Как жить, Егорыч? о Викторе Колоколове

   Если даже не думать, хотя как не подумаешь, о родной тяжёлой истории, если оглядываться  только на драматические события нашего века с его войнами, революциями, репрессиями, культами, перестройками – оторопь берёт. Как мы выжили в вечно кипящем этом котле? Как продолжаем жить? За счёт чего? Кто мы, многотерпеливые русские люди, выдерживающие беспрестанные лишения и нечеловеческие напряжения, не однажды обманутые и оскорблённые, чудом сохраняющие в себе доброту и терпение и вот опять проданные вместе со своей Родиной?..
     Когда такие думы тяжелеют и становятся неотступными, вот как сегодня, я собираюсь и иду в наш большой, на тысячу шестьсот машин, кооперативный гараж, к Егорычу – к Виктору Егоровичу Колоколову, великому мастеру по ремонту самых разных машин. Не только автомобилей всех марок, отечественных и иностранных, но и множества производственных, бытовых машин, станков, приспособлений, механизированного оборудования – от стиральной машины до ядерного реактора включительно. На пенсию он вышел из института атомной энергии имени И.В. Курчатова.
     Перечислить всё, что он умеет, трудно – кажется, он умеет всё. Никакой механизм не отобьется от его больших и чутких к металлу рук. Но любимым его делом стала сварка металла. У курчатовцев он по праву считался мастером высшего класса по этому делу.
     Возле гаражного бокса Колоколова всегда люди, в основном, конечно, наш брат автолюбитель. «Егорыч, что-то подстукивает двигатель... Егорыч, в аварии помял дверцу, не выправишь ли?.. Вот тут подварить бы мне, Егорыч...» И он варит, выправляет, регулирует карбюраторы, системы зажигания, клапана...
     К нему привозили после аварии автомобиль, изуродованный так, что впору на свалку, но умные и сильные руки Виктора Егоровича воскрешали металлический этот труп, он становился опять живым, трепещущим, тихо рокотал отлаженным двигателем, блестел свежепокрашенными плоскостями – жестяное и малярное дело мастер тоже знает отлично. И вот я у его гаража.
      – Ну что, никак опять загрустил? – встречает он с улыбкой, поднимая на лоб очки. – Может, пора уж наливать. Вечер...
     Он всегда умеет быть весёлым, улыбчивым, даже когда сердится и говорит: баста, шабаш, надоело! И ваши вечно озабоченные рожи надоели, и битые тачки, и ваши бутылки с огурцами, будто я последний алкаш, –хватит, уеду куда подальше. Куда? А хоть в Австралию, например. Там кенгуру с разными ногами прыгают дальше чемпионов мира, там по-русски никто не знает и не будут то и дело дёргать: Егорыч! Егорыч!..
     Да, дёргают его постоянно. Каждодневно. Он ведь не только общепризнанный мастер у нас, он и начальник всего гаражного массива, где хлопот постоянно до потолка, а потолок – до неба. Содержать более полторы тысячи машин – это вам не рюмку опрокинуть. На свою дачу вот никак не соберётся, ни выходных, ни праздников, а в шестьдесят восемь лет не грех бы там и отдохнуть малость. Но где взять свободное время? Да и пенсия 360 тысяч – на старые деньги, на «застойные», это даже не тридцать шесть, а примерно рублей двадцать, если не меньше. Но дело не только в деньгах, разумеется. Он неприхотлив, много ли надо – не курит, выпивает так, по случаю и в меру, иждивенцев нет. Но вот эта-то одинокость и не по нему. Он человек русский, артельный, всегда на миру, на виду, всю жизнь среди рабочих людей, с самого детства, можно сказать.
      – Егорыч, глушитель бы заварить. А?
     Виктор Егорович берёт у знакомого мужика поржавевшую, не раз перегретую трубу в синих шрамах сварки, осматривает.
      – Сколько ж его варить, раскошелься на новый.
      – Кошель-то у меня, Егорыч, сам знаешь... А как без машины, когда с огородного участка кормлюсь, а он во-она где!
     Сокрушённо качнув головой, мастер осматривает глушитель пристальней и принимается за ремонт. Бесплатный, разумеется, – что возьмёшь с пенсионера. Работает и ворчит, что старые эти тачки советских времен теперь станут долгожительницами – их хозяевам никогда не купить новых машин. Рабочий класс из гегемона превратился в бесправного бедняка, в нищего. Ни надёжной работы у него, ни прежнего профсоюза. И пожаловаться некому – нынешняя власть может только обирать и наказывать. Чужая власть. У неё и название-то не русское – мэрия, префектура, муниципалитет...
