Очаг, последняя глава

6

     В спальне горели оплавленные свечи, и было всё аккуратно прибрано: Катя любила опрятность. Шторы на высоких окнах не были задёрнуты, и мы с Катей вдруг посмотрели на своё отражение в ночном стекле. Так стояли мы довольно долго, не в силах напрямую взглянуть друг на друга; нас переполняли иллюзии, и не хотелось прямым взором их развеять.
     И я, блудный прохиндей, вдруг возмечтал и глупо, и наивно о своём семейном счастье с Катей; мне вообразились и конные прогулки при луне, и пышные трапезы под мелодии струнного оркестра, и лебезящих мне гостей, и поездки с женою в Кремль на встречи с правительством. Затем я мечтал, что после свадьбы мы будем вот так же стоять возле ночного окна; мне воображались огоньки свечей, поначалу такие же маленькие, как и теперь наяву, но затем сознание моё заполонилось пламенем, в котором стенали и гибли наши тела. Я воображал себя незримым и бесплотным над своей полыхающей усадьбой; мне стало легко и весело, и я посмотрел на Катю.
     Я прозревал в ней то, чего она сама о себе не ведала. Она бессознательно подстрекала меня к героической гибели, чтобы гордиться своей любовью ко мне.
     Погибни я героем, Катя своё положение наложницы объяснила бы не позорной сделкой со сводней, а тем, что, разглядев моё величье, искренно меня полюбила. Извращённость же мою Катя хотела объяснить причудами гения. Желанье уважать себя, было для Кати гораздо притягательнее благополучья, которое сулил брак со мною; она бессознательно ощущала, что, будучи её мужем, я не премину зудеть и кукситься, и чем сильней она разочаруется во мне, тем горше истомят её воспоминанья о купле-продаже её плоти.
     И тело Кати, помимо её рассудка, понимало то, что я прозреваю в ней сокровенное. И тело её подтвердило мои прозренья таким высказыванием:
     - Почему-то мне теперь кажется, что я заранее знала о гибели княгини от моей руки. Поэтому и возник у меня вдруг интерес к барыне. Я была с нею чрезвычайно услужлива, будто заранее просила я прощенья за то, что убью её. Она только притворялась, что нападает на меня. Хотя, возможно, она так и не поняла, что не стремится меня убить, а лишь притворяется в этом ради собственной своей гибели, маскирует своё самоубийство… Обжуливает себя от нехватки решимости…          
     Катя сама удивилась этим своим словам, до её разума, видимо, не сразу дошёл их утробный смысл. И мне вообразилось вдруг, как будет спальня эта полыхать огнём. Сгорят сундуки и комоды с кружевным бельём, испепелятся рукописи и картины – плоды позорной моей попытки примкнуть к революции. В огне буду я сидеть с пузырьком яда, чтобы отравиться, когда нестерпимым станет жар.
     И по мере того, как столь величавый исход казался мне всё заманчивей, Катя смотрела на меня всё нежнее. И для меня нежность её была всё губительней; тело моё будто купалось в добром сиянии глаз её, и мнился мне взор её осязаемым. А мой рассудок словно вопил истово: «Не говори того, что намерен сказать, иначе сгинешь!..» Но не говорить я уже был бессилен, ибо рассудок мой не управлял уже моей плотью. И я сказал: 
     - Завещаю тебе опекать Анастасию. Попробуй с помощью братьев твоих документ на другое имя ей выправить. Чтоб не мешала ей жить её родословная. И получи высшее образование. Не ленись…       
     А мой рассудок негодовал: «Ну, что же ты мелешь! Ты твердишь необратимые, роковые слова, даёшь обеты, которые не посмеешь нарушить! С каждым словом твоим эта женщина становится всё прекраснее, всё изысканней. И всё это ей даруется осознанием того, что она полюбила гения. И каждым словом своим укрепляешь ты веру её в это. И возрастёт её прелесть безмерно, и не посмеешь ты разочаровать это чудо, сотворённое тобою. Ценой твоей жизни…»               
    И вдруг стало мне стыдно, что я размышляю такими выспренними фразами, и я смутился. И Катя встрепенулась, бессознательно боясь, что моё смущенье – признак того, что не решаюсь я говорить о главном: о своём грядущем самоубийстве. Катя насторожилась, но глаза её стали ещё более поощрительно-ласковыми. Она была уверена, что боится за меня, но она жаждала той страшной непоправимости, которую я должен был совершить с собою. Катя меня спросила настороженно и ласково:
