Мастер отклика

http://www.litrossia.ru/2011/35/06453.html

МАСТЕР ОТКЛИКА


    Жизнь, какая она есть, – куда более изобретательная выдумщица, чем любой писатель. Бери реальную ситуацию, биографию – пиши. Получится круче, социально значимее, а главное – достоверней всякой выдумки.
    Безвестный приморский критик Александр Турчин, приятель из моей литературной юности, в духе безответно любимой им диалектики за долгую жизнь превратился в свою противоположность – в литературного НЕ приятеля. И это не что-то из ряда вон выходящее, а напротив, – типическое в типических обстоятельствах. Реализм.
      
     В сентябре 1973 после зачисления в университет, когда я со своим курсом отправлялся в колхоз на уборку урожая, мне было 17.
    Филологический факультет тех лет состоял из отделения журналистики, русской и английской филологии.
     В общем вагоне ночного поезда, волею случая, я оказался в одном купе с «журналистом» Александром Турчиным.
     Он назвался почему-то Аликом.
     Жёлтый вязаный свитер, тонированные, редкие по тем временам тёмные очки, маленькое свидетельство принадлежности к привилегированной касте, и длинные волосы по плечи выделяли его из толпы одинаково одетых и коротко стриженых парней. Вокруг нас тут же завертелась карусель девичьих лиц. От Алика исходила подкупающая всех спокойная, демонстративная уверенность в себе. И я, неуверенный провинциал, невольно проникся к нему симпатией. И легко позволил Алику быть в центре внимания.
    
     Из 170 первокурсников 1973 года вышло много заметных персонажей. Журналистов, издателей, профессоров. Но писателей, да и то с оговорками, получилось всего два. Я да Александр Турчин.

      Село Поповка располагалось вблизи китайской границы, и за картофельными полями начинался укрепрайон. Там стояли доты, раскачивались на ухабах медленно движущиеся армейские грузовики и джипы защитного цвета. Мелькали военнослужащие в полевой форме.
     На общем двадцатиместном, наспех сколоченном топчане мы спали с Аликом бок о бок, на соседних матрасах. И вели бесконечные разговоры. Я был пессимист, а Алик – совсем как персонаж пьесы Василия Шукшина – оптимист. Я следовал завету виднейшего честолюбца планеты Наполеона – «надеялся на худшее, чтоб не терпеть разочарований», а мой городской приятель, напротив, был полон оптимизма и верил в свою литературную звезду.

       Алик был на год старше, уже печатался в газете «Тихоокеанский комсомолец» (с 15 лет!), писал повесть о школьниках 41-го года, «державших оборону в тылу врага», и на фоне робкого профана, пишущего наивные, неуверенно срифмованные опусы смотрелся куда как предпочтительней.
     Однако стихи его мне не понравились, о чём я предельно откровенно сказал. Типичная советская графоманщина. Даже как-то неловко было за столь неординарного и современного человека. Саша (так я его называл,  когда вернулись во Владивосток) был снисходителен – все его хвалили. Однако моё упорное непризнание его закусило. Тем более, что я так подробно и долго рассказывал ему колхозными вечерами про Лермонтова, многие стихи которого знал наизусть. Чем это Александр Турчин хуже?

    Однажды Саша пригласил меня к себе домой на Народный проспект, где проживал с матерью, преподавателем Института советской торговли. Меня поразила шикарная по тем временам квартира, где у приятеля была своя комната.
     Едва я вошёл, Саша, закрыл дверь своей комнаты изнутри. И  с матерью, пытавшейся войти, говорил грубо через запертую дверь. Меня это неприятно поразило, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и я вынужденно промолчал.
               
    Саша, якобы, написал новые стихи и хотел выслушать моё мнение. На самом деле он готовил ловушку. Из трёх напечатанных на его собственной(!) пишущей машинке одно стихотворение было своё, второе – Игоря Шкляревского из "Юности", третье – не известное мне стихотворение Блока. Расчёт был правильный: "Юности" я в глаза тогда ещё не видел, а Блока читал по диагонали. За поэму "12", которую нам втюхивали в школе как гениальную, я Блока невзлюбил и считал ошибкой внесение его в школьную программу. И Саша об этом знал. Он хотел уличить меня в моём невежестве, когда я буду ругать стихи.
    Первое произведение я квалифицировал как полную чушь, за второе похвалил – ничего, прогресс налицо, такое можно и печатать, а от третьего… – просто обалдел: здорово! "Похоронят, зароют глубоко, Бедный холмик травой зарастёт..." Вот так и пиши – умеешь же! Как можно не чувствовать разницы между первым и третьим стихотворением?!
         