     Я люблю смотреть, как он работает. Крупные его руки, точные их движения, яркие искры сварки, аккуратный красный шов, плывущий за электродом, – завораживают. И вот уж мастер обстукивает трубу, сбивая окалину, осматривает и со вздохом отдает хозяину.
      – На. До конца сезона походит.
     Тот горячо благодарит, спрашивает об оплате —– деньгами или, может, сбегать в магазин?..
      – Не суетись, с друзей платы не беру, знаешь ведь.
      – Да у тебя тут все друзья!
      – А чем плохо-то?.. Иди, иди, ещё успеешь поставить засветло. Гаражный бокс Егорыча занят слесарным верстаком, токарным и фрезерным станками, сварочным аппаратом, высокими баллонами с кислородом и ацетиленом, другим ремонтным оборудованием и инструментами. Для собственной машины места уже нет – стоит на улице. Другой плюнул бы на всю эту маету – никакой ведь выгоды, кроме «спасибо» да «большое спасибо», а если и выполнит крупный заказ «нового русского», так опять всё уйдёт на бесплатные «дружеские» ремонты, на те же сменные баллоны кислорода и ацетилена, на оплату электричества, на ремонтные материалы. Другой бы...
     Но Колоколов не другой, он особый, редкий, к тому же артельный по природе человек. У него и фамилия-то вроде бы артельная, соборная. Одним своим присутствием, своим призывным голосом, вольным и звучным, он объединяет вокруг себя и облагораживает людей. Где Колоколов, там всегда люди, работа, деятельная сосредоточенность.
     Рядом с ним всегда есть молодой помощник, его ученик, его подручный. Недавно это был пасынок Сергей, который два года назад, во многом благодаря многообразной помощи Егорыча, закончил автодорожный институт и стал инженером, теперь здесь Максим, любящий машины молодой военный, капитан, который работает здесь в выходные и в свободные от службы дни,
      – Егорыч, завершаем? – спрашивает он, собирая у бокса инструмент.
     Максиму нет ещё тридцати, он строен, энергичен, красив, работает вдумчиво и аккуратно, радуя своего учителя.
      – Да, на сегодня шабаш. Солнце вон садится.
     Виктор Егорович снимает в боксе прозодежду, моет руки, переодевается в выходные брюки, чистую сорочку и кожаную куртку (подарок племянников ко дню рождения), надевает модные туфли и говорит, что прежде он всегда ходил на работу, как на праздник, и одевался соответственно, нельзя опускаться и теперь. Нельзя. Как бы ни было плохо.
     Его приглашают знакомые на рюмку «чая» в гаражный бокс – с устатку, для достойного завершения рабочего дня, но я просил этот вечер уделить мне, и он отказывается от «чая».
     Мне хочется написать о нём книжку – жизнь этого трудоголика опрокидывает расхожие басни о русской лени, обломовщине, дремучем невежестве и стихийности русского мужика: полвека самоотверженной работы на различных строительных объектах, в том числе закрытого типа, – это же настоящий трудовой подвиг!
      – А-а, кому нужны теперь такие подвиги! – машет рукой Егорыч. – Был бы я лавочник, бизнесмен, бандит – другое дело, пиши книжку, показывай в кино. Это раньше о рабочем человеке каждая газета писала, а теперь нас вроде бы и нет, а есть они, лавочники да картавые банкиры, которые любят выступать с такими же картавыми ведущими по телеку. Удобно: слушает их вся страна, а убить трудно. Ладно, пойдём. По пути завернём к моим.
     В соседней с гаражом жилой башне на втором этаже в двухкомнатной квартире живут его мать Полина Васильевна, низенькая горбатенькая старушка, и младшая сестра Светлана, льготная пенсионерка: вышла на пенсию в сорок пять лет после химзавода, где была мастером, сменным инженером, начальником цеха. Крепкая русоволосая неторопливая женщина, из тех, которые никогда не спешат и всегда всё успевают. Она вдовствует, муж умер несколько лет назад, остался сын, который живет со своей семьей отдельно, но она больше рассказывала о племяннике, сыне умершей сестры, – он окончил литфак МГПИ, лет десять играл в самодеятельной драматической студии при институте, третий год как женился. Светлана с гордостью показывает его карточки: вот Серёжа в такой-то роли такой-то пьесы вот – в такой-то, а вот без роли, сам собой – в очках, вихрастый, с гитарой. Сергей Невзоров.
