Тоска по родине! Давно...

   Наверно, я не оригинален: люблю стихи Марины Цветаевой. Почему? Вовсе не потому, почему многие сегодня «любят» эту ставшую вдруг едва ли не самой популярной русскую поэтессу. Не потому, что у нас частенько признаются в любви во всеуслышание, стараясь при этом перекричать всех, кто чуть раньше умудрился выкрикнуть и затянуть модное имя. Этому фокусу давно есть название: снобизм. Снобы любят щегольнуть своими доверительными, интимными отношениями со всяким, кто уже стал притчей во языцех, о ком много говорят и спорят. И очень часто этот сорт людей совершенно не интересуется причиной популярности, как не интересуются Цветаевой и не читают её многие яростные и неукротимые её идолопоклонники. Этим людям нужны сцена и аплодисменты - нужны опять же не Цветаевой, а самим идолопоклонникам. Это люди легкие. Трудно представить даже, чтобы им могло полюбиться трудное цветаевское слово: безоглядная инверсия, ломаный синтаксис, рваная строка, смещённые логические ударения, а в самих стихах, как и в жизни, - упрямая неуживчивость с пошлостью, с банальностью, с идолопоклонничеством и низкопоклонством.  С «традиционным» отношением к «традиционным» ценностям и святыням. Беру в кавычки хорошее слово не из неуважения к нему, но потому только, что натура человеческая издревле наловчилась выворачивать наизнанку любое самое ценное и святое слово для обозначения прямо ему противоположных вещей. Таково уж одно из многих естественных свойств и применений гибкости и податливости языка человеческого. Язык не виноват. Виноваты негибкий разум и неподатливое сердце. Виноваты глухота и бесчувствие самого обывателя-потребителя. Виновата толпа, поглощающая и порабощающая личность, унижающая достоинство человека до вековечного нечленораздельного рёва. Страх остаться одному, вне толпы, изгоем и - довольствоваться собой, маленьким и беспомощным.
   Цветаева не боялась всего этого. Даже и стояла против этого. Она знала цену «энтузиазму масс» (кавычки уже, надеюсь, понятны).
Их много - поэтов, так или иначе писавших о России, отдавших дань этой традиционной поэтической теме. Начиная с ломоносовских тяжеловесных, но искренних строк, продолжая... Много страниц ушло бы на перечень имён; целые антологии - на цитирование. Я мог бы назвать десятки стихотворений о России самыми любимыми, потому что они пронзительны, а сердце уязвимо. Но выберу одно, цветаевское. Вот оно:

 
Тоска по родине! Давно
Разоблачённая морока!
Мне совершенно всё равно -
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди
Лиц - ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -

Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то.

Так край меня не уберёг
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперёк!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё - равно, и всё - едино.
Но если по дороге - куст
Встаёт, особенно - рябина...
 
 
   Почему - это? Потому что здесь крик человеческой души, измордованной «патриотическими» хорами, которые из века в век велят встать в строй и любить не родину, не Россию, а оглушительно ревущую о своей любви к родине толпу. Ту самую толпу, которая топчет вставший на её пути куст рябины, дружно и согласно ворочает реки и вырубает леса, строит одну большую казарму, барак, ГУЛАГ, догола ошкуривает родную историю и культуру, под ноль стрижёт своих несмышлёнышей и единым выдохом швыряет их в мясорубку. Ту самую толпу, которая с самоотверженным рёвом о любви бросается друг на друга, брат на брата - чтобы, поостыв и озадачившись после кровавой драки, прослезиться, проспаться и с новой единодушной силой взреветь о любви к родине и ненависти к врагам народа. И тут же кинуться на поиски новых врагов.
   Многолюдно и шумно, но холодно и неуютно в таком доме живой и непосредственной душе. Из него - либо в изгнание, либо в петлю забубённой Елабуги. Ведь даже в строке трудно удержаться: слишком тонкая. Слишком надрывная. Где тонко - там и рвётся. Особенно, если вокруг и смех и горе - всё той же равно... душной толпы.
   Но есть, есть в этом доме, в этой казарме и те «совершенно одинокие», «непонимаемые встречным» «глотателем», «доильцем», толпёнышем дУши, родившиеся где-то - быть может, на той некрикливой родине, которую такой же вот «странною любовью» любил Лермонтов, ненавидевший «страну рабов, страну господ». И есть на них, на этих душах, родимое пятно, заветная отметка отчизны - цветущий горечью куст Марининой рябины...