    Саша имел ум, тяготеющий к науке, а не к искусству. Поэтому не мог не верить результатам эксперимента. Получалось, что он и впрямь пишет негодные стихи. Хуже безвестного Игоря Шкляревского.
    Ещё я помню, что стал в тот день невольным свидетелем конфликта юного гения со своей матерью. На какое-то безобидное с моей точки зрения бытовое замечание Саша совершенно нелогично заорал на мать, что она – мещанка, торгашка, обросшая порочащими связями "ты мне, я – тебе", не совместимыми с советской моралью и т.д. Его понесло как осла под гору, впряжённого в невидимую мне телегу. И так трясло, будто эта телега находилась внутри него.
     Я почувствовал себя неловко и поспешил уйти.
   
     Помню, как на объединённых факультетских занятиях по физкультуре сдавали нормы ГТО.  Перед кроссом на 1500 метров Саша снисходительно похлопал меня по плечу: «За мной не тянись. Я тренируюсь, бегаю каждое утро за трамваем». Его слова были мной приняты за чистую монету, так как легкоатлет я был неважный, коротконогий, не имевших каких-либо природных способностей к бегу. Правда, немного занимался в десятом классе в легкоатлетической секции, но прибегал в числе последних. Тренер даже вынужден был придумать для меня свою дисциплину, чтобы не зря мучился,
наматывая 15 км за тренировку, – спортивную ходьбу, где я стал чемпионом района на спартакиаде школьников.
     Заканчивая кросс третьим, я оглянулся: Саша отстал почти  на круг. Подтягивались на турнике –  и опять Саша отстал раза в 2, если не больше по количеству подтягиваний.
      И вспомнился колхоз, корявые «понты» Алика про боевое самбо.
    Он вырезал кленовую палку и сунул её за воротник рубахи на спине, чтобы в случае стычки с местными женихами, зарившимися на наших однокурсниц, быть готовым к отражению превосходящих сил. Алик якобы занимался боевым самбо и знал, как пользоваться этой штукой.
     Палка, болтающаяся за спиной, мешала при ходьбе, но действовала на сердце успокаивающе – как валерьянка или корвалол. Определённо, Саша был колдун, и только оголтелый материализм, в который он впал, повзрослев, помешал ему стать Кашпировским. 
     Подвыпившие сельчане приходили, куражились, но до прямого столкновения не дошло.
      Хорошо, что драться не пришлось. Восхищённо глядя на приятеля, я переоценивал наши коллективные шансы в противостоянии с колхозниками.
    Первые смутные подозрения, что Саша не тот за кого себя выдаёт, начали закрадываться у меня именно на физкультуре.

     Помню, что у Александра Турчина была завиральная идея по поводу «гениальности в литературе». Он, якобы, владел секретом – неким золотым ключиком, отпирающим  дверь в вечность.
   Фрагментарно будущий критик теорию излагал, но я ничего не запомнил. В ней было много алогичного, шаманского, поэтому-то, возможно, она сейчас воспроизведению и не поддаётся.

     Себялюбие, которым страдал будущий критик, оказалось заразным. Не сразу, но авторское эго пробудилось и во мне.  А два нарцисса – это уже букет.

     Помню, что я, чтобы не отстать от приятеля, откликнулся своей теорией. Мне казалось важным соответствовать как личность выдающемуся современнику, удостаивающему меня своей дружбы.
    Суть теории состояла в том, что «социалистический реализм» не был реализмом, а, строго говоря, был как метод – классицизм. Я его называл               
«социалистический классицизм», чтоб отличать от «поствозрожденческого».  Регламентация искусства и оглядка на классические образцы (в данном случае на критический реализм 19 века) – родовые признаки такого метода.
    А вообще художественных методов как совокупности идейно-эстетических принципов и предпочтений всего три: реализм – классицизм – романтизм. И опять реализм на новом уровне опыта и знаний. Окостеневающий, но красивый, писанный по теоретически выверенным лекалам вторичный реализм – и есть классицизм.
     Романтизм разрушает сложившийся стереотип под флагом «нового искусства».
    Такой мне явился концепт на лекциях «Введение в теорию литературы» конца 1973 года.   
   