      – А я тоже вдова, – бойко сказала старушка. – Мой-то Егор Акимыч, ихний отец, умер от прободной язвы, одна троих доращивала. А горб появился после того, как упала с дерева: снимала мальца оттуда да и хлопнулась ненароком. Давно уж было, давно-о... – Она говорит бойко, громко, будто глуховат я, а не она. – Я старая, скоро восемьдесят семь исполнится, Витя вон ходунки на колёсиках мне сделал – ноги отказывают. Света помогает ходить.
     Светлана – хорошая хозяйка, и они умудряются жить на две пенсии и дачную продукцию. Конечно, с помощью Виктора Егоровича. На столе у них краснорябиновое и из черноплодки вино, рассыпчатая отварная картошка, маринованные помидоры, солёные огурчики, селёдка с луком – всё собственного приготовления. Селёдка, конечно же, из магазина, но Света берет её свежемороженой (почти вдвое дешевле) и засаливает сама – получается вкуснее, нежней. Русская рачительная хозяйка.
     В квартире у них чисто, уютно, современная мебель, цветной телевизор, вместительный холодильник – всё надёжное и недорогое, из советских ещё времен, а квартира так вообще бесплатная. В то время и коммунальные услуги с квартплатой были почти даровые, в десяток рублей. Теперь на них коробок спичек не купишь.
      – Пойдём ко мне, – сказал Егорыч, – а то ты десять лет только в гараже меня и видишь.
     Живёт он через два дома от матери – не в блочной башне, а в кирпичном итээровском доме, девятиэтажном, с просторными холлами, с улучшенной для 60-х годов планировкой. Квартира однокомнатная и тоже уютная, чистая. Она дорога Виктору Егоровичу ещё и как память.
      – Седьмого июля 1965 года я её получил, – рассказывает он, – сразу после пуска «Ромашки». Это первый в мире реактор на быстрых нейтронах у нас так назвали. Хорошо, правда? Такое было событие для института, для науки, такой праздник! А я на «Ромашке» всю сварку делал – лестно ведь! Там работа, знаешь, какая строгая была – только по высшему классу, ни единой ошибки чтобы, ни на микрон. Помнится такой случай. Однажды несколько учёных целую неделю готовили мне технологию сварки одного нового прибора – всё рассчитали и расписали поэтапно, как и где варить. Я изучил эти расчёты, прикинул свои и решил варить иначе. За двадцать минут сделал. Учёные обиделись, усомнились. Прибежал сотрудник КГБ, стал грозить арестом – испортил-де уникальный прибор. Давайте, говорю, сверим со схемой учёных. Пригласили их, сверили, и оказалось, сварить надёжно, без нарушения их технологии нельзя. Да и прибор-то ведь работает безупречно, чего же ещё!..
     Когда Виктор Егорович вешал куртку в шифоньер, я заметил, что он почти пуст, да и на кухне было очень просторно, как-то лаконично, что ли. Посудный шкаф, газовая плита, мойка, стол со стулом. Да и в жилой комнате просторно: телевизор, журнальный столик, кровать в углу, шифоньер. Впрочем, основная жизнь его проходит в гараже, дома он только ночует, как было и до выхода на пенсию. Что же до обилия вещей, которое считают богатством, об этом он как-то не думал. Никогда. Есть сменный выходной костюм, и хорошо. Подносился – купил новый. Как и машины. Были «Победа», «Москвич» сейчас «Жигули»-пятёрка советского ещё времени. Тогда ведь заработок у такого специалиста приличный был, можно покупать, когда захочешь. А сейчас вот не до покупок, прокормиться бы без помех.
     Виктор Егорович – коренной москвич. Дед его был царским мастером и водителем первых, ещё на деревянных колёсах, автомобилей, отец тоже работал шофёром и механиком при Московском Кремле. Оба специалисты высокого класса. А предки со стороны матери – из Донбасса, в шахтах-рудниках вкалывали.
     Об отце он говорит всегда с великим уважением, почтительно, вспоминает один из его основных заветов: «Если начинаешь дело и не знаешь, чем оно закончится, что из него получится, – не приступай». Но от себя добавляет: если бы это от нас только зависело – начинать или завершать какое-то дело. Вон что сейчас натворили теперешние руководители, которым мы доверились. Ведь начали они с криков о перестройке, больше социализма, демократии! Жулики...
     Для дружеской беседы мы устраиваемся, конечно же, за кухонным столом: не будет отвлекать телевизор, жарится картошка рядом, из посудного шкафа вынуты тарелки, рюмки, «белоголовая», нарезан уже хлеб, помыты огурцы и помидоры – всё под руками, не надо носить в другую комнату, потом убирать и мыть посуду – мойка рядом.
