Журавлёнок

(из воспоминаний коренной сибирячки)               

     Тёплый июльский вечер. Черноморское побережье близ Одессы, как правило, собирает в это время отдыхающих из разных уголков страны. Утомлённые зноем люди, к вечеру, будто воскресают. Одни – бегут на дискотеку, другие – спешат в видеозалы, третьи – просто гуляют в небольшом сосновом бору или вдоль берега. И каких только историй не наслушаешься от случайных знакомых.
     Однажды разговорилась я с пожилой сибирячкой, родом с Алтая (Горная Шория), теперь живёт в Новосибирске. Часами могла она рассказывать о прожит;м, о своём сказочно-суровом таёжном крае. Вот что я услышала в тот вечер.
     – Жили мы одно время в посёлке Город;лово, – неторопливо заговорила Елена Фёдоровна на непривычном для моего слуха диалекте. Назван он был именем богатого земледельца. Городилов имел большу пасеку, пахал, скот держал. Посевна, уборочна – всё вручную. Спал на кулаке, при пороге, – улыбнулась она. Вот и стал «кулак».Потом-то его и уничтожили.
     Жили там и староверы – кержаки, в основном женщины да мужчины-калеки. В одном логу построили небольши дома. Много льна сеяли, ткали, пасеку большу держали. Их опосля всех тоже раскулачили. В Нарым сослали.
     Пасека вобщем-то у многих была. Пиво медовое делали. Как три-четыре дня прошло, так мёд и качай. А нам, ребятишкам, с;ты нарежут кусками, и жуй себе. Никака хворь не брал;. Медведи бывало прямо в посёлок-то и приходили, полакомиться.
     Посёлок наш под самой Монгольской границей расположился. Оттуда, в войну, лошадей пригоняли, овец привозили. На лошадях-то работали, руками много не наработашь. Монголия в войну здорово помогала.
     Леса в тех местах знатнейшие. Километра три – кедрач, маленько берёзы. Пихты, чай, не было. В основном – один кедрач. В каждом ложочке – родничок. Испей светленькой водицы, добрее станешь. Ягод полно было. В Ильин день, второго августа, ходили за малиной. Председатель-то  колхоза  боялся праздновать этот день, а мы на покос идём да с собой вёдра и несём, а обратно уж – с  ма-а-линой.
     В тайге у нас много трясины: кочки, а между ими – вода. По ним мы, бывало, в маленький березник пробирались – веники ломать. А в трясине-то плодились журавли.
     Журавли, как и лебеди, – однолюбы. Кержаки говорили – это божья птичка, в ней души перешедших в мир иной живут.
     В войну один из наших, поселковских, –хромой, противный такой– застрелил журавлиху. Они как раз улетать собирались. А журавушка-то всё летал да так жалобно: «Курлык-курлык», – звал свою пару. Так бабы, этого мужика несколько лет проклинали. Убить журавля – плоха примета.
     Стары люди у нас, в Сибири, замечали, если журавли высок; летят – долго зимы не будет, если низко – скоро зима. Журавль умна, смышлёна птица. Вот как было однажды, где-то в семидесятые годы, – продолжала рассказчица.
     Жил в тайге, километрах в двадцати от посёлка Колывань, лесничий Пётр Инокентьич со своей старухой ( к тому времени уже пенсионер).
     Места там рыбные – много больших озёр. Лес смешанный: пихтач, березник, осинник, черёмуха, рябина, калина, брусника. Кедрач подале был.
     Как-то раз пошёл Инокентьич пройтись по тайге, а уж ноябрь стоял. Всё застыло. Но лёд – тонкий . Слышит, кричит журавлёнок. Оказалось – молодой, с подбитым крылом. Позвал его дед, боялся на лёд ступать, а он  и пришёл к нему сам. Принёс его домой, да и поселил в бане. Подтапливали, чтоб ему тепло было, кормили хлебом и зерном. Ванночка с водой стояла, журавушка в ней купался. Бабка-то поб;ле за ним смотрела, он и привязался. Ходил за ней, как собачонка. А оби-и-дчив был… Уж по весне с журавлями-то и не встречался, не уходил к ним. А, бывало пролетят, курлыча, – даже не взглянет. Помнил, видимо, что бросили его в трудну минуту. Одно слово – божья птичка. Возле дома речка небольша протекала. Вот он там и резвился.
     У стариков хозяйство немалое было: корову держали, поросёнка, кур да гусей. Огород большой – картошку сажали, лук, брюкву, репу…
     Убирала как-то бабка лук, журавушка-то рядом и ходил. Походит – посидит . Бабка-то лук выдёргивала да на кучу и бросала, а сверху травой прикрывала, чтобы утром роса не упала. И так – до вечера. Потом  всё оставила  да  и  побежала корову доить. Утром приходит в огород, а весь лук-то и повыдерган, да кое-как травой прикрыт. Она – к деду:
     – Ты что ли лук повыдергал на гряде?
     – Да нет, – говорит. Я и не бывал там.
     – Так это ты, мой журавушка?
     – Курлык, – в ответ. И головой киват. Во каки дела-то.
     На охоту любил ходить. Бывало дед говорит:
– Журавушка, пойдём на охоту.
Идёт. А лягушек как увидит, так – за ими. Перва еда. Хотели взять  Журку  в  зоопарк, не  отдали  стрики.
Так и жил с ними.
     Умолкла старая сибирячка, думая о чём-то своём, чему-то улыбаясь тихо и светло. И здесь, рядом с ней, на Черноморском побережье, в душный июльский вечер на меня вдруг повеяло таёжной прохладой загадочного сибирского края. Стало легче дышать. Пахн;ло далёким детством, тем прекрасным временем, когда человек, ещё не  связанный давящей серостью будней, настолько близок к природе, что, сливаясь с ней воедино, творит чудеса взаимопонимания с окружающим миром. Взгрустнулось и неожиданно возникло:

Улетали на юг журавли,
Собираясь в шумливые стаи.
Облака растворялись вдали…
Вскоре клин журавлиный растаял.

Обожгла сердце болью тоска,
Растворилась в душе и погасла.
Пусть дорога у них нелегка,
Улетают они не напрасно.

Там тепло, хоть далёк отчий дом.
Там живётся им сытно, известно.
Отчего же, как жалобный стон,
Не смолкает прощальная песня? 

Таис Лещинская,Коблево, 1991 г.