Штык... 1943г

      Той зимой поломал я штык. Ночью свалился с сугроба на промерзлую землю и ударился винтовкой о заледеневшие до железного звона камни. Чё там и говорить, зима в том году была холоднючей. Мороз жарил такой, что днём из за тумана неба видно не было. Так, утром посветлеет чуть-чуть и весь день непонятно, то ли ещё обед, то ли уже вечер наступает. Только и догадываешься когда в столовую поведут на обед або на завтрак. Часов в казарме то нет. Уши на шапке подвяжешь под подбородком, так через минуту всё, и козырёк и брови и ресницы таким куржаком покрываются, глаз не раскрыть. Но то ещё пол беды когда на морозе от столовой до казармы протопаешь. А то взяли манеру кажный  божий день по пять, по шесть часов на улице мордовать – то стрельбы, то окапываться в сугробах, то ещё яка холера.   
     Тяжко с непривычки. Хоть и простая работа, а обидно то, что копаешь  впустую, бестолку. И командир лейтенантишка, сам маленький только носяра и уши большие, я так думаю еврейской нации. Покрутиться, чуть-чуть погарцует на холоде, носом зашвыркает и старшине – Вы тут продолжайте без меня товарищ старшина, а я к занятиям готовиться в казарму, - скукожиться весь и побёг в караулку отогреваться. А ты обсыхай под сахалинским солнцем. Воздух там сырой, вредный, а мы ж из тайги, непривычные к такому. Вот мне например хоть бы и сорок градусов, лишь бы в тайге, без ветру, без сырости. По первости выдали нам патроны, командир ходит перед строем – Вот, товарищи красноармейцы, того кто первым поразит мишень отпускаю в казарму отдыхать… И надо же так случиться, прицелился я, и первой же пулей попал в центр мишени. Ну мне конечно отдых, в казарму, махорку дымить да в окошко глазеть. А чё там побачишь? Только когда ворота открывают, водовоз воду в столовую привёз или погнали снег кого расчищать. И прямо за воротами улица начинается. Далеко видно. Вон баба в калошах на босу ногу вышла, подол подоткнут аж чуть не до пупа, ляжки пухлые, белые как сметана, вылила в канаву ведро с мутной водой. Видно стирается или полы моет. И не холодно же ей. Кровь у них горячее в ногах, чи шо? Да собака когда пробежит, вот тебе и всё кино. Так веришь ли нет на следующий день мушку на винтовке кто то сбил. Завидки взяли что я в казарме грелся, а они на морозе, на снегу лежали. Помучался я потом с этой винтовкой, и так и так её настраивал а попадать в мишень перестал. А вот ведь поди ж ты, народ то почти весь из одной деревни. Знали друг дружку ещё с тех пор когда без штанов по улице за собаками гонялись.
     Других то во взводе три-четыре человека азияты- нерусские. Первое время и поговорить то сними никак нельзя было, ни хрена не понимали. Соберутся в кучку, сядут, ноги кренделями и между собой по своему гыр – гыр – гыр. О чём балакают непонятно. Спросишь – объяснить не могут а перевести некому. Сало не ели и часов не знали. А потом ничо, привыкли и к салу и к овсянке и к часам. На сале ж все готовили, когда сало было. Но вот к Сахалину привыкнуть не смогли. Непривычный у них к такому организм. Волокиты с ними богато. То ухо обморозит, то палец, то вечно с простудой в санбат просится. Но вот как то незаметно-незаметно на кухне в посудомойках все и поприсыхали. А до того, удумал один в катанки золу из печки подсыпать. Зола пока горячая ему и тепло на морозе. А того не понимает что горячая подошва растопляет снег, и промокают валенки насквозь с портянками вместе, а остынет зола и вода в лёд замерзает и портянка и подошва. Вот и постой босиком на льду да на сорокаградусном морозе. А я должен менять его через два часа. Прибежит ко мне – Иван, помогать миня, не могу, нога сапсем лёд, - а по морде слёзы как горох. Тридцать лет паразиту, а дурак дураком. Ну чё, поматеришься, а идешь дохаживать его время.