     В декабре мне вывернули колено на занятиях по борьбе, и я вынужденно прекратил свои занятия в политехническом институте, где существовала тогда школа высшего спортивного мастерства по самбо под руководством выдающегося тренера В.А. Сорванова. Повреждённый мениск долго не заживал. Месяца через три я пришёл в "политен" на соревнования по "Буревестнику" в составе университетской команды, перемотав колено эластичным бинтом. Заслуженный тренер демонстративно забрал у меня казённую форму, выгнал из своей школы, несмотря на то, что я неплохо выступил для совсем ещё юного спортсмена, имеющего к тому же трёхмесячный перерыв и травму.   
     Поскольку мечта стать мастером спорта накрылась медным тазом, то иногда мы с Сашей выпивали. Он любил это делать в ресторане, по-взрослому.
 
     Шёл конец апреля. Зеленела трава, накрапывал дождик. Мы сидели на станции «Санаторной», в ресторане "Поплавок". Заведение было замечательно тем, что стояло на сваях в Амурском заливе. Заказали бутылку водки и по бифштексу с яйцом. Стоило это тогда 10 советских рублей. Разомлев от выпитого, Саша поделился со мной, что хочет уходить из университета. Мне, честно говоря, учёба тоже опостылела. Я хотел быть писателем, а не филологом. Под влиянием приятеля, я тоже решил "бросить университет".
     Деканом филфака в то время был Олег Финько, кандидат исторических наук, совсем ещё не старый, лет тридцати карьерист с авантюрной жилкой. Сейчас он всплыл в Москве, активистом партии Жириновского. Я даже где-то не так давно видел в телекадре его плутоватую физиономию. Кажется, в Госдуме.
     Когда я пришёл с заявлением, Финько сумел убедить всё ещё не уверенного в себе юношу, чтобы я, прежде чем уходить в армию, сдал сессию. Так – чтобы за плечами был курс университета. Чтобы после армии я мог, одумавшись, восстановиться, а не поступать заново.
     Я пошёл сдавать сессию и, несмотря на некоторые трудности, сдал её, а Саша продолжал богодулить. Имея минус пять по зрению, он получил белый билет и мог делать всё, что ему заблагорассудится. Конфликт с матерью зашёл так далеко, что она предложила сыну сделку: он получает деньги (кажется тысячи полторы-две) и выписывается из квартиры. Едет, куда угодно, занимается, чем угодно, лишь бы её больше не терроризировал.
     Я сдал сессию, но уйти в армию у меня не хватило решимости.

     Александр Турчин, будущий, как он предполагал, знаменитый писатель, уехал в Яковлевку, в местную районную газету. Там-то он и научился писать заметки, отклики на события сельской жизни.
   
    Самоуверенный писатель послал рукопись неоконченной повести в Литературный институт. И прошёл творческий конкурс, вопреки моим ожиданиям. Почему-то не на очное отделение, куда собирался поступать, а на заочное.
     Это любящая и продолжающая баловать своё дитя мать, узнав о намерении сына поступать в Литинститут, через свои связи устроила сына в престижный институт. Куда смогла – на заочное. Естественно, неблагодарный неуч узнал об этом много позже, но института не бросил. Стыд глаза не выел, жизнь брала своё.
   
      Творческий конкурс в Литинститут я не прошёл дважды. Ощущая себя писателем, на занятия не ходил и, в конце концов, вылетел из университета. С четвёртого курса.
     В армии я получал письма от более удачливого товарища. Саша женился, переехал на станцию Угольная, которая ныне – административно, уже Владивосток, в частный дом, где жена Татьяна жила со своей матерью.
     В 1979 году у молодого писателя родился сын. Его назвали Слава. Это была своеобразная метонимия того, к чему так стремятся писатели.   

