Бал в Дворянском собрании

Здорово Вы - наяву, а большинство - только в воображении. Нет, многие - только в воображении, а большинству - вообще, наплевать. Ну, да и Бог с ним, с большинством, у каждого свои удовольствия. Но мне почему-то кажется, что там, сейсас, почти все НАПРЯЖЕНЫ, если так можно охарактеризовать, раньше, давным-давно, при "пушкиных", были ВЗВОЛНОВАНЫ (взглядом, встречей, возможной неожиданностью,страстью внезапной, надеждой случайной или местью, вдруг, открывающейся...), а сейчас больше, именно напряжены (не смешон ли, не брякнул ли чего, не чересчур ли осанист, не слишком ли скован, соответствую ли моменту, не в меня ли ухмылка, уместно ли подпрыгнул,в том ли месте руку на даму положил, дама раскраснелась от удовольствия или от гнева,"ну, хорошо, вальс, но следующий-то будет не вальс, и что тогда?.., как ногами-то", "и о чём: ну, не о варенье же? а может, типа, о Пакистане, да нет , как-то слишком "географично", хотя и о Болдине не вспомнишь - не стало имений, хреново,.. да и не о конопле же...хотя, конопля..., да и бал всё таки..." и т.п.). Напряжены все. Нет? Но раз такие образные воспоминания у Вас сложились, значит вечер удался. Рад за Вас.
Вы как-то тепло отозвались о некоторых моих рецензиях (не люблю это слово - о мнениях). У каждого, наверное, свой стиль таких разборок, но мне представляется , как высшая степень подобных разборов стихов, как Цветаева Пушкина увидела, даже не построчно, а почти по слову.(Я как-то с Ником, по-моему, делился этим наблюдением). Вы, наверняка, знаете, просто разрешите напомнить.
Но сначала Цветаева о Гумилёве.
«Не: «два слова о Распутине», а: в двух словах – Распутин. Есть у Гумилёва стих – «Мужик» - с таким четверостишием:

В гордую нашу столицу
Входит он – Боже, спаси! –
Обворожает Царицу
Необозримой Руси…

Вот, в двух словах, четырёх строках, всё о Распутине, Царице, всей той туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.
Вчитайтесь, вчитайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес - крови.
В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) – Боже, спаси! – (знает: не спасёт!), обворажает Царицу (не обвораживает, а именно, по-деревенски: обворожает) необозримой Руси – не знаю, как других, меня этой «необозримой» (со всеми звенящими в ней зорями) пронзает – ножом.
Ещё одно: это заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой ещё не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц – силой вещей и вёрст. Четыре строки – и всё дано: и судьба, и чара, и кара.
Объяснять стихи? Растворять (убивать) формулу, мнить у своего простого слова силу Большую, чем у певчего – сильнее которого силы нет, описывать - песню! (Как в школе: «своими словами», лермонтовского «Ангела», да чтоб именно СВОИМИ, без ни одного лермонтовского – и что получалось, Господи! До чего ничего не получалось, кроме несомненности: ИНЫМИ СЛОВАМИ – НЕЛЬЗЯ! Что поэт хотел сказать этими стихами? ДА ИМЕННО ТО, ЧТО СКАЗАЛ)
Не объясняю, а славословлю, не доказую, а указую: если есть в стихах судьба – так именно в этих, чара – так именно в этих. История, на которой и «сверху» (правительство» и «сбоку» (попутчики) так настаивают сейчас в Советской литературе – так именно в этих. Ведь это и Гумилёва судьба в этот день и час входила – в сапогах или в валенках, пешая и неслышная по пыли или снегу.
Напиши «Распутин», все бы знали (наизусть), а «Мужик» - ну, ещё один мужик. Кстати, заметила: лучшие поэты часто, беря эпиграф, не проставляют откуда, живописуя – не проставляют – кого, чтобы, помимо исконной сокровенности любви и говорения вещи самой за себя, дать лучшему читателю эту – по себе знаю! – несравненную радость: в сокрытии – открытия.»

А теперь М.Цветаева - на Пушкина. Сначала весь великий пушкинский «Гимн Чуме»:

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!
Всё, всё, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

«Итак, разберём.

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
Упоение, то есть опьянение – чувство само по себе не благое, вне-благое – да ещё чем?!

Всё, всё, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.
Когда будете говорить о святости искусства, помяните это признание Пушкина.
Но дальше единственная козырная для добра строка:

Бессмертья, может быть, залог!
Какого бессмертья? В Боге? В таком соседстве один звук этого слова дик. Залог бессмертья самой природы, самих стихий – и нас, поскольку мы – они, она – строка, если не кощунственная, то явно языческая.
И дальше, чёрным по белому:

Итак – хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твоё призванье!
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьём дыханье, -
Быть может – полное Чумы!

Не Пушкин – стихии. Нигде никогда стихи так не выговаривались. Наитие стихий – всё равно на кого, сегодня – на Пушкина. Языками пламени, валами океана, песками пустыни – всем, чем угодно, только не словами – написано.
И эта заглавная буква Чумы, чума уже не как слепая стихия – как богиня, как собственное имя и лицо ЗЛА.
Самое замечательное, что мы все эти стихи любим, никто – не судим. Скажи кто-нибудь из нас это – в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнёмся и закричим: «Преступление!». Именно, очнёмся - от чары, проснёмся – от сна, того мёртвого сна совести с бодрствующими в нём природными – нашими же – силами, в который нас повергли эти несколько размеренных строк.
Но даже в этом Гимне Чуме можно найти две строки только - авторские, а именно:

И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Пушкин, на секунду отпущенный демоном, не дотерпел. Это, а не иное, происходит, когда мы у себя или у других обнаруживаем строку на затычку, ту поэтическую «воду», которая – не что иное как мель наития.
Ещё раз весь отрывок:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!

Есть явление, все эти явления дающие разом. Оно называется – МЯТЕЖ, в котором насчитаем ещё и метель, и ледоход, и землетрясение, и пожар, и столько ещё, не перечисленного Пушкиным! и заключённое им в двоекратном:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

А начни он перечислять далее (и про пожар, и ледоход и далее-далее, напряжение строк размылось бы, а тут – это двойное: «Всё, всё…» и ваше воображение ещё больше усиливает всю картину, всю мощь, предстающую перед глазами).
Дальше давайте по словам:
И СЧАСТЛИВ ТОТ – мало, мало и вяло после абсолютов наслаждения и упоения, явное повторение, ослабление, спуск – КТО СРЕДЬ ВОЛНЕНЬЯ – какого? – и опять какое малое слово (и вещь!). После всех ураганов и бездн! Аллегория житейского волнения после достоверности океанских волн. ИХ ОБРЕТАТЬ И ВЕДАТЬ МОГ – обретать неизъяснимы наслажденья!? – по-немецки? Во всяком случае, не по-пушкински и не по-русски даже, дальше: И ВЕДАТЬ (повторение, ибо обретая уже ведаешь) МОГ. Да как тут, когда ТАКОЕ, не мочь? Нечто дикое в этом вихре.
Так случается, когда рука опережает слух».

Длы Стихиры подобная разборка, конечно, крутовата, "не формат", но, согласитесь, здорово же!

Странник10   01.09.2011 01:16   •   Заявить о нарушении