     Но лучше уж ходить в караул, чем весь день муштровать на плацу, да ползать по снегу. Караульному давали днём поспать, и начальник ночью один – разводящий. На конюшне я любил караулить. В сено завалишься и можно подремать минут десять. Кони сеном хрустят, овсом. Пахнет потом конским, скошенной травой. Деревней пахнет, батьковым двором. Лежишь, вспоминаешь.
     Вот положит мать горбушку чёрного хлеба да бутылку молока, да печеной, мелкой картошки или вареных яиц в котомку. Запрягу я Сирка, старую попону брошу, сёдел то пацану не дадут. Небольшеньким я был в десять годов, а спина у коня широченная, сидишь на нём, як на столе, ноги в разные стороны. Накажет отец в каком логу этой ночью коней пасти, хлопнет ладошкой по Сирковому крупу и погоню я табун за деревню. Небольшой табун, батьковых два жеребца, четыре кобылы, ну и жеребят два-три наших. Дядькиных четверо коней да пара соседских. Когда один пасу, а то с братом Ильком. Илько помладше меня на два года, не очень хочется ему у костра ночевать, так что чаще я один. Наша хата считалась не очень богатой. Ну и что что девять лошадей? А народу сколько было в ту пору в семье? Самая старшая наша сестра уже вышла замуж и жила по соседству. А в доме отец с матерью, два старших брата, мы с Ильком и сестра Санька. Ну и посчитай много коней на такую семью или мало.
     Вот пас я как то коней поздно осенью в логу, возле бахчи. Стреножил коней, посидел у костра, а под утро стало холодать. Расстелил я кожушок, накрылся попоной и вроде как задремал. Проснулся, что такое? Не могу никак встать, вроде как кто-то на меня навалился. Высунул голову – а чтоб тебе неладно, снега под утро навалило по колено. Кое как растреножил коней. Сел на Сирка, голые, замерзшие ноги себе под зад положил и быстрей в деревню. Ноги то совсем одеревенели ни чувствовали ничего. Босиком я поехал на выпас. Так за лето и не удосужились мне путную обутку купить. Я же тебе говорю, бедновато мы жили…
     Вот сосед у нас, держал одних овец сорок штук, да коров больше дюжины, да коней, да разной птицы, а сам жил хуже собственной свиньи. Ей богу… Всю жизнь проходил в штанах из мешковины с прорехами. Жену с детьми чуть с голоду не уморил. Вот и думай теперь, бедный он чи богатый.
     А то вот ещё, деда Шевченка вспомнился, тогда я уже побольше был. Сухонький такой дед был, но крепкий жилистый. Помню один год отвез батька четыре воза пшеницы на ярмарок в Минусинск, удачно всё продал, приехал домой с подарками, добрый, подвыпивший, а через три дня договорился с покупателями ещё два воза подвезти. В Минусинске до семнадцатого года большая хлебная ярмарка была. Половину Сибири кормили. Обозами в Иркутск, по Енисею на баржах в Красноярск да и мало ли куда, хлеб везде нужен. И отправляет меня батько с этими двумя возами в город. Сам он дуже занят был, некогда ему самому, вот он и договорился с дедом Шевченкой чтобы тот хлеб покупателям на руки лично сдал, деньги забрал, а я при конях значит, да и пора мол мне потихоньку и самому дорогу изучать, да на ярмарку и на город посмотреть.