     После армии, также женившись, я на такси приехал по адресу, что был на конверте письма. Из двора покосившейся халупы, куда я пытался войти, на меня бросилась свора собак, 15-20 остервенелых разномастных особей. Собаки растаскивали полы пальто, а я крыл их портфелем сверху. Одну даже, помню, опрокинул ударом свободного кулака в кожаной перчатке. Таксист стал бросать камни и отогнал свору. Я быстренько влез в машину и уехал в город.
     Это был мистический знак, что ездить мне на станцию Угольная по улице Чичерина 12 не следует.         

     За время учёбы в Литинституте Саша не смог написать из прозы что-нибудь приличное и перешёл в семинар советского партийного критика Феликса Кузнецова, очень влиятельного функционера Союза писателей СССР.
       По образному выражению приятеля Феликс как дрессировщик потрясал перед оскалившимися мордами писателей связкой ключей от московских квартир, и писатели, славящиеся тем, что гуляют сами по себе, охотно выполняли его дурацкие команды на глазах изумлённой публики. Ещё и неприлично облизывались, и стояли на задних лапах.
      Бывший декан филфака Олег Финько, работающий теперь редактором московского издательства «Искусство» был замечен приятелем в числе тех, кто стоял на задних лапах и облизывался. Впрочем, у Саши был недобрый, завистливый глаз – он мог и ошибаться.

     Где-то в это время критик Александр Турчин стал почитывать Карла Маркса, Владимира Ленина. Его вдруг осенило, что в СССР нет того социализма, который предрекал Маркс и пытался строить Ленин. А ведь всего-то нужно правильно прочесть! И любому не предвзятому читателю станет понятным, что отечественные партийные функционеры – жалкие ревизионисты.
     Я слушал его в пол-уха, так как видел в нём средневекового книжника, верящего в возможность получения золота из свинца.
     По его теории получалось, что у нас построен не социализм – бюрократический государственный капитализм. Хрен с моей точки зрения был не слаще редьки. Тот же свинец, только тяжелее от осознания, что все жертвы были напрасны.
 
     Со времён Виссариона Белинского критика у нас была отдана на откуп всякого рода ревнителям.
     Александру Турчину показалось, что он обрёл точку опоры, как Архимед, обещавший перевернуть мир. Золотые буквы на «Капитале» Карла Маркса истёрлись от частого употребления, а ученические тетради за 2 копейки распухли от конспектов и цитат.

    У начинающего критика уже был диплом престижного вуза, первые публикации рецензий в толстых журналах, а я ещё только заканчивал заочно провинциальный университет, писал стихи и даже не пытался печататься, чувствуя их несовершенство.

     После армии быстро взрослеешь, вся шелуха слетает, ты начинаешь реальнее оценивать людей, видеть недостатки, которых прежде не замечал. Наши безоблачные до этого отношения дали трещину.
      Конфликт нарастал постепенно от встречи к встрече. Суть его, на мой взгляд, состояла в том, что мы менялись местами. Из аутсайдера провинциала я превращался в крепкого стихотворца, выучившегося по примеру товарища думать о себе в превосходной степени. А Саша на моих глазах превращался в графомана, и от текста к тексту это становилось очевиднее, художественный прогресс был мало заметен, а обретение приятелем марксисткой идеологии окончательно ставило крест на нём как на художнике. Так происходит всегда, когда искусство перестаёт быть самодостаточной вещью, а переходит в разряд факультатива в тени посторонней идеи.
   Хотя само по себе увлечение марксизмом и выглядело оригинальным, и вызывало мой интерес, но оценка всего-всего, что есть вокруг, особенно современной литературы, через Маркса воспринималась мною как схоластика и догматизм. Мне хватало официальной идеологии. Бреда, от которого общество в 80-х уже определённо подташнивало.
    
ДРУГ

Как мальчишки в свой первый бой
Шли мы весело вверх с тобой,
И ушли отсель – в облака,
И смеялся я свысока.
               
Не пугало, что нет людей,
Было много своих идей,
Да и ты где-то рядом, знал, –
Хохотал…

Вот скатился туман со лба,
Огляделся я: нет тебя,
Кликнул – эхо пришло назад,
Как у пса виноватый взгляд.