     Виктор Егорович сервирует стол и хозяйствует на кухне с привычной сноровистостью: он вдовствует давно, родная его жена Валентина Дмитриевна умерла двенадцать лет назад после тяжёлой болезни. Несколько лет она не вставала с постели, Виктор Егорович ходил за ней, как за малым ребёнком, тяжело переживал её кончину, бережно хранил память о первой своей любви и долго не видел на её супружеском месте другой женщины. Потом вот встретилась Людмила, молодая ещё, красивая, которая стала гражданской, так сказать, женой. Но живёт она в своей квартире неподалеку, вместе с сыном Серёжей, Виктор Егорович встречается с ними регулярно, отношения добрые, помогают друг другу, Серёжа долго работал с ним в гараже.
     Жалеет Виктор Егорович об одном: не завёл вовремя детей – мол, успеем, какие наши года, а потом Валя заболела, ждал, когда выздоровеет... Теперь вот ездит изредка к ней на кладбище: могилку поправить, ограду и памятник подкрасить, цветы положить. Да и на карточке она там как живая – приветливо глядит, с любовью...
     Я случайно видел её могилу с гранитным памятником и карточкой, когда хоронил товарища. Проходил мимо ограды и, будто почувствовал взгляд молодой женщины, – невольно остановился, посмотрел: «Колоколова Валентина Дмитриевна, 1933 года рождения...» На пять лет моложе Виктора Егоровича.
      – Давай за неё, не чокаясь. На помин души, – сказал Виктор Егорович, наливая. – Редкая была женщина, удивительная.
     И, выпив, стал вспоминать, как познакомился с ней – в пятьдесят втором ещё году, через её двоюродную сестру, которая работала секретарём у начальника ИТК: заключённые тогда строили спецобъекты в Тушине и у метро «Сокол». Работали там и пленные немцы. Виктор Егорович поступил в числе вольнонаёмных к заключённым за пять лет до этой встречи. В 1947 году.
      – Что было до этого, спрашиваешь? Война была. Как у всех. В сорок первом я окончил четыре класса, поехал на каникулы к бабушке в Орловскую область, там в деревне Малая Гурьевка и застрял, пережил оккупацию в 42-43-м годах. Голодал, как все, потом вернулся в Москву, тоже голодную, неприютную. В деревне хоть с огородов кормились, а тут хлебная карточка да скудная получка. Но учился и работал, как все. После училища электромонтажников вкалывал уже постоянно – в строительных организациях, на спецобъектах.
     Многому научился у заключённых. Ведь цвет нашей точной науки сидел тогда здесь, в подмосковных колониях – учёные-инженеры, академики, специалисты высшего класса, они были примером не только в работе, они научили гражданской стойкости, принципиальности, высоко ценили честность, правдивость. Не то что нынешнее ворьё, уголовники, даже учёные...
     Вот ты спрашиваешь, как жить, Егорыч? А так и жить, как те наши заключённые: не пресмыкаться, не торговать своим уменьем, талантом, своей жизнью – отдавать всё родной стране. Они знали: труд их не Берии, а народу достанется. Так ведь? А сейчас инженеры и учёные бегут в Америку, в Канаду, в Германию... Ну, это я так, к слову. А строил я МГУ на Ленинских горах, два здания моих на нынешней площади Гагарина, о Курчатовском институте ты знаешь... Да что перечислять, целые кварталы настроены за полвека-то. А как сварщик сколько я проволоки переплавил – бессчётные бухты! И ты знаешь, несмотря на трудности, бедность, работать было интересно, весело. То ли время такое дельное было, хоть и строгое, и рабочий человек стоял на виду, его ценили, награждали, выбирали в депутаты, сажали в президиумы, гордились ударниками труда; то ли молодой я был и жизнь казалась сплошным праздником. Женился счастливо, по обоюдной любви, сил много, через край – не только на работу да молодую жену хватало, но и спортом ещё занимался. В мотоциклетной секции я был, в гонках участвовал, призы брал... Куда всё делось? Зачем порушили?..
      – Может, не всё, Егорыч, может, мы просто тоскуем по ушедшей молодости?