     Это сейчас доехать до города раз плюнуть, а по ту пору… выехали мы с утра, ещё за светло, и приехали в город уже темнело. Я всю дорогу валялся на мешках, щёлкал семечки, да выспаться успел раза два. Переночевали мы в большом дворе какого то деревянного дома, холодно было ночью, дед укрыл меня своим тулупчиком, а сам наверно так и просидел до утра подкидывая веточки в костерок да покуривая самосад. Приезжали на ярмарку не только из деревень с пшеницей но и всякий народ разный, так что сторожить мешки и коней было надо, а с меня какой сторож, и до рани он поди и не спал, а утром мы были уже на ярмарке. Ох и походил же я весь день разинув рот. Из деревни в такой большой город попал. Народу то, народу…А подвод, а лошадей, а товару всякого… Вон китаец узкоглазый стоит, чё то чёрненькое, длинненькое продает – шоколадные конфеты. Но так я и не попробовал конфет. Дорогие…Не помню сколько стоили, но дорого. Много китайцев тогда у нас жило. Куда они потом подевались? Вроде никто их и не выгонял. А так, разъехались сами по себе, и не стало их, как никогда и не было.
     Продали мы весь хлеб, и наш, и деда Шевченка за день, накупили гостинцев для бабки, для внуков дедовых, переночевали на том же дворе, и рано утром, солнце не взошло, а мы уже тронулись обратно до деревни. Я валяюсь на возу, грызу баранки что мне дед в дорогу понакупил, да вспоминаю город что в первый раз увидел. Вот думаю будет чего хлопцам своим порассказать, и про большие качели, и про цыганский табор, который на берегу речки видел. Старые цыгане все в красных шелковых рубахах, в начищенных, блескучих  чёботах. А цыганятки маленькие хоть и голопузые, и без рубах, а уже с монистами на шеях, и у каждой кривоногой соплюхи по красной или синей ленте в чёрных как деготь волосах. Завидовать мне хлопцы будут, як же, из них один, ну может два из деревни и выезжали. А тут в такую даль съездил, да ещё и на ярмарок.
     Купил дед Шевченко своим внукам у китайцев яблок. Чё за яблоки такие - они объяснить не сумели, на русском говорили непонятно, а украинский не понимали совсем. Но яблоки хорошие, красивые, красные аж оранжевые, большие, круглые, большой бумажный пакет, с пол пуда, не меньше..., а какие пахучие…Ехал он воза на два передо мной, а запах так и стелется, аж слюни текут.
     Оставалось до деревни вёрст двадцать, не вытерпел он, решил попробовать – какие они такие на вкус, эти китайские яблоки. Откусил одно, жевал-жевал, морщился, выплюнул, горькое оказалось аж скулы сводит. Взял второе откусил, такая же холера. И третье не лучше. Спрыгнул он с воза, взял весь пакет, да как шуранёт его в кусты. Несъедобные оказались яблоки. Обманули проклятые китайцы.
     Это уж потом я узнал, что их чистить надо. И называются они апельсинами.            
     Вот бы сейчас думаю, да парочку тех выкинутых китайских яблок… Ну так вот… Кормили нас той зимой не сказать что плохо, а все ж много чего не хватало. Всё отправляли на фронт. Мы и сами все писали заявления, на фронт просились, кто и на самом деле хотел повоевать, а кто и за компанию чтоб не стыдно было перед земляками. Все равно все знали, никто нас на фронт не отправит. Под боком япошки, не сегодня завтра могут напасть. Километрах в сорока от нас, не больше. В хорошую погоду в бинокль можно разглядеть. Близко то я их потом, уже после войны увидел. В Абакане. Что ж ты удивляешься, именно в Абакане в сорок шестом году. Пришел наш состав на станцию, кто блеск парад наводит, кто пива ушёл попить, всё же почти дома. И тут вдруг кто то говорит – Тут рядом японцы пленные работают, схожу посмотрю, - ну и мы за компанию побежали, а то пять лет рядом простояли и в глаза их не видели. И рассказать дома нечего. Вроде и прослужили мы всю войну и по медали нам вручили "За победу над Японией" а пострелять по самураям не случилось. А была у меня, надо тебе сказать, отличная шинель. Как получил вначале, так до конца в ней и ходил. И хороша она  тем, что длинной была почти до пола. У других были обдергайки чуть пониже колена, а мне вот досталась такая. Много раз мне предлагались обменятся, а я ни в какую, больно уж добрая шинель. Разрешал в ней только друзьям фотографироваться на карточку, домой отправить, батьке с матерью, невесте, девке своей. И были у меня хромовые сапоги! А это все равно что сейчас… что сейчас… Э, да всё равно ты не поймёшь что такое были в ту пору хромовые сапоги. Ну и пошли мы смотреть этих японцев. А когда шли через рельсы зацепился я за какую то железяку, торчащую из земли, и порвал сапог. Ей богу чуть не расплакался, проклял я тогда всё на свете, и друга что позвал их смотреть, и железяку, и особенно япошек, вот ведь сволочи, не ранили а прям таки убили.