Закричал: «Где мой лучший друг?!» –
И за горло эхо схватил.
Покатился по небу звук:
 – Друг!!!
                Дру-уг, дру-у-уг…
                (1983)

 
      Эти стихи как раз были написаны в аккурат накануне конфликта, вспыхнувшего внезапно.
       Я был с дружеским визитом у Саши в его скособоченном домике. Маленькая фитнесc-красавица Татьяна, Сашина жена, вынужденно слушала мои стихи, так как приятелю они были демонстративно не интересны до полной потери вежливости, а мне поделиться написанным очень хотелось. Саша, не глядя в мою сторону, занимался своими делами. Ел, шумно заглатывая борщ, потом мыл чашку под ручным умывальником. Звякал тарелками.
      – Нельзя ли чуть тише? Сбивает! – не выдержал я.
     Взрыв негодования приятеля был замешан на ревности:
      – Ходят тут всякие! Порядки свои устанавливают! Ведут себя так, как если бы здесь была посторонняя женщина Таня! – Его трясло…Так трясёт одержимых.
      Несправедливо оскорблённый, я почувствовал, как затряслась во мне ответно каждая клеточка организма, стремительно теряя воду, витамины и драгоценные минералы.
     Разрываемый сердечной привязанностью и уязвлённым достоинством, я ушёл. Ни слова не говоря в свою защиту. А про себя поклялся больше не появляться там, где меня не любят и не ждут.    
     Следующая наша встреча состоялась аж в 1987 году на краевом Совещании молодых писателей.               
     Как признавался Саша позже, он вычитал в краевой газете статью, объявление о конкурсе рукописей для отбора кандидатов на участие в краевом совещании молодых писателей. Объявление сопровождалось моим стихотворением «Ударная установка», неудачным, юношеским, но – в тему.

 …Пробиться! Во что бы ни стало.
            И не слышно другого.
Для искусства этого мало.
            Мало, честное слово!

Настучишься башкой до раны,
            И с тоской, ещё не остывшей,
 Продырявишь свои барабаны,
           И увидишь: они – пустые!

      Раз обо мне  поминают в связи с конкурсом, решил он, то, наверняка, я буду среди участников. Невыясненность наших отношений толкала его к поиску контакта.

     Мы встретились носом к носу в кафе Дома молодёжи в обеденный перерыв. Я не стал демонстрировать свою неприязнь и обиду. Дружелюбно, хотя и холодновато, поздоровался, и Саша познакомил меня со своим приятелем, драматургом Владимиром Шумсковым, о котором я уже был наслышан. Тот тоже, как выяснилось позже, был неомарксистом.
     Саша выглядел предупредительно вежливым, и я решил, что прежнее хамство – эпизод, о котором он сожалеет.
      
     Наши приятельские контакты возобновились. Догматическая литературная критика, которую Саша гордо именовал «реальной», рассматривающая литературное  произведение под углом выработанной идеологии, меня особо не раздражала. Забавляла. Друзья имеют право на слабости, и к этим слабостям следует относиться снисходительно.
      
     Надо признать, что Саша открыл для меня целый мир ненавидящих наёмный труд (и труд вообще) человеческих особей. Они были склонны к напряжённому умствованию, лишь бы ничего не делать на благо преступного общества, каким умники считали советское государство.
    Так драматург Владимир Шумсков сдал свою трудовую книжку в магазин на Спутнике за скромный гонорар в 10 рублей. Продавщицы делили его ставку грузчика на троих, выполняя вместо него несложную работу. Философ получал возможность барствовать на манер мелкопоместных дворян из фантасмагорической поэмы Гоголя «Мёртвые души».
     Лидер «Союза освобождения труда»  Павел Соломатин, с которым меня познакомил молодой критик, работал вахтёром, лифтёром – лишь бы ничего не делать. 
    Хорошее слово – «богодулить» (Богу дули крутить).
    Все они были чистые тунеядцы в духе Иосифа Бродского, только бесталанные.
    На критику государства-паразита, эксплуататора, я смотрел как на защитную реакцию лентяев, живущих по законам «разумного эгоизма», описанного Чернышевским.

