По наказу отца. Из книги Так и живём

(вместо пролога)
Мне сперва крупно повезло – на свет появился в начале 1931 года, за два дня до Рождества Христова, как подарок к светлому празднику. И не в глухой сторонке мужичок родился, а в середине России, в Приволжском краю, где Новая Хмелевка была не просто средненьким селом, а собиралась в большую сельскохозяйственную артель "Путь к социализму". Председатель комбеда показывал толпе крестьян у крыльца печатный лист своего Устава и призывал обсудить как следует и проголосовать дружным поднятием рук, чтобы всё было законно, по советским правилам. "Значит, в колхоз гоните?" – догадались хмелевцы. Комбедовец строго уточнил: – Колхоз – это сокращенное название, для газеты, а в нашем Уставе называется полностью: "Хмелевская сельскохозяйственная артель "Путь к социализму". Законная от века "артель", поняли? Мы же русские люди, мы всякое большое дело проводим вместе, артельно. Луга, к примеру, делим по жребию – кому долинка, кому бугор; пастухов для сельского стада сообща нанимаем и плату им обговариваем; случись беда у погорельца, общей помочью дом им строим... И на пожар бежим без объявленья, правильно подсказываешь. В одиночку с пожаром не сладишь. Много сейчас вопросов, на собрании всё обсудим.
И вот на общем собрании будущей артели прикинули сообща, что бедняцких семей в Хмелевке целых полсела, среди них и безлошадные есть, а еще имеются те, которые батрачат у кулаков, до бражки охочие есть, но самое утешное для нас то, что есть еще в Хмелевке семьи многодетной дружности, хозяйственные мужики и бабы, крепкие, оглядчивые. Эти и наёмных работников не держат, своей семьёй управляются. Вот как Фёдор Кондратьич Жуков, к примеру, его все знают.
Похвалили моего деда, а я познакомился с ним только четверть века спустя. А в тот день, когда комбед решил их судьбу, Федор Кондратьич подержал меня, куклёнка, на руках, и передал матери, прощаясь перед отъездом в ссылку.
Да, и тот день расставанья с дедом не помню, младенец же был. Через две с половиной недели после моего рождения, рассказывали потом, нашего деда и других несговорчивых середняков, отвернувшихся от колхоза, всё же раскулачили. Конфисковали дом с надворными постройками, двух тягловых лошадей с жеребятами, двух коров и телёнка, овец со всем приплодом, домашнюю птицу, излишки семейного имущества, праздничную посуду...  Всё это в пользу сельхозартели "Путь к социализму". А потом короткие сборы: подогнали трое парных саней-розвальней, погрузили всех восьмерых "кулаков и кулацких отродьев" с их мешками-подорожниками и в путь на Казахстан. Не прямиком, конечно, крещенские морозы так лютуют, что из воротников и шалей ни носов, ни глаз не видать, рукавицами и варежками закрыты, – и сперва на ближнюю железнодорожку,  где закрытый товарный поезд ждет, где в вагонах-теплушках нары, отхожее место... Отец провожал их до станции Мелекесс, видел, что товарный состав ссыльных утеплён, на время пути обещали ежедневно кормить, давать чаю с сахаром, охрана поезда заботлива и надёжна. «Мы жизнью отвечаем за этих ссыльных, – сказал начальник поезда. – Мы строителей нового города Караганды везём, будущих шахтёров, рабочий класс!"
Когда отец рассказывал об этом в Хмелевке, крестьяне улыбались:
– Тебе небось завидно было, Николай, в рабочий класс хотелось?
– Нам и здесь работы хватит, мужики. Техника скоро придёт. Я на курсы трактористов хочу записаться, потом – на комбайнеров.
– Ты у нас грамотный, книгочей. Дома изба-читальня своя!
– Эту зиму пустует: ребенок родился, тишина требуется. А вы к школе прислоняйтесь, новые учителя из Елховки вечерние занятия открыли – ликбезы: ликвидация безграмотности. Зайдите.
Отец дружил с обоими учителями, они самодеятельность организовали, игру на балалайках, частушки и даже свой драмкружок, где отец был суфлёром. Моя мать, очень красивая, голосистая, но совсем неграмотная, считала суфлера за бригадира выступающих на сцене учителей, нахваливала отца сверх меры, но грамотность его не ценила и учиться не хотела: такая-то красавица будет слушать наставления кривоногих учителей! Для нашей семьи хватит и одной мужниной грамоты. Он вот шепчет из своей скрытой будочки слова, а его учителя-артисты громко их повторяют со сцены. Он замолчит, и они молчат, ждут его нового шёпота. Грамотеи беспамятные!
