Сплавляясь вниз до Астрахани

                /где-то автобиографическое/


Приятель перечитывал Коран, я что-то сочинял, как юный Чехов...
Дом на воде – (не то, чтобы корабль, а нечто вроде Ноева Ковчега) –
покачивался, мирно, на волнах, принявший форму плоскодонной лодки,
и между постояльцами война казалась неизбежной, ибо плотность
свободных мест в Ковчеге такова, что невозможно не мешать друг другу.
Богоугодный Ной не знал коварств – (симптомов победившей Кали-юги), –
поэтому ему не довелось дурачить верных спутников, пытаясь
заныкать флягу, целое весло, орехи и изюм.

Порезав палец
на отмели ракушкой, ты сидишь в бесформенной и выцветшей панаме
безлюдного пространства посреди, где ветер сонно волны погоняет.
И нет вокруг ни уток, ни китов, ни кракенов, ни даже крокодилов, –
лишь ты и твой приятель-молоток, считающий Коран необходимым
для путешествий, как моряк – журнал (с эротикой), а дзен-буддист – циновку.
Река с теченьем   п о д   и ветром   н а д   поверхностью, где в арабесках ломких
утонут – серо-розовый закат, и недомуэдзиненный приятель,
и выдуманный 25-й кадр, в котором был проявлен ты, – изъятым
из всех воображаемых картин, из всех реалистических контекстов, –
далёк и неправдоподобно тих, посаженный и пригнанный "по месту".

И вдруг – тебе уже не двадцать пять, а, в самом крайнем случае, двенадцать.
Волна отлива катит время вспять и обнажает дно перегринаций...
И мертвецы, родившись под землёй, вдруг оживают и, всё молодея,
брачуются, ругают зимний клёв и неортодоксальные идеи,
а после превращаются в детей, с уверенностью в том, что так – нечестно,
и быстро уменьшаясь, чтоб затем, в зародышевой стадии, исчезнуть.
И Волга – (если это, впрямь, она) – плескливо обмирает в тихом шоке,
заметив, что тобой полным-полна,

пока комар тебя целует в щёку.