Наталья Елизарова. Мольберт в паутине

В тёплой воде плескалось солнце. Оно беззаботно ныряло на глубину вслед за стайкой серебристых рыбок, каталось по прогретым июньским жаром камням, гонялось за крикливыми чайками. Он сидел на берегу, пытаясь заслониться соломенной шляпой от ярких слепящих лучей. На холсте подсыхали краски, укравшие кусочек солнечного света.
— Изумительно! — услышал художник восхищённый возглас. Он с удивлением посмотрел на тень, упавшую на его пейзаж, перевёл взгляд на стоявшую рядом незнакомку.
Голубые глаза девушки улыбались из-под широких полей шляпы, украшенной живыми лилиями. Художник, смущённо стряхивая песок с колен, поднялся.
— Вот бы и меня нарисовал кто-нибудь! — придерживая на макушке шляпу, чтобы её не унёс ветер, сказала она.   
  Художник, быстрым взглядом окинув девушку, отметил про себя, что из неё вышла бы недурная натурщица. Она, жмурясь под палящими солнечными лучами, без малейшего стеснения позволяла себя разглядывать.
Лёгкое светлое платье, трепеща под дуновениями ветра, прилипло к её телу, выгодно подчёркивая каждый изгиб. На вид ей было не больше семнадцати. 
— Так что, господин художник, вы будете меня рисовать? — настойчиво спрашивала она.
— Приходите сюда завтра утром, часам к десяти, — сказал он, невольно отводя взгляд от её стройных ног, обтянутых платьем.
— Мерси, — улыбнулась она и убежала.
Художник смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за деревьями, растущими вдоль реки. Потом неторопливо сложил палитру, мольберт и кисти и зашагал прочь. На его губах играла умиротворённая улыбка.
…Всю ночь он не мог заснуть. Пара девичьих ног, увиденных давеча на берегу реки, не давала ему покоя. Он встал с кровати и зажёг свечу. Отыскав лист бумаги и карандаш, быстрыми энергичными движениями сделал набросок обнажённого женского тела. Потом потушил свечу и бросился в постель с ощущением человека, залпом выпившего стакан воды и утолившего нестерпимую  жажду. Уснул он почти мгновенно.
 …На следующий день она пришла без опоздания, ровно в десять часов. Увидев её, он почувствовал разочарование. Вместо нежного румянца, приятно поразившего его вчера, на щеках жирными маслянистыми пятнами лежала карминная краска. Белокурые непослушные вихры были туго закручены в тяжёлые старушечьи букли. Прекрасное юное тело спряталось под широкими шёлковыми складками.
Она с удивлением заметила мелькнувшую тень недовольства на его лице.
  — Что-то не так?
  — Вы сегодня выглядите… гм… несколько иначе.
  — Я изо всех сил старалась быть красивой!
  — Вам не нужно «стараться быть красивой», вы и так красивы.
— В таком случае, почему вы, увидев меня, рассердились?
  — Я не рассердился… — отчеканил художник тоном, заставившим её съёжиться. — Но если вы хотите, чтобы я стал рисовать вас, вы немедленно распустите волосы и уберёте с лица эту ужасную краску.
  Она покраснела так, что цвет её лица и румяна слились воедино. Губы плаксиво задрожали.
  — Разве я плохо выгляжу? Этого не может быть… Это неправда! Моя горничная три часа укладывала мне волосы.
  — Как хотите, барышня, — равнодушно отозвался он и стал собирать кисти и баночки с краской.
  — Постойте! — попросила она и стала послушно вынимать из волос шпильки и гребни.
