Фитиль, курсантская поэма

Возможно, странно прозвучит
поэмы этой вот названье,
но жизнь курсанта изучив,
пожалуй, и не закричишь
о море, кораблях, призваньи.

Вам хорошо, уйдя от дел,
сидеть с красоткой в ресторанах,
иль в испареньях потных тел
толкаться в полу-темноте,
внимая звукам "Каравана".

Одетым в попугайский стиль,
откуда знать вам слово это?
Узнав по книгам "шквал" и "штиль",
вам вовсе не понять "Фитиль",
как и курсантского поэта.

Я для ребят своих пишу,
для вас, курсанты дорогие.
Вам хорошо знакомый шум
по строчкам, рифмам раскрошу
тяжелым росчерком руки я.

Он был как все: курсант-курсантом,
учился и служил, как все,
спешил под шпиль под бой курантов,
расставшись на углу с "константой",
мой лучший кореш, Алексей.

Его по-малому бранили,
но он не слушал никогда
пустых, ненужных говорилен
о "корочках", о смазке, пыли
и что и здесь, и там "бардак".

Однажды случай нехороший
занес его в один приказ.
Мы долго хохотали с Лешей,
что вот, мол, наконец-то ожил
наш тихий, безучасный класс.

Всегда сначала похохочешь,
потом же грустные мечты
тебе укажут ближе к ночи,
что нечего смеяться очень,
что город не увидишь ты.

А город звал, манил огнями,
кричал, показывал язык,
смеялась и Нева над нами,
гостей сзывая вечерами...
А впрочем, кто уж не привык?

Кто не привык сидеть без дела
под легендарнейшим шпилем?
Учти, попробуй погорелых,
порой прихваченных умело
и награжденных фитилем.

Я раньше сам горел не мало:
по малолетству, просто так,
по деспотизму, все бывало,
все наше поколенье знало
и загордилось неспроста.

Теперь, когда нашили пятый,
подумать, пятый уж галун,
как трудно убирать проклятый,
пропахший вонью, дымом, матом
все тот же старенький гальюн...

Но мы оставили героя,
а он поистине герой,
стал часто выходить из строя,
начальство в возмущеньи кроя,
вину не чувствуя порой.

Бывает, стоит поскользнуться,
тебя уж рубанут сплеча,
и сотней разных экзекуций
раскрасят жизнь безмерно куцей,
заставив слушать и молчать.

Не мог молчаньем жить Алеша.
Ругался, говорил, кричал.
Но кто же знал, что он хороший,
когда носил, как море клеши
и горы ваты на плечах.

Как часто, сидя на собраньи
в каком-то милом полу-сне,
внимал он бесконечной брани,
смотря в окно на ворох зданий
и гарью вымазанный снег.

В конечном счете жизнь, как надо,
обычным, скучным ходом шла.
Все тот же двор, все те же "гады",
зачеты, сессии, наряды,
все те же прочие дела.

Но вдруг случилось, что влюбился
Алеша, друг мой дорогой,
и, словно в клетке зверь,забился
на все на свете перезлился,
короче, потерял покой.

Теперь его не привлекали
ни танцы в толпище "констант",
ни нарушения морали,
а лишь манили губы Вали,
пытливый ум и красота.

Она стихами увлекалась,
садилась смело за рояль,
училась где-то без шпаргалок.
Сказал бы, как и целовалась,
но в этом компетентен я ль?

А врать я вам, друзья не буду:
поймете сразу мою фальш.
И стих, как грязную посуду
составит бесполезной грудой
какая-то одна строфа.

Мой друг, субботу ожидая,
мрачнел, ломая телефон,
или в улыбках нежных тая,
слова в волнении глотая,
стремился высказаться он.

Он забывал слова поэта,
что, если любишь страстно ты,
живешь мечтой одной согретый,
то нет тебе любви ответной,
реализованной мечты.

Гляжу на жизнь и усмехаюсь
всей этой дикой суете:
живут, как бабочки, порхая,
сегодня я, а завтра Хаем
владелец их бездушных тел...

И вот родилось подозренье,
что Валя уж не так верна,
как это кажется в мгновенья
безумной страсти в увольненьи,
когда пьянеешь без вина.

Ее дневник в тетрадке школьной
он обнаружил и стащил...
И сердцу сразу стало больно,
когда в строках самодовольных
узнал, кого же он любил...

Она писала там, смакуя,
о тех, кто время проводил
с ней в бесконечных поцелуях,
кому она, себя даруя,
шептала в спазмах "очень мил".

На лестнице и в подворотне,
на пляже, даче и в лесу
она горела страстью потной,
готовая, когда угодно,
транжирить девичью красу.

Минуты счастья и отрады
он осознал и понял вдруг...
Как мог в предместьях Ленинграда
принять за высшую награду
дрожанье жадных ее рук?