     - И что вы задумали? И разве столь уж необходимо совершать непоправимое? 
     Катя поощрительно льнула ко мне, а моё нутро пагубно воздействовало на мой рассудок, который перестал противиться стремленьям тела. Я уже писал, что страшно, если разум беспредельно властвует над плотью, ибо тогда она бессильна отвратить от самоубийства, в необходимость которого обязательно   уткнёшься, додумав до конца мысли о своих напастях. Но ведь страшно и противоположное, ибо плоти ненавистен разум, лишающий её наслаждений. Ведь нельзя вполне насладиться, если разум бдит. Наша плоть подчас столь сильно ненавидит разум, что готова его убить, даже ценой своего собственного существованья. И разум, покорённый плотью, бессилен этому воспрепятствовать, и начинает он искать доводы, которые оправдали бы губительные стремления тела. И мой разум уже начал такие поиски, и они порождали несвязную речь:   
     - Катя, во мне живёт странный дух моих предков, которых царь Иван Грозный водрузил за строптивость на кол. Пару моих предков сразил, как еретиков, патриарх Никон за приверженность старым обрядам. Знаешь ли ты, как спасались раскольники от царского плена? Они уходили в огонь. Запирались они в бревенчатом скиту и молились. А в двери их гнезда уже ломились стремянные царя-антихриста. Но двери были прочными, дубовыми. И в разгаре раденья неистовые раскольники поджигали сруб изнутри. Я уверен, что в экстазе они даже боли от ожогов не ощущали. И яро верили они, что скоро они с высей посмотрят на одураченных холопов царя-антихриста, которые будут суетиться у пылающего скита. Погибающие верили, что их души, глядя с небес на обугленную бренную плоть, будут весело предвкушать сладкую встречу с Христом. А лицезрение Христа столь сладостно, что этот сравнимо только с оргазмом. Чем сильнее мы любим, тем оргазм сладостней… О, Господь мудр безмерно! А знаешь ли ты, в чём неизречённая мудрость Господня? В том, что он посеял сомненья в своём бытии. Только ради того, чтоб не исчезли такие сомненья, и допускает Господь множественность религий. Даже у фанатика непременно в подсознании есть некие сомненья, которые в рассудок не допускаются посредством ритуалов и обрядов… Если бы не сомненья, то ничто не закаляло бы наши души и не укрепляло бы ум. Полная уверенность в чём-либо – это прекращенье развития. Даже богословие не развивалось бы, если бы вера во Христа была абсолютной. Веру крепят только сомненья… А миги умиранья – это избавленье от сомнений в бытии Бога и жизни вечной. Если бы не сомненья в жизни вечной и горней, то разве влачили бы мы земную юдоль? В утрате сомнений мы, умирая, обретаем блаженство. Такова смертная тайна… Но мы забываем её, коли остаёмся жить…      
     Я посмотрел на Катю: разум её ужасался, а тело, ликуя, льнуло ко мне с бессловесной мольбою: «Умри, умри!..» А мне подумалось, что ужас смерти сродни страху перед любимой. И в преодолении этого страха – вся сладость любви. Нет страха – нет и сладости…
     Ночью Катя свято верила, что она пылкостью своего тела хочет меня отвратить от самоубийства. На самом же деле возлюбленная моя сделала  бессознательно всё то, чтобы я не посмел разочаровать её, сохранив себе жизнь…
     Утром я простился со всеми. Затем  я подробно рассказал Кате, куда я спрячу свои записки и драгоценности. Она тихо рыдала и смотрела на меня испытующе. Анастасия молчала и хмурилась. Супружеская чета была любезна до приторности.
     Я очень быстро и почти без помарок завершил натощак эти записки. Их я уничтожу, если не решусь умереть. Если их прочитают, то, значит, я решился…
     А судьба Ольги заключалась в том, чтобы довести меня до такого вот состояния. И поэтому Ольга спаслась от расстрела и явилась сюда умирать. И неужели целью моей жизни были только эти строки? Неужели только ради этих строк и всё моё творчество, и отвращенье к себе, и утрата воли?..
     И неужели все эти вопросы ставит моё малодушие, чтобы длить жизнь?.. Уже поздний вечер… Не пора ли мне уже в деревянную часовню у кладбища?.. Я решил сделать всё там… Сгореть…

                Конец