     После переворота 1991 года и раздела страны во дворе драматурга со станции Спутник, рядом с курятником, появился бюст Ленина на крашеном постаменте.
    Рядом с этим артефактом мы и «кучковались». Я читал стихи, а неомарксисты излагали свои теории.
    В это время меня стали активно печатать. И с Владимиром Шумсковым я сдружился, несмотря на различие политических воззрений. В отличие от Саши Турчина тот охотно слушал мои стихи, радовался тому, что в Литинституте, где он в этот период учился, моё имя поминали.
     Критик, напротив, ничему не радовался и видел только тёмную сторону моего успеха. В пересказе других до меня доходили его байки, как я суетливо хвастаюсь, показывая номер «Советской литературы» с переводом моих стихов на иностранные языки. Может быть, он и прав. Наверное, некрасиво это. Да как устоишь? И показывал-то я журнал не кому-нибудь, а тому, кого считал своим другом. 

     У меня уже была своя подержанная японская машина, и я попеременно посещал марксистов то на станции Спутник, то на станции Угольная.
     И однажды (опять внезапно для меня) всё повторилось.
     Я заехал к Саше днём. Он собирал клубнику, которой потом торговал на базаре. У борца с мещанством, советского по сути критика Турчина был пунктик: он стеснялся своего настоящего, полного мелкособственнических ужимок. Помню, как однажды, гуляя с самым влиятельным приморским литератором 80-х коммунистом и либералом Юрием Кашуком, забрёл на центральный базар по улице Комарова и обнаружил там торгующего цветами безработного Турчина.  Помню, как Саша густо покраснел, смутился (а чего собственно?), прекратил торговлю и выбросил непроданные цветы.               
    И вот теперь я застал Сашу за непочтенным для критика сбором ягоды. Похоже, он стеснялся своих доходов с приусадебного участка. «Ходят тут всякие, – что-то  в этом роде бубнил он себе под нос, не оборачиваясь даже в мою сторону, – высматривают чего-то, вынюхивают…» Вспышка необъяснимого раздражения, на этот раз замешанная на имущественной, практически классовой ненависти вызвала во мне ответную вспышку ярости незаслуженно оскорблённого человека. «К тебе пришли в гости, веди же себя как принято у людей! Я не требую кавказского гостеприимства, но вправе ждать элементарной вежливости!» –  так бы я озвучил владевшие мною эмоции . 
     Хотелось ударить.
     Однако я сдержано извинился и сказал, что я лучше пойду, раз не до меня.
     – Иди, иди, говнюк! Не у себя дома! И не возвращайся! – это я услышал, когда отворил калитку.
     Вернуться, заехать по роже? Но ведь с другой стороны он прав: не у себя дома.
     И я опять ушёл молча. И я поклялся (во второй раз!) больше не появляться на Угольной. Вспоминая необъяснимое хамство критика, всё больше походящего на злого колдуна, паука с двенадцатью лапами, в шести из которых вырезки из газет с его заметками, я натягивался изнутри – звенел – аж искры сыпались, как от удара лезвия о лезвие. Убью! Но потом брал себя в руки, уговаривая: в конце концов, уже не мальчик, чтоб драться.
     Однако порча делала своё чёрное дело, и я бился, как муха в паутине, без надежды выпутаться.
   
