Эти тихие дети...

Эти тихие дети вчера умирали с голоду
И шатались ветками, хрупкими до скрипучести.
А сейчас теплотой кудрей их запястья скручены,
Погружали губы в ладони чужие: "Мамочка..."
И пытались слезами осень листов размачивать.
Доброта - как святой, плотью сердца вскормивший голубя,

Проносила саднящие язвы в груди искромсанной,
Но истёртые ноги шли, словно дождь, тихонечко
И легко, и до всхлипа нежно... Новорождённые,
Проплывали сны. А у клёнов колени голые,
Хризопразовой кроны усталость. Склоняли головы.
Доброта проходила куда-то с худой котомкою,

Задевала кору искалеченную, лечила их.
Шевелила листья дыханьем, морщины гладила,
Есть привычка эти деревья царапать взглядами,
А потом изрублены руки их - нами, воздухом,
Слишком острым по слишком тонкому, слишком росному.
Ведь они притворяются только большими, сильными,

А на самом-то деле почти что как дети мудрые,
Измождённые, неподвижные и продрогшие,
Пропускают ветра сквозь души, как через окна, и
Говорят о чём-то друг другу, сплетаясь пальцами,
На которых в осень рубиновые подпалины,
Прорастают из луж в трепетании перламутровом.

Эти тихие дети вчера задыхались холодом,
Безымянные, бесприютные, изнурённые,
И соприкасались морозными лбами, кронами,
А она бежала - с дырою в груди, по острому,
Потому что гасли и им не хватало воздуха,
Потому что почти хризопразово никли головы.

Укачала, согрела всей болью в объятьях ласковых.
Улыбались глазами мокрыми, спины сгорблены,
Называли "октябрь" её: "Ты ведь Осень скорбная?"
Догорали так окончательно, жаля жалкостью.
И хрусталь струился из взоров её фиалковых.
Умерла бы - но только не так безнадёжно опаздывать.