Так же объяснялась с соседскими бабами на завалинке или на зеленой лужайке, где уже бегал я и ползал мой братик Шура, который еще не говорил, а только мычал и показывал пальцем на курицу или на божью коровку. Меня уже приучала к работе соседка по дому, у которой курица-дурица опять снеслась под нашим крыльцом.
– Толянчик, милый! Выкати мне яичко, я тебе леденец дам.
Я залезал под крыльцо, бережно выкатывал теплое еще яичко и, высунув язык, подходил к тетке. Она прилепляла мне к языку зеленый леденец, а я, убедившись, что он сладкий, отдавал ей яйцо.
Отец рассказывал мне сказки, подарил букварь и обучал грамоте. Можно считать, что уже обучил. Алфавит мы давно прошли, по слогам МА-МА  МЫ-ЛА  РА-МУ тоже пробежали, а сейчас полные слова и предложения читаем. Вчера вечером отец мне вслух прочитал из книжки удивительную СКАЗКУ О РЫБАКЕ И РЫБКЕ. Отец так хорошо читал, так складно и ладно, что вздыхал и причмокивал. Это самый главный поэт и писатель ПУШКИН написал, АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ, запомни его, сынок. Других таких больше нет во всем мире. Рядом с ним если и можно кого поставить, то одного лишь ЛЕРМОНТОВА, который ПЕСНЮ ПРО КУПЦА КАЛАШНИКОВА сложил, про ДЕМОНА, ТРИ ПАЛЬМЫ и еще много-много всего, что в памяти не удержать. Вот вырастешь большой, окончишь школу, станешь учиться дальше и узнаешь много такого, чего и я не знаю, и даже мои друзья учителя. Я ведь только церковно-приходскую школу прошел, они средний учительский техникум, а ещё, говорят, институты есть и даже разные академии. Вот бы тебе доучиться до самого верху, до академии! Достигнешь, а? Постарайся, сынок, ты смышленый, ухватистый. Прими мое пожеланье как наказ, как завещанье на всю жизнь. Время у тебя есть, ты своё только распечатал. А я вон уж трактор оседлал.
В Хмелевке недавно заработала тракторная бригада, возле кузницы поставили сарай для ремонтной мастерской, куда загоняли колесные тракторы и плуги с сеялками. Большой сарай, длинный, вечерами там свет горит и железный стук раздаётся. А мужики оттуда выходят чумазые, глаза да зубы только блестят, а руки тоже грязные, мазутные, и по словам матери, как у чертей. «А ты что, зналась с ними, что ли, с чертями-то?» – сердился отец. «Каждый день вас вижу!» – смеялась мать.
Потом, на другой или третий год привезли летом прицепные комбайны, а молотилки убрали, на зерновом току появились веялки, на которых работали девки и молодые бабы. Неподалеку поставили полевой вагончик для ночного отдыха, а рядом полевую кухню, длинный обеденный стол и лавки. Обустроились для полевой жизни и отдыха. Грузовичок-полуторку купили – людей подбрасывать из села в поле и обратно, продукты, дрова и другие разные грузы.
Удобств с каждым годом прибавлялось, но всё же отец, самый грамотный и опытный механизатор в селе, передовой тракторист-комбайнер, ворчал, что в соседнем зерносовхозе имени Н. К. Крупской, где шесть отделений и центральная усадьба, есть своя электростанция, ремонтная мастерская с радиаторным и паяльным цехами, гусеничные тракторы пришли, восьмичасовой рабочий день, денежная зарплата два раза в месяц, спецодежда, а тут брезента на рукавицы не допросишься, все ладони на железках порвал, но главное неудобство – оплата условная, на трудодни в конце года, а размер зависит от урожайности, а урожай, он часто от погоды, от Бога, которого большевики отменили. В 33-34-ом годах засуха была, лук только уродился, да и тот не у всех, а у тех, кто ближе к речке. Последние пять лет урожайность чуть повыше, но живётся хуже, чем в совхозах, крестьяне из Авралей, Бинарадки, да и наши, хмелевские, ушли на пятое, четвертое, третье и другие ближние отделения совхоза «Крупской". Удержать их нельзя, нечем. Семьи растут, их кормить надо.