     Ну а той зимой стали кормить нас всё хуже и хуже. Ни сахара, ни тушенки мы не видели. Все для фронта, все для победы. Мы особенно и не переживали, надо так надо, и деньги все подписывали на облигации в фонд обороны. Но
служить на голодный желудок тяжело хоть на фронте, а хоть и в тылу. Спасало то, что нам разрешали ловить рыбу. Отправляли нескольких солдат на баркасе, кто в этом соображал, и так потихоньку подкармливались. Помню первый раз и намучались мы, когда заставили нас чистить камбалу, чешуя как железо, ничем не отодрать. Слава богу местный гиляк подсказал что сначала нужно её окунуть в кипяток а уже потом чистить, а то бы мы там все ножи поломали. Вот и ели мы эту рыбу, и утром, и в обед, и вечером. Рыбу, да американский белый хлеб, который съел и тут же забыл, ел ты чего или нет. И стали мы от долгой такой кормёжки один за одним заболевать странной такой болезнью. Вроде днём всё нормально, а как только наступают сумерки совсем ничего не видно, ходишь ровно слепой. Болезнь навроде куриной слепоты. А тут ещё и дёсна начали кровоточить, цинга начиналась, а лечить было нечем.
     Но службу же никто не отменял, так все и ходили на ощупь, и на посты и в караул. Хорошо когда дежуришь в конюшне внутри. Выдадут тебе наган и можно ходить в одной гимнастёрке. А на улицу ночью без полушубка и не суйся. Выпало мне в ту ночь нести караул на улице. Выдали мне здоровенный тулуп, винтовочку с примкнутым штыком и двумя дежурными патронами и давай бог здоровья. Холодина собачья. Вот вышел я на улицу, прошёл несколько шагов, и понял что ничего не вижу, как идти, и куда, в глазах темно как в погребе. Но два часа отходить надо, никто не заменит, все такие же как и я. Потихонечку, потихонечку, держась за стенки конюшни двинулся я на обход. Да только долго не прошёл. Через несколько времени почувствовал я что земли под ногами нету, и падаю я вниз, и так долбанулся головой об мерзлые камни, что минут десять башка гудела как церковный колокол, а перед глазами плавали огненные пятна, каждое с тележное колесо. Оказалось за день, за конюшней намело почти трехметровый сугроб, на который я сослепу и залез. А я ещё думал, чё так тяжело идти, как будто в горку.
     Ну я то ладно, пара синяков на голове и на локтях это перетерпеть можно. Но вот когда пощупал винтовку, мне аж жарко стало, штык на винтовке выгнулся  в обратную сторону. Видно как я держал её подмышкой, так на неё и упал всем весом. Да за такое… да в военное время…порча социалистической собственности. Одним словом вредительство. А может можно чего нибудь сделать? Нашёл я на ощупь угол сруба. Засунул штык между концов спиленных брёвен, и начал потихонечку его выгибать. И ведь почти и выгнул, а только под конец хрустнул он тихонечко, и со звоном улетел в снег. Вот теперь меня точно расстреляют.
