Виденья. Венок сонетов. Виталий Бочкарёв

                ВЕНОК СОНЕТОВ

I.

Когда черно в оконных рамах,

И немота со всех сторон,

Меня терзает тот упрямый,

Старинный тот и странный сон:

Деревня в мартовских сугробах,

С каймою черной – красный флаг,

Слеза в учительских глазах,

Как будто он стоит у гроба,

Не за столом, не в классе вроде...

И в траурном висит обводе

Портрет привычный на стене,

И скорбно музыка стекает,

И ясность впереди такая –

Как в омутах на черном дне.



II.

Как в омутах на черном дне

В дни траура по всей державе....

Нет, это было не во сне,

Так в нашей дальней было яви.

Ушел правитель, чьи черты

В тираж запущены однажды,

Впечатаны в учебник каждый,

В кантаты вписаны, в холсты,

И профиль чей в медали влит,

В металл оправлен и гранит

И в самый редкий врезан мрамор.

Но, расстояния поправ,

Отстукал срочный телеграф

Глубокой скорби телеграммы.



III.

Глубокой скорби телеграммы...

Такое горе – не постичь...

Какие разыгрались драмы,

Какие слезы излились!

Трудящийся, считалось, класс,

Построивший дворцы и домны

С тем образом в стране огромной,

Осиротел сегодня враз.

И то совсем непостижимо,

Что не поднимет больше имя,

Как поднимало на войне,

Портреты снимут, как иконы...

Ту скорбь далекую бессонно

Все шлет больная память мне.



IV.

Все шлет больная память мне

Сегодня скорбь иного рода –

Как мой народ в моей стране

Носил клеймо... «врага народа».

Но я гадать не стану зря,

О чем в тот давний день скорбели –

Под хохот северной метели –

Упрятанные в лагеря;

О чем у тех была печаль,

Кто водворен в глухую даль

(Темны вы, прошлого страницы!)...

Имен в скрижали не внесут,

Еще не скоро будет суд,

И ночь не ведает границы...



V.

И ночь не ведает границы,

И не пришел еще пророк.

В «Великом Кормчем» усомниться

Еще не обозначен срок.

Не враз в курильницах убудет

Благоухающий елей.

Его поместят в мавзолей –

Вот идол, поклоняйтесь, люди...

И вовсе не о миллионах,

«Отцом народов» изведенных,

В Кремле сегодня слезы льют:

Над барином-отцом лакеи

Вот так слезой кропят ливреи...

И стынет в сердце неуют.



VI.

И стынет в сердце неуют:

Толпа кремлевская убога,

Ни личности не видно тут,

Хоть всяких лиц мелькает много.

Тот на подлогах наторел,

Другой – интриг придворных мастер,

И рядом бутафорский маршал,

И знатока заплечных дел

Взор леденящий и угрюмый...

Какой они объяты думой?

Заупокойную поют

Друг друга озирая косо...

И черной полночью вопросы

Опять передо мной встают.



VII.

Опять передо мной встают

Догадки: нет, не из народа

Прожженный тот лакейский люд –

Он из его охвостьев родом.

Народ веками бит кнутом,

Но лишь плебей, сгибая спину,

Служил покорно господину

Хребтом своим и животом,

И лобызал по доброй воле

Сапог, что пнуть его изволил,

Не смел в гордыне заноситься,

Не знал за сильными вины,

Не помнили его сыны

Подвижников казненных лица.



VIII.

Подвижников казненных лица,

Заступников и бунтарей,

Поднявших руку на столицы,

На воевод и на царей...

Но вот какая незадача:

Лакейский люд за ними шел,

И сотрясал страны престол,

И – предавал при неудаче!

И каялся что было сил,

И «высшей милости» просил,

Чтоб устоять на самой круче.

Так за века плебей привык

Ходить в подручных у владык...

И я бессонницей измучен.



IX.

И я бессонницей измучен:

Лакейский род с лица земли

Все штормы войн и революций

Смести пытались – не смогли!

Когда потоком нестихийным

Вдруг низвергало прежний трон,

Имущих власть смывало вон –

Являлись из воды сухими

Плебей, слюбившийся с питьем,

Холоп, стерпевшийся с битьем,

Чиновник гибкий и ползучий,

Осведомитель и палач...

Им сладок прежний был калач

И не дано судьбины лучшей.



X.

И не дано судьбины лучшей,

И в этом некого винить:

Кто раболепствовать приучен,

Себе не может изменить.

Вот Кремль без Ленина остался...

Одно гнетет кремлевский люд –

Чтобы привычный барский кнут

Владыке новому достался.

Пусть виды видевший возница

Российской правит колесницей,

Их верноподданность ценя.

Им, винтикам, букашкам малым,

Кормежки только бы хватало...

И – ни зарницы, ни огня.



XI.

И ни зарницы, ни огня:

Лакеи высшего покроя,

Партийным гимном осеня,

Сатрапа ставят над страною.

И вот уже его черты

В тираж запущены однажды,

Впечатаны в учебник каждый,

В кантаты вписаны, в холсты,

И в звонкие медали влиты,

Искусно врезаны в граниты,

Увековечены в металле.

Им поклоняется народ,

И ОН, во весь поднявшись рост,

Возносится на пьедестале.



XII.

Возносится на пьедестале –

Не ямщиком на облучке,

И отблеск не заметен стали

Под лацканом в его руке.

Козловой кожи сапоги,

Вполне обличье благовидно...

Народ по стройкам вполовину,

По лагерям – большевики.

Посланцы пролетарских масс

Крестьянский истребляют класс.

Свинцовый посвист, блеск медалей,

И сам Всевышний запрещен,

Чтоб только ОН, повсюду ОН –

Кровавый самодержец Сталин.



XIII.

Кровавый самодержец Сталин

(Макиавелли, Вы бледны?)

Всё ж беспорочен и кристален

В глазах растерзанной страны.

При нем в наложницах – Свобода;

Чтоб факелу ее гореть,

Сначала надо умереть

Верховному Врагу Народа.

... И выпал час моей земле!

Но слез фонтаны бьют в Кремле,

И весь народ при свете дня

Рыдает по градам и весям,

Не осознав еще бесчестья...

И вновь тревога жжет меня.



XIV.

И вновь тревога жжет меня,

Когда усатые портреты

Являются средь бела дня,

По свалкам собранные где-то.

Холуйский дух еще живуч,

Лакеям снова снится личность –

В знакомом, новом ли обличье –

Вождя среди кремлевских кущ.

Давно – ни бар и ни царей,

И все гуляют без ливрей,

В лакейских душах – грязных ямах –

Облюбовав себе приют,

Мечтанья прежние гниют,

Когда черно в оконных рамах.



XV.

Когда черно в оконных рамах,

Как в омутах на зыбком дне,

Глубокой скорби телеграммы

Все шлет больная память мне.

А ночь не ведает границы,

И стынет в сердце неуют:

Опять передо мной встают

Подвижников казненных лица.

И я бессонницей измучен,

И не дано судьбины лучшей,

И ни зарницы, ни огня:

Возносится на пьедестале

Кровавый самодержец Сталин...

И вновь тревога жжет меня.