Наша семья к 1940 году выросла до пяти человек, и отец поступил на работу в ближнее от Хмелёвки 4-е отделение совхоза. Его приняли охотно, опытный специалист, известный в округе, зиму семья поживёт на квартире у местных стариков, а весной освободится место в новом общежитии. Одно неудобство: школа недавно построена, два класса пока действуют, а третий откроется будущей осенью, тогда и продолжит учебу ваш старшенький Анатолий. Отец поздравил меня с длинными каникулами, купил на зиму детские лыжи и несколько книжек, в их числе одну знаменитую зарубежную – "Робинзон Крузо".
Старики Стожаровы, у которых мы квартировали, были приветливы, зиму мы прожили беспечально, отец на центральной усадьбе ремонтировал тракторы. На этот раз у него был большой гусеничный "ЧТЗ", и он гордился, что теперь у него такая сильная современная машина. Весенний сев он провел хорошо, премию получил, а на лето его перевели ремонтировать комбайны, чтобы работать потом на жатве хлебов. О войне он как-то не тревожился. Какая война, когда границу с финнами мы отодвинули с немцами у нас серьезный межгосударственный договор о ненападении, наши товарные поезда ходят в Германию с мирными грузам.
Мы спокойно переселились от Стожаровых в большое общежитие на берегу чистого пруда, теплого и очень удобного для купанья. С братом Шуркой мы на другой же день стали там учиться плавать. Потом к нам присоседилась трехлетняя сестренка Тоня – она весело бегала босиком по песчаному берегу. А отец с матерью устраивали домашнее жильё в общежитии.
Война громыхнула ночным дождём и градом с ураганным ветром. У конторы суматошно завопил высоко подвешенный дежурный колокол, проползла, гудя и махая слепящими фарами, черная легковушка с центральной усадьбы, начальник политотдела, придерживая шляпу, вышел к сбегающейся со всех сторон толпе. Летучий митинг вползал по скользкой дождливой земле в распахнутую дверь конторы, вводя за собой войну.
А утром следующего дня война сама пришла к нам с горькой и страшной потерей. Оба бескрайние поля ржи, окружавшие совхозный посёлок, прежде рослые, с тугим наливным колосом, сейчас беспомощно лежали мокрые, спутанным раскидистым войлоком, от околицы до самой далёкой лесной полосы под пустым небом. Ночной ливень с градобоем погубил хлеб. Бабы, собирая мужикам подорожники, плакали, а мужики, вздыхая, крепились, готовя себя к другим испытаниям. Одна беда не ходит, другую за собой приводит, а тут еще и забот прибавляется. Военком хлопочет о скорой мобилизации, о молодых и здоровых, а директор совхоза Буковшин убирать хлеб со стариками что ли будет, с инвалидами, да? Тут скорой мобилизации не получится. И о многодетных семьях надо подумать, об их отцах. В тылу тоже мужики нужны, особенно механизаторы. Может, забронировать их здесь от фронта, хотя бы временно, а? Пока смену себе не подготовят, подростков не привадят...
На жатву хлебов отец взял меня с собой на комбайн копнильщиком, а называл лестно помощником штурвального. Я стоял на мостике комбайна рядом с бункером, к которому тянулась снизу привязанная веревка от соломокопнителя, изредка дергал за эту верёвку и сбрасывал в рядок накопившуюся солому. Мне за это платили как штатному трудяге. Работали мы до полуночи, уже при фарах, ночевали в соломе до рассвета и военной команды отца, начальника агрегата: «Подъем, солдаты!»
Одно удовольствие было служить под началом такого командира уборочного агрегата (два комбайна "СЗК"на прицепе трактора "ЧТЗ"), как мой, вроде бы, забронированный временно от фронта отец. А во время отдыха, когда брызнет дождичек, слушать его мечтания о моём будущем, об учёбе в школе и институте, о моём творческом росте, когда я, уже повзрослевший, умудренный знаниями и свежим жизненным опытом, буду сочинять книгу о том, как мы живём и как будем жить дальше, когда победим наших врагов и их злобного фашиста Гитлера.
