Солнце согревшее труса...

               Никогда в детстве не был я особенно отважным. Да и просто смельчаком не был. А так в детстве хотелось хоть немного походить на индейцев или хотя бы на ковбоев скачущих на лихих скакунах! Вот бы и мне в прерии. Но это так красиво было только на экране, а живых лошадей я немного побаивался. Не мог я, как мой отчаянный до откровенной глупости одноклассник Серёга, прыгать вниз головой в сугробы, с двухметрового столбика, огораживающего наш огород, сложив руки по швам. Пробовал несколько раз, когда никого рядом не было, но почему-то не получалось. Падая, всегда непроизвольно выставлял вперёд руки, чтобы уберечь голову.

               Я мастерил отличные самодельные "поджиги" из медных трубок, с красивыми пистолетными рукоятками. Но когда мне доводилось из них стрелять, то порох всегда насыпал по минимуму. Так как знал, что ствол из меди очень ненадёжен и его может разорвать на куски, как это неоднократно случалось с моими друзьями. Рваные раны рук и лица были в моём кругу явлениями не единичными.

               Или на обшарпанном, древнейшем велосипеде «Урал» отчаянно скатиться с высокой «лысой» горы, находящейся в километре от деревни и бывшей летом, местом наших постоянных сборов. Когда знаешь, что уже с середины горы, никакие тормоза тебя не спасут, часто за их неимением и остаётся только надеяться на  реакцию не очень уверенных от страха рук и ровную без камней дорогу. Да и велосипед мне было жалко. Я знал, что если угроблю этот, то другого, мне не видать ещё долго. Мать у меня были прижимистая на финансы и очень щедрая на кожаный ремень. А отец…, у отца совсем другие дела, рыбалка, охота, таймени, бобры, ему не до воспитания.

               Я не мог нырять так же глубоко, как это делали другие пацаны. Я просто опасался, что погрузившись в чёрную глубину я утону, потому что у меня просто не хватит воздуха чтобы всплыть на поверхность и я потеряю сознание от удушья. И переплывать реку в самом широком месте я тоже боялся. Боялся, что у меня не хватит сил доплыть до крутого противоположного берега, на который невозможно выбраться без посторонней помощи. Внешне у меня это никак не проявлялось, и никто из друзей меня трусом не считал, но внутренне, перед тем как пустится в далёкое плаванье, я холодел от ужаса. Делал беспечное лицо, боялся и плыл. Плыл и боялся.

               Не мог зимой забраться на самый верхний верх горы под красивым названием «радуга» и с бесшабашной отвагой, на лыжах, на бешенной скорости бросится вниз. И целых полтора километра удерживаться на ногах, разрезая розовыми щеками ледяной, колючий воздух. Уже через пятьдесят метров я начинал трусливо притормаживать и всеми силами гасить скорость, и так еле-еле к своему же собственному неудовольствию добирался до самого низа. А уж к трамплину я подъезжал, только если меня никто не видел. Делал один прыжок с самого маленького взъёма и не испытывая судьбу улепётывал домой. А что же мне было делать, если уже при приближении к трамплину у меня от страха нарушалась координация, почему-то подгибались колени и я очень часто приземлялся то на бок, то на спину. Как я завидовал своим школьным друзьям!
 
               Это они могли, презрев всякую страховку, балансируя только руками, пройти босиком на тридцатиметровой высоте по скользким брёвнам геодезического маяка. Мне это было не дано. На площадке маяка я мог только стоять, судорожно вцепившись в деревянные перила и созерцать холодные пейзажи, растворяющиеся в голубой дымке далёкого горизонта. И с нетерпением ждал, когда же ноги опять прикоснутся к тверди земной. Но только ц-ц-ц-ц, об этом никто до сих пор ещё не знает, я всегда это тщательно скрывал.

               Я не очень-то умел и совсем не хотел драться. И если всё же этого избежать было нельзя, то делал всё это с обречённым видом. В основном ввязываясь в авантюры своего старшего двоюродного брата. Уж он-то был мастер на непредвиденные каждодневные ссоры. И я выполняя роль близкого родственника, тоже отстаивал его честь и достоинство. А что же делать? Не мог же я оставлять своего дерзкого брата в одиночестве? Его противники были почти всегда сильнее меня, потому-что были старше на два-три года. И из боёв я выходил обычно с синяками и ссадинами. И с разорванными рубахами, за которые дома ещё мне добавляла подзатыльников мать. Но вместо благодарности, получал от брата упрёки в том, что я недостаточно быстро пришёл ему на помощь или в том, что был недостаточно жесток в неравном бою. Но я так и не сумел вызреть в бескомпромиссного бойца. Не дано мне это. Никто и никогда не видел страха на моём лице. Но про себя-то я знал.