      – Не скажи. Молодость молодостью, конечно, а такого бардака прежде не было. Народ ограблен, страна разворована, зарплату по полгода не платят, самоубийства везде, на голодовку идут и рабочие и академики, а начальству хоть бы что, отделываются пустыми бумажками, указами. Такое прежде было немыслимым. Помню, лет двадцать с лишним назад хотели у нас уволить сварщика Лепёшкина, моего коллегу, за какую-то провинность. Я заступился, а начальство – ни в какую. Тогда я в знак протеста пригрозил уйти и написал заявление. Меня они терять не хотели, и вот не только восстановили Лепёшкина на работе, но и дали ему квартиру. Видишь, как – посчитались с моим мнением, прислушались. А я ведь всего сварщик был, работяга. Правда, при награждении отыгрались: вместо обещанного ордена Ленина дали «Знак Почёта», но это уж ерунда – не ради орденов вкалывали. Так, нет?.. Вот и давай за прошлое, за которым светило будущее. Не наше нынешнее, а настоящее будущее. Не зря же мы в него тогда поверили, а? По своей артельности, соборности нам оно подходило, мы ведь такие люди, которым счастье для всех надо, а не только для Ельцина да Чубайса с Черномырдиным. Так, нет? Ну вот! Будь здоров, дорогой!..
     Выпили. Закусили. Виктор Егорыч улыбнулся вспоминая:
      – Ты знаешь, хоть и атеистами нас воспитывали, а я думаю, что Бог всё-таки есть. И судьба у каждого человека своя, и смерть. Я мог погибнуть и в детстве, и подростком, и позже, во время мотоциклетных гонок, а уж на работе – несчётное число раз. Помню, мальчишкой, ещё перед войной, влез я на сосну рядом с домом поглядеть воздушный парад в Тушине. Мы ведь и тогда в Щукине жили, одна остановка до Тушина, из окна весь парад увидишь. Но с крыши и с дерева – лучше, больше. И вот гляжу я с сосны за летящими на нас самолётами, откидываюсь, следя за ними, откидываюсь и, сорвавшись с десятиметровой высоты, лечу прямо в открытый колодец. Ушибы, конечно, царапины, но ничего не поломал, не захлебнулся, вот он я, целый до сих пор, А на стройке однажды упал с седьмого этажа и тоже отделался ушибами. Как? Почему такое везенье?.. И трамваем меня разок сбило, и баллоны с кислородом рвались при сварке – ничего, как заговорённый! Однажды сваривал стыки труб и от искр загорелся шланг, а помощник не предупредил, растерялся – тоже рвануло так, что отбросило на несколько метров, и опять ничего, даже не контузило. А у курчатовцев попал в аварийную радиационную ситуацию, отлежал много месяцев в больнице: доза облучения такая большая, что все мои товарищи по смене двадцать с лишним лет как в земле, меня начальство тоже мысленно схоронило, выделенный мне гараж отдали другому. Как я опять уцелел, почему, когда другие, здоровей меня, погибли? А я и сейчас, четверть века спустя, нормальный человек, мужских качеств не потерял, спроси хоть Людмилу – подтвердит... Есть Бог, есть, иначе не объяснишь такое везенье. Сверхъестественное, сказочное, сам порой не верю. И вот живу, работаю в полную силу, хотя через два года семьдесят стукнет, удивляюсь: почему я живу, для чего?.. У тебя есть дети, внуки, а я ведь один – для кого я, для чего? Стало быть, есть цель моей жизни, если Господь хранит меня, продляет мне век, а? И, значит, цель эта хорошая, добрая, большая, а такая цель может быть только одна – поддерживать всю нашу народную жизнь, всех людей и родной Москвы нашей, и несчастную жизнь всей нашей России. А ты пытаешь: как жить, Егорыч? Да разве ж можно жить мелко и скудно, тем более сейчас, когда мы в беде! Ведь не бизнесу и не воровству нас учили «коммуняки», а держаться вместе учили, честности учили, справедливости. Причём для всех – для всего народа, для всей родины.
     Ты скажешь, широко размахнулся, а я скажу, не широко, а в самый раз. Её, родимую нашу Россию, готовы уж в землю закопать, облучают день и ночь телевизорами и радиоприёмниками, бессильной сделали, будто парализованной, как моя покойная Валентина. Но ничего, мы её не оставим, мы за ней и ночные горшки выносить будем, мы с ложечки её кормить станем и выходим, поднимем, спасём. Бедную свою Валентину я не спас, болезнь оказалась смертельной, а теперь о смертельности думать нельзя, теперь я не один, рядом со мной весь гараж, тыща шестьсот мужиков, а сколько по всей России!.. Неужто сробеем, не сможем? Ты погляди, какие у меня руки – железные, чуткие: они и металл мнут, и малый кустик, цветок на садовом участке выхаживают. И голова у меня ясная, и совесть незамутнённая – не крал, не врал, жлобом никогда не был, последнюю рубашку отдам ближнему. Так, нет?.. А если так, давай за это и выпьем. По маленькой, по последней. И на этом завяжем, чтобы сберечь силы для дела. Согласен со мной? Вот так и давай жить дальше...