  …Таким было его знакомство с женой пять лет назад. Он мысленно проклинал его каждое утро, направляясь в банк, где служил клерком. Ему приходилось ходить на работу пешком, экономя на извозчике. Банковского жалованья с лихвой хватало на одного, но для семьи из четырёх человек было до неприличия мизерным. Экономить приходилось буквально на всём: на новых ботинках, хорошем кофе, билетах в оперу. Сначала, после рождения первого ребёнка, эти жертвы воспринимались легко. Крохотное существо, поселившееся в их доме, наполнило жизнь смыслом. Молодые родители, замирая от восторга, ловили первый осмысленный взгляд, первое слово, вырвавшееся из пухлого, слюнявого ротика, исковерканное шепелявым произношением и непонятное, которое нужно было разгадывать, как старинный таинственный шифр. Потом в милом существе стал очень явственно проглядывать неумолимый тиран, вечно орущий и что-то требующий. Юная мать сразу подчинилась его власти. Маленький деспот, надрываясь от крика, требовал еды, новых игрушек, постоянной заботы. Юный отец, заткнув пальцами уши, выбегал из дома и бродил по улицам, заглядывая в витрины магазинов, где находились  вещи, которые ему были не по карману, смотря вслед девушкам, не обращавшим на него никакого внимания. Домой он приходил, когда его эгоистичный отпрыск уже спал.
Вторые роды обезобразили молодую жену так, что в нём проснулась  брезгливость. Сначала он стыдился своего отвращения к ней и убеждал себя, что это ненадолго, пока жена кормит грудью. Но проходил месяц за месяцем, а «временные неудобства» продолжали напоминать о себе. Он начал жаловаться на то, что банк отнимает у него все силы, на чудовищную усталость после работы, на головную боль и бессонницу, вызванную детским плачем, и, в конце концов, убедил жену в том, что им необходимо спать в разных комнатах для того, чтобы он имел возможность как следует отдохнуть.
Через год он получил повышение по службе. Смог позволить себе брать извозчика, купить золотые часы и завести любовницу. Она работала машинисткой в банке и носила чудное аристократическое имя — Марианна. В постели Марианна была не Бог весть каким бревном, но у неё было стройное, упругое тело, белая гладкая кожа и роскошные пепельные волосы. Когда он смотрел на неё, то вспоминал, что когда-то был талантливым художником и, вероятно, стал бы знаменитым мастером, если бы не трое поджидающих его дома нахлебников, которые бессовестно растранжирили его талант и сделали из него ломовую лошадь. Свои старые холсты и принадлежности для рисования ему пришлось отнести на чердак, поскольку они занимали слишком много места, а детям негде было играть; там уже пылились сломанная коляска, старый ридикюль и изъеденная мышами муфточка. Время от времени, ссорясь с женой, он вспоминал чердак, где не без её помощи был похоронен его талант живописца. Жена поначалу и сама совестилась того, что из-за неё он не стал великим художником, но однажды, во время очередного скандала, в сердцах выкрикнула, что способности у него самые обычные и пусть не воображает о себе много. Услышав такое, он опешил и на минуту потерял дар речи, но потом, придя в себя, влепил ей хлёсткую пощечину. От обиды и боли жена разрыдалась. Дети в знак солидарности заревели вместе с ней. Он заперся в своей комнате, подавляя плакальщиков горделивым молчанием. Через час жена осторожно постучала к нему в кабинет и робко, из-за двери, попросила прощения. Он сделал вид, что простил её. О своём загубленном таланте он больше вслух не вспоминал никогда.
…Через пятнадцать лет он стал управляющим банка и мог купить всё, в чём обнаруживал прихоть. Раздражавших его «нахлебников» он отправил с глаз долой: жену — на воды поправить здоровье, детей — в заграничный пансион. У него было несколько увлечений, уже порядком его утомивших: породистые скакуны, игорный клуб и молоденькая любовница, которую он от скуки выряжал в парчу и алмазы, словно заморскую обезьянку. Иногда в перерывах между зваными обедами у губернатора, скачками и партией в вист он лениво потягивал пунш и пытался угадать, перевезены ли в новый особняк его мольберт и старые картины или выброшены при переезде вместе с валявшимся на чердаке хламом.