Как мог признать ее, такую,
за божество и идеал,
не знать, что в буднях, не тоскуя,
живет все в тех же поцелуях
в пучине смрадных одеял?

Но то, что разум понимает,
для сердца это ерунда,
уж если разгорелось маем,
то даже полчищам Мамая
не затоптать его тогда.

Он продолжал безумно, страстно,
восторженно ее любить,
и мы старались все напрасно
ему втолковывать всечасно,
что не пора ли уж забыть.

Забыть...не так-то это просто,
любовь большую не забыть,
не снять тяжелого нароста
с души, от ран безмерно-пестрой,
бредущей в упряже судьбы.

Он к ней ходил...Она встречала
улыбкой, руганью, кивком.
Прошло любви, страстей начало,
а жизнь вперед, все дальше мчалась
в безумном гике, кувырком.

Она жила на даче летом.
Туда доехать - два часа.
Но в даль такую ехать где-там,
когда в субботу время нету
за ухом даже почесать.

Не ехать? Нет, не мог Алеша.
Лишь в воскресенье? Нет, нельзя.
Нельзя...Так, говорите, кто же
поймет и в этом вот поможет,
когда не в силах и друзья?

Одно осталось - самоволка,
к тому же, право, не на час...
И он решился втихомолку,
всего не сознавая толком,
к своей возлюбленной умчась.

Я дальше б огорошил прозой,
сказав, что был проступок вскрыт,
и что он понял слишком поздно
висящую над ним угрозу
безумной жизненной игры.

Меня любовно изучая,
шептали: Леня, ты позер,
а я поистине скучая,
своими усыплял речами,
их жизни ненавидя сор.

И если я когда печален
и безутешен, как верблюд,
опять пишу о Лешах, Валях,
которых вы, конечно, знали,
я в это время не люблю.

Я, как и вы , любил не мало.
Но вам ли было до меня.
Моя любовь внутри пылала,
в большое чувство расползалась
из непослушного огня.

И мне идти хотелось в город,
и я горел мечтой одной,
что с нею встречусь очень скоро,
но в результате просто спора
с каким-то серым старшиной
я оставлял ее одной.

Я не стремился в самоволку,
казалось это глупым мне,
бежать и озираться волком,
случайно севшим на карболку,-
себя сдержать, куда умней.

Куда умней заняться книгой
иль в клубе нашем "потрухать".
Тогда промчится время мигом,
украсив маленькое иго,
не вызвав мрачного стиха.

Я встретил Лешу в экипаже,
там много было курсачей:
за самоволку, пьянку, кражу,
за драку, побывав под стражей,
несли печаль судьбы своей.

Нам говорили: Служба, море,
призванье, Родина зовет...
А чуть случись какое горе,
тебя, не думая, не споря,
накажут, выкинув на флот.

Так что же море наказанье,
так, что же служба в тягость там,
одни сплошные приказанья
без лишних мыслей и дерзанья
да заполненье пищей рта?

А я люблю родное море,
корабль, воинственно живой,
когда он с вихрем моря спорит
на взбудораженном просторе
и презирает шторма вой.

И люди, бравые матросы,
не травят в муках в ватер-вейс,
свои тельняшки гордо носят
и с корабля списать не просят,
с любовью рвясь в далекий рейс.

Им хорошо знакомо это
величие морской воды,
давно поэтами пропетой,
в стихах про юг, весну и лето
среди брехни и ерунды.

Я много, даже слишком много
стихом бесхитросным бренчал.
Вы не судите очень строго,
что стих бесформен и не легок,-
поэму сердцем прокричал.

Хотел писать про то, про это,
ходил и путался во мгле,
полз по окраинам, кюветам
в самозабвении поэта,
оставив мысль о фитиле.

А вы, наверное все ждали
того, чего не написал:
о "мраморном" пленящем зале,
где вы, возможно, танцевали,
а я, к стыду, не танцевал.

О вечеринках, выпивоне,
об эротических страстях
в бокальном бесконечном звоне,
к чему нас почему-то клонит,
когда мы дома и в гостях.

Но это уж пропел Есенин
в своих пленительных стихах,
а у меня довольно лени,
чтобы не тратить вдохновенья
на утонченных пустяках.

В конечном счете, по секрету,
я сообщу сегодня всем,
что не был никогда поэтом,
а если было что пропето,
так мало ль создано поэм.

Пояснения к словам:
Фитиль - взыскание.
Константы - постоянные девушки в клубе училища.
Попугайский стиль - одежда стиляг.
Корочки -хромовые ботинки.
Мраморный зал - зал дома культуры им.Кирова
Ватер-вейс - шпигат на палубе.
Экипаж -  часть формирования экипажей кораблей.
Гады -рабочие яловые ботинки.
Трухать - танцевать

Ленинград, 1955 год.

Видео, читает автор https://youtu.be/pmBBBeXFX7o