       В начале 2006 года я издал книгу стихов «Суровые стансы» как знак возвращения в литературу после 15-летнего перерыва. Провёл вечер в Доме офицеров флота по случаю своего пятидесятилетия. Там-то, на фуршете, я и обнаружил Александра Турчина. Он сильно постарел, полысел, подурнел. Пил охотно, много, не заботясь о последствиях. Я его не звал. Но коль пришёл – то пусть будет.
     Чуть позже мы случайно встретились у Шумского. И опять я смирил гордыню, и не стал задираться, как по-детски несколько лет назад рисовал себе в расстроенном воображении.
   Саша хлопнул толстой книгой своих статей в твёрдом переплёте о стол:
   – Вот какие книги нужно издавать!
   Я взглянул на тираж: 10 тыс. экземпляров (на самом деле было всего 10, а три ноля к ним – чистые «понты» в духе Алика).               
     Это Саша использовал своё служебное положение, когда краткий период работал главным редактором странного издательства «Дюма». Я открыл книгу с середины, прочёл по диагонали. Типичный образчик не любимой мной неизящной литературы. По мне так наоборот: не нужно такие книги издавать! Но ничего не сказал.   
     В компании известных московских литераторов, поэтов с фестиваля «Берега» Саша даже бывал у меня дома, где по заведённой традиции в один из вечеров выпивали у меня на веранде.
      Потом, помню, он мелькнул в пушкинском театре, где праздновался юбилей краевой библиотеки, и мне как спонсору и «издателю» дали слово в самом конце вечера. Хромая на костылях с загипсованной ногой, я  прочёл стихотворение, посвящённое библиотеке («поэты – они как дети…»). Не вполне трезвый Турчин крикнул «браво!». Народ подумал, что пришло время выражать эмоции, подхватил  лозунг, зашёлся в овациях. Со сцены выстрелила «пушка», посыпалось конфетти  и раздалось приглашение на фуршет для любителей выпить и потрепаться в кулуарах.
     Я на фуршет не остался, выкарабкивался на воздух к служебной машине, где меня и остановил бывший приятель со следами вчерашних возлияний в лице. Он поинтересовался, что с ногой? Я был в ударе после аплодисментов и нагло соврал, что был подстрелен из автомата у своего загородного дома. На самом деле я банально сломал ногу, поскользнувшись.
      Из благодарности к Саше за его пьяный крик «браво!», я по-купечески, сплеча, простил ему всё:
     – Хоть какая-то от тебя польза! Ну, давай! Пока! Заезжай в гости!

     У Саши вышла брошюра с забавным названием «Высоцкий – Пушкин нашего времени». В ней было «много букаф», говоря по-албански, – так что брошюру я, не смотря на любопытство, «не асилел». «Я же тоже, как и Высоцкий, – думал  про себя – пишу, пусть и не столь очевидные, но настоящие, по-своему сильные стихи, достойные, пусть не любви фаната, но понимания ценителя».
     Наши заблуждения продлевают нам нашу жизнь.      
 
      Прошло ещё года три, и я, постепенно, забыл свою клятву не бывать на Угольной.
      Рядом со станцией у меня находился склад деревянных изделий.  Проездом от склада к своему загородному дому я иногда объявлялся у Турчина.
       Калитка, ворота, входная дверь и дверь на веранду поочерёдно запирались. Сначала он отпирал дверь на веранде, запускал меня, закрывал на два оборота и только после этого принимался за дверь в дом. Когда я заходил вовнутрь, то за собой слышал двойной щелчок замка. Это мне напоминало ситуацию из юности, когда дверь в его комнате запиралась, чтобы мать не могла войти. Сейчас он запирался от инспектора энергетической компании, так как отапливал дом обобществлённым электричеством. 
 
      В соответствии с ленинской классификацией производителей Саша был кустарь-одиночка. Под музыку Высоцкого он резал стёкла для населения у себя в огороде. Вокруг стояли многоэтажные дома, и было ощущение, что Сашина халупа с драгоценными сорока сотками земли находится на дне ущелья. Это как бы символизировало жизнь, ушедшую вперёд, где критик Турчин существовал в патриархальных формах. 
       Остатки тиража «Высоцкий – Пушкин нашего времени» Саша не без успеха втюхивал пассажирам, следовавших на запад поездов.
      Литературное ремесло не кормило, но стареющий критик во имя подтверждения реальности своего существования как литератора с маниакальным упрямством писал статьи, чаще всего – отклики на чужие статьи, в разного рода газеты. Несколько раз я видел его заметки в «Литературной России». Мелькал он и в краевой прессе. На «гениальную литературу» это явно не тянуло.
     – Зачем тебе всё это?
     – Я же мастер отклика!
     Уж в чём Саша был мастер так это в самоопределениях. Кустарь-одиночка – это тоже он придумал. Мне увиделась бездна смысла в формуле «мастер отклика», и я сказал, что если когда и напишу о нём, то непременно под таким заголовком.
     «Валяй!» – что-то в этом духе сказал публицист и добавил, что моя клевета его, «выдающегося философа», не оскорбит.
      Когда в очередной раз я позвонил Саше, собираясь заехать, то никогда не работавший на благо общества марксист сослался на кучу неотложной работы. Было очевидно, что он просто-напросто не хочет меня видеть. Моё шумное появление, освещающее допотопный быт светом фар дорогого японского авто, разрушает, какую ни есть, гармонию. 
     Каюсь, в отместку я сказал, что начал работу над статьёй «Мастер отклика». И вдруг кустарь одиночка откликнулся нервно, бурно, как весенний муссонный дождь во Владивостоке, холодный и мелкий. И я почувствовал опять, как невидимая арба амбиций, надежд, ложных упований подталкивает его, упрямого осла, вниз с горы. И он бежит всё быстрее и быстрее, чтобы где-то внизу кувыркнуться через голову и сломать себе шею. Он спешит выговорить все неуклюжие оскорбления, которые ему приходят в голову, пока невидимая телега толкает в зад.
      – Пиши, клеветник! В твоих стихах нет ни слова правды. Всё – ложь. Бездарность! Ты пишешь, о чём угодно, только не о том, что для тебя главное.
        Откуда тебе знать, что для меня главное?!.
       Выждал, когда задохнувшийся от собственной злобы шаман в чёрных очках возьмёт паузу.
       – Очень важно, не что, и даже не как, а Кто говорит.
       И отключил телефон.