               Если дома не было никаких дел, то почти всё лето мы проводили на речке. Речка была не очень быстрая и не очень глубокая, но омутов и глубоких ямок на ней всегда хватало. Не проходило и года, чтобы на ней кто нибудь не утонул. Тонули в основном пьяные купальщики и неразумные пацаны. Уж слишком речка была благостной с виду и смертельно опасной по своей сути. И даже самые мелкие места не были лишены опасностей. Все об этом знали, но мало ли где ещё нас могут ожидать опасности?

               Так мы и валялись днями на песке. Слушая белый шум воды, и жмуря глаза, от мелких как рыбьи чешуйки солнечных бликов. Чередуя длинные заплывы на противоположный берег с длинными солнечными ваннами на раскалённом белом песке. За неделю мы все успевали загореть до черноты и похудеть до созерцания количества собственных рёбер. Да и позвонки на спине иногда удавалось сосчитать. Убегали с утра, а приходили уже затемно, поэтому питание зачастую получалось одноразовым. И засыпали за столом, тычась носом в тарелку бабушкиного борща. Река манит, это ведомо не только заматеревшим рыболовам, но и простым деревенским подросткам.

               Вот так и лежали бы мы весь день, вяло пересказывая друг другу по десять раз уже рассказанные анекдоты. Но на этот раз всполошил нас какой-то шум, доносящийся с берега. Всполошились самые мелкие из нашей компании, чьи-то братишки и сестрёнки, отданные под присмотр старших братьев. Мы лениво вытянули шеи. Далеко у противоположного берега кто-то тонул. Человек с головой уходил под воду, оставляя на плаву лишь руки и изредка ещё появляющееся лицо с побагровевшими губами. Расстояние было большим, но я его узнал. Это был сын директора нашей школы.

               Он был младше меня года на два. А может и на три. Друзей у него было не очень много, может быть из-за того что его отец был директором, а может быть из-за того, что он был несколько полноватым и неуклюжим. Оттого-то он и купался зачастую в полном одиночестве. И загорал он тоже всегда в сторонке от нас. Тем самым выбиваясь из коллектива ещё больше. Непроизвольно становясь одиночкой. Никто из видевших всё это и не собирался плыть и выручать его из беды. Я вдруг внезапно понял, что он через минуту утонет и его тело течением затащит под коряги, а никто и не попытается хоть что-то сделать. Я не знал, что меня толкнуло в воду. Просто зашел и поплыл. Плыл и вспоминал, как тонул я сам. Как сначала усталые руки перестают тебя держать на воде и хлебнув несколько раз речной влаги, начинаешь ощущать промытыми ноздрями её резкий вкус и запах. Вспоминал как через минуту отчаяние сменяется безразличием и погрузившись в воду путаешь зелёный цвет воды с зелёным вкусом тоски. Я тонул несколько раз, но всякий раз кто-то находился рядом и спасал меня. Всегда кто-то должен находится рядом!

               Я успел вовремя. Он уже окончательно скрылся под водой и только бурлящие буруны выдавали его движение под поверхностью. Он был очень тяжёлым для меня. Пожалуй, он был даже тяжелее меня. И мне пришлось поднырнуть к нему сзади, чтобы свободной левой рукой обхватить его под мышки. Я боялся, что вцепившись в меня, он будет мешать плыть. После такой дистанции это было и так очень трудно, а с таким довеском грести одной рукой и просто нереально. Но к счастью он уже слишком наглотался воды и уже почти не мог сопротивляться. А только слабо держался двумя руками за мою левую и пытался выкашлять воду из лёгких. Плыл я медленно и трудно, непроизвольно в воде путаясь в его вяло шевелящихся ногах, а когда мы добрались к берегу, я понял что исчерпал весь свой мышечный запас до конца. И уже почти был готов утонуть вместе с ним. Но нас спас, совсем неожиданно подстелившийся под ноги берег.

               Он лежал на мокром песке и глазами налившимися кровью от лёгочных спазм разглядывал меня. Его раздутый живот тяжело вздымался, пытаясь раскачать булькающие лёгкие. Мне казалось, что он до сих пор не понимает, что с ним произошло. Светило ослепительно яркое, после тёмного сумрака речных глубин, полуденное солнце. Но я мёрз, от речного холода, а может от чего-то другого?

               Я поднялся и медленно побрёл на место своей постоянной дислокации. Валявшиеся на белом песке друзья лениво подвинулись, освобождая мне место и снова прикрыли веки. Все продолжали загорать. Будто ничего не случилось. Не мог дремать только я. Я думал, что мои друзья всё же отважные ребята, их невозможно ничем напугать, они ничего не боятся, ни своей, и ни чужой смерти. Их спокойствие это и есть их отвага. А я снова оказался трусом. Трусом, побоявшимся даже не за свою, а за чужую жизнь.