Но эти досужие детские мечтания истаяли под неотступными рабочими заботами механизаторов и нас, подростков-копнильщиков. Вертикальными штурвалами комбайнов крутили две молодые чувашки после кратких курсов. Одна из них, Лизавета, с нашего комбайна, грудастая и туповатая, чуть не сгубила моего отца, когда он на остановке в поле ремонтировал лопнувший питательный транспортер.
Я в это время был в бункере, готовился к разгрузке зерна и всё слышал, видел. Отец был в приёмной камере с пассатижами и молотком, укреплял транспортные планки, выравнивал цепи и, когда заклепал соединительное звено и крикнул "Готово"', с ревом мотора включилась молотилка, и оживший транспортёр потащил отца прямо в зубчатый барабан. В тот же миг отец раскинул руки и ноги в стороны и крича "Отключи! Отключи!", уперся в стенки камеры. Лизуха панически завизжала, а я выпрыгнул из бункера с лопатой на выгрузной шнек и сбросил приводной ремень от моторного шкива. Молотилка встала. Затем Лизуха заглушила и двигатель комбайна.
А отец внизу отпыхивался и поправлял рубаху, порванную в камере планками питательного транспортера. Потом пожал мне, как взрослому, руку и поблагодарил: "Спасибо, сынок! Успел. Быстрый ты!"
После разгрузки бункера нам привезли обед, а потом отец провел с нами совещание. Спокойно и внушительно, объяснив просчёты и ошибки коллектива, в том числе и свои. Ремонт при работающем моторе комбайна непозволителен, особенно если помощники ненадёжны. Будем оглядчивы.
Лизуху он простил, но указывал на каждый её промах, и она оказалась способной ученицей. Потом, уже к концу жатвы, отцу отдали и второй комбайн, с которого молодой его хозяин был взят в действующую армию. Отец не возражал, потому что штурвальной на том комбайне была уже второй год сообразительная чувашка, дельная. А я после жатвы пошел в третий класс новой школы и в выходной день бегал к отцу в поле, где он теперь был трактористом и на своём «ЧТЗ» пахал зябь.
Дальше жизнь пошла заметно труднее, всегда будничная, занятая разными хозяйственными делами – то совхозными, то домашними, ни выходных, ни праздников, сплошной ударный труд.
Закончив полевые работы, отец недели две стучал в своей мастерской, потом уехал почти на всю зиму ремонтировать тракторы и разные сельхозмашины на центральную усадьбу. Молодых механизаторов там поубавилось, их призывали в танковое училище куда-то в Поливну, под Ульяновск, а «броненосца» отца пока не трогали, отпускали только раз в неделю помыться в бане. Но и в эти короткие часы он ухитрялся ладить у околицы хлев для домашней скотины и птичник для кур и гусей.
Жить без подсобного хозяйства становилось трудно. Продмаг почти перестал обеспечивать продуктами, на хлеб установили жесткие нормы, а потом посадили на полуголодные карточки. Подсобное хозяйство узаконили, и стало всем легче жить: крестьяне же, не надо учить. Есть корова с теленком – будет и молоко с мясом; есть овечки – будет не только мясо, но и шерсть, валенки, теплые носки, варежки; а с птицей – и мясо, и яички, и время без часов узнаешь, петух разбудит.
Второй год войны в тылу был не легче, народу погибло тьма, но под Москвой фашиста отметелили, Ленинград он так и не взял, на Сталинград нацелился, сволочь, там южнее, теплее… Там ему жарко будет! – уверенно говорил мой отец, и я ему верил. Он теперь работал на трех комбайнах один, все три штурвальных были девки, две чувашки и одна татарка, а за рычагами трактора сидела русская баба Палага, отчаюга, которая стала трактористкой за два года до начала войны, любила бороться с парнями и мужиками, и ни одному не поддалась! К отцу она относилась уважительно, называла по имени-отчеству, Николаем Федоровичем, ценя его механизаторскую хватку и уважительность к женщинам, к нам, подросткам. Её он тоже считал хорошей трактористкой, и она краснела от его искренней похвалы.