       И услышал музыку звёзд, и увидел сон наяву.

      Я – где-то высоко-высоко, в ночном небе, куда едва доносится стук колёс Транссиба, проходящего через станцию Угольная.
      Промелькнуло видение Карла Маркса, угрюмо пишущего свой «Капитал», когда за стеной умирает его заболевшая дочь, а денег на лекарства нет.
    Маркс пишет во имя спасения человечества. И смерть дочки – всего лишь жертва пешки в шахматной партии его Эго.
     Вижу, как в расщелинах многоэтажек желтеют светом, за который нечем платить, окна убогого убежища. Там – Критик. В соседней комнате, через стенку – его бывшая жена Татьяна, некогда очень красивая, а ныне нервная, импульсивная  и не вполне здоровая женщина. Они в разводе, но вынуждено сосуществуют под одной крышей.
     Сын Слава досылает патрон в патронник и ставит затвор на предохранитель, готовясь идти в караул по охране чужой собственности.
      Несостоявшийся драматург Владимир Шумсков кормит курочек, кубатуря про себя, как выжить на крохотную пенсию жены (свою он ещё не получает), кому продать лишних два десятка яиц. Исчезла страна, сменился строй. Не изменился образ жизни философа.
      Мне грустно.
      Говорят, последнему из неомарксистов, матёрому тунеядцу Паше Соломатину, оставившего без содержания свою жену с тремя детьми во Владивостоке и уехавшему в Питер, было явление Иисуса Христа.
      И он испугался, и уверовал.
      В письмах к бывшему соратнику по "Союзу освобождения  труда" неофит пытается обратить Критика в истинную веру. Однако марксист со станции               
«Угольная» крепко стоит на школьных убеждениях, что никакого бога нет, что религиозных воззрений придерживаются слабые люди, которые не способны постичь объективные законы материального мира. 
     Поскольку в жизнь после смерти Александр Турчин не верит, то его юношеский оптимизм сменился на мрачный пессимизм человека, осознавшего свой близкий финиш. Теперь он верит в конец света, в тотальную войну и не видит общественного прогресса, напрочь забыв диалектику, которая предполагает развитие путём "отрицания отрицания".   
      Прошло достаточно времени, чтобы понять, что Александр Турчин никакой не гениальный писатель, а глупый пижон Алик – индивидуалист, укоренившийся, вопреки элементарной логике, на ниве исторического материализма и необъяснимой  веры в коллективное счастье.
   
     В конце басни обычно следует мораль. Но мне, живому участнику данного повествования, она не даётся. Как рыба, которую пытаешься ловить руками.
    
    Может быть, для того и дана мне была моя  встреча с критиком, со своим Великим Инквизитором, чтобы я увидел своё кривое отражение и ужаснулся?! И полюбил  каждую травинку, каждую подробность этого огромного, ничего не ждущего от тебя, кроме любви, божьего мира?   
         
                Июнь 2011