     Хотел я было по началу выбросить поломанный штык, и сказать что потерял. Ну может поругают, ну может на гауптвахту посадят на недельку, да и дело с концом. Ан нет, догадываюсь я, догадываюсь чем дело кончиться. А кончиться оно тем, что заставят весь взвод, целый день, на морозе перепахивать трёхметровые сугробы, да и всё бестолку. И будут хлопцы почем зря материть меня, обзывать всякими паскудными словами, ничего не найдут, и долго ещё потом будут на меня коситься, а гауптвахты мне так и так всё равно не миновать. Ну и ладно, и будь что будет. Так и пришлось доложить как оно было. Думал может сделают скидку на глазную болезнь. Да куда там… Утром лейтенант особист наверно аж подпрыгнул от радости когда узнал об этом. Это на фронте может и не обратили бы внимания на такой факт. Там для них и поважнее работа есть, дезертиры, самострелы, шпионы всякие. А тут сидит он в штабе, штаны протирает, и боится небось до смерти что на фронт пошлют. И радуется как дитя конфетке, что такого диверсанта выловил.
     Вызвали меня утром в штаб. Лейтенантишка в кабинете, молодой, брови насупил, усики расчёской расчесал, с пятки на носок перекатывается, портупейкой поскрипывает,  сам собой любуется. Заставляет себя бояться. А мне веришь ли даже смешно стало. Ну чисто пацан, да не очень то и умный пацанишко. – Доложите красноармеец о происшествии на посту, - да загради бога, слушай коли не лень. Рассказал я ему как дело было. Записал он все аккуратненько, и давай выпытывать с какой целью я поломал штык, кто родители, да когда и как работал в колхозе, да нет ли кулаков каких сосланных в родне.
     А ведь и правда, действительно, после революции один мой дядька в банде был. Много в ту пору в наших местах всякого народу шаталось. И остатки колчаковцев, и антоновцы, и наши местные, банда Мишина. Много раз через то страдал и мой батька, да и сам я тоже. Да только убили дядьку ещё в двадцать четвёртом, а в деле то всё равно записали.
     Как до этого он добрался, как он кулаком по столу застучал, как заорал, как замахнулся табуреткой – Признавайся падлюка рыжая на умысел, в штрафбате сгною, на зоне закопаю, под расстрел пойдёшь, - до того кричал что весь воздух из дыхалки выкричал. За стакан с водой схватился. Чудны дела твои… Что ж это за умысел такой, специально штык поломать, чтоб потом самому же в штрафбат загрохотать. Непонятно как радио, в Москве поют, а на Сахалине слышно. – Что ж думаю ты за человек такой, блажишь, как будто не знаешь, что у нас почти все три роты ослепли, ходят как слепые кроты, башками о дверные косяки бьются. Да только вслух ничего не сказал, бесполезно. Не хуже меня он все понимает. А что орёт, значит так тому его в Москве учили. А я тебе не артист, чтоб в такой комедии представляться. Покричал он покричал, вызвал кого то там, красноармейца меньше винтовки ростом, заставили меня снять шнурки, ремень и отправили на гауптвахту. Ну а там уж я за неделю и со штрафбатом свыкся.
Что поделаешь – роспрягайтэ хлопци конэй…
     Штрафбат, так штрафбат. Не всех же насмерть убивают, кто то и легкими ранениями отделывается. Вот тебе и будет пуля дура, вот тебе и будет штык молодец. А на гауптвахте оно оказалось ещё и лучше, валяйся на нарах, пока голова и спина плоской как доска не сделается, ни тебе муштры, ни тебе морозов, да и кормёжка не самая плохая. А пока суд да дело, и отоспаться можно перед фронтом. Если бы не было с махоркой так плохо, то чем тебе не санаторий?
     Через  неделю приперся и лейтенант особист, только понурый какой то. Не выгорело ему видно со мной ничего у начальства. Видно подняли его на смех, и делу ход не дали. Стал он в дверях камеры, и говорит мне – Ну, повезло тебе хохол, считай что спас тебя твой дядька беляк. Не доверяет тебе родина, тебя же на фронт пошли , так ты сразу поди к Гитлеру перебежишь… Будешь  тута дослуживать. До самого, второго пришествия.
     - Откуда же ты знаешь гад, - думаю я про себя, - повезло мне или не повезло. Не мерь всех по себе. Может для меня и штрафбат и фронт стали как награда. Хуже тюрьмы мне сидеть тут без дела, когда идёт такая война…