Третий год войны в тылу стал еще тяжелей предыдущих. Для фронта мужиков у нас уже не было, а с фронта шли изредка военные треугольники без марок со штампом военной цензуры для счастливых солдаток и похоронные извещения для несчастных вдов и их осиротевших детей. Подростков 14-15 лет направляли группами в ПТУ и ФЗО – профтехучилища и школы фабрично-заводского обучения. Механизаторов-ударников и некоторых редких специалистов, забронированных на время от фронта, вызывали на комиссию в военкомат и брали в действующую армию. Мой отец дважды был на комиссии, второй раз его уже обстригли и готовили к отправке, но директор совхоза Буковшин попросил областной трест совхозов и партийные органы заступиться за опытнейшего тракториста и комбайнера, оставить его хотя бы на пару месяцев, чтобы провести уборку хлебов, и отца отпустили до октября 1943 года. Расчет был такой, чтобы после жатвы отец, отобранный в танкисты, своевременно начал учебу в танковом училище.
Этот расчёт оправдался. Накануне его отъезда мать устроила нам прощальный банный день, мы помылись всей семьёй, поужинали куриным супом и жареной картошкой с мясом, попрощались. Мать с отцом выпили на посошок, обнялись и грустно завели привычный в наших сёлах "Последний нонешний денёчек /Гуляю с вами я, друзья,/ А завтра рано, чем светочек,/ Заплачет вся моя семья..."
И опять всё сбылось так, как пелось. Рано утром, едва рассветало, управляющий отделением подъехал на своей пролетке к нашему общежитию, постучал в окно, за которым суетилась плачущая семья, и через несколько минут мы уже махали от дома руками вслед уезжающей пролётке, где ответно махал нам шапкой удаляющийся отец. Из соседних домов появились провожающие бабы и тоже кричали, но уже привычно, без боли. Стольких мужиков они проводили, а оттуда вернулся один Петр Мещеряков, да и тот на деревянной ноге, с костыликом, поседевший раньше времени.
Первое письмо от отца пришло через месяц, кажется, и очень уж короткое, наполовину замазано жирными чернильными полосами. Я показал его единственному у нас фронтовику, дяде Пете Мещерякову, и тот объяснил, что письмо замазала военная цензура, больше некому. Но беды никакой нет, отец у тебя еще новобранец, секретов не знает, просто не учёл правил солдатской переписки. Дядя Петя угадал в точности: следующие письма приходили без помарок, тихие, приветливые. Отец напоминал, что я теперь старший мужик в семье, велел приглядывать за младшими, помогать матери по дому, хорошо учиться и быть таким же бережливым и деловитым, как Робинзон Крузо из книжки. Тот полжизни на необитаемом острове прожил и остался добрым человеком. Сохранись и ты в надёжной целости, какие бы обитатели тебя не окружали на нашей беспокойной земле. На русской земле. Береги её, родную, сынок, она обитаемая, живая. Я буду стоять за неё до конца!..
Мы, тогда еще дети, подростки, не сомневались в этом, а Николай Благов, молодой поэт, мой ровесник, земляк, сказал с гордостью:
В войну в тыловой опустевшей России
Мальчишкам оставили труд мужики.
Земля захлестнула нам ноги босые –
По рамы в неё мы пускали плуги.
Да, именно так и было. Складно, да не ладно. Это ведь не на день, не на два нас запрягли, без смены и отдыха – отцы-то так на фронте и остались. Мой погиб 20 января 1945 года в Восточной Пруссии.
И только дохнуло затишье по странам,
Россию – в руинах, в могилах, в дыму, –
Из пепла Россию вручила война нам,
Какой не вручали её никому...
И мы за нее становились в ответе,
За солнце с рассвета, за звезды в ночах…
И как-то в заботах никто не заметил,
Когда это мы развернулись в плечах.
К земле прикипели, втянулись трудиться.
И вдруг удивились, когда ковыли
На диких степях обернулись пшеницей
Да к звездам рванулись вперед корабли.
Мы слушали кроткие их позывные,
Мы слышали – мир удивленно притих...
Так вот она стала какою, Россия,
Россия ровесников дельных моих!
Покойный отец, защитивший родную страну, тоже радовался бы нашей победе всю жизнь. Ведь она завоевана героически всем народом. Несмотря на великие разрушения и потери, мы шли вперед, как бы в гору, на подъём, и крестьянская наша Россия стала одной из ведущих стран мира, возглавив отвоеванный у фашистов лагерь своих сторонников, ставший молодым лагерем социалистических стран. Даже половина старой Германии примкнула к нам и называется теперь ГДР – Германской Демократической республикой. Фашистов там уже нет и не будет, и мы можем спокойно жить и трудиться на вольных хлебах.