Дщерь селянская

  Дщерь селянская.
                (этюд в прозе)

И не пропеть, и не высказать.

К вечеру жара отпустила, посвежело окрест. Закат высвербил туманный и мокрый.
Воздух стоит смоляной, так что и окоёмы окрест селища сокрыты топленым, как млеко, маревом. Турица проходит лесным раменьем, выплутавшись из нарской топи, и льет до самых изб трубный, протяжный гул. К сели ползет туман и лижется о спелую рожь, растекается по междурядьям изб и задворам, стелется, тулится. Тихо в слепом тумане. Хлопнула дверь где-то. Девка без поневы, босая, вышла сонная с ночным корытом на бедре. Донесла за огород, плеснула, потрясла.

Закат выцвел, как рубаха на солнце, долго смеркался в безветренный червенский вечер. Коней и коров загнали в скотницы, бабы развели детей, позатворяли избы.
В истобе, под дерном, под тяжелой земляной кровлей всё поумолкло – малые сопят на полатях, почивает большуха-мать, дышит в глинобитной печи багряный уголь, сквозь раззеванное печное устье льет на горницу свой красноцвет.

В волоковую прорезь оконца долго лижется червленый, как от угля, закатный свет, плывет по горнице, окунаясь в нагретую утреннюю воду в ведре и корыте. Наконец и он умолк, растворился, дотлели и угли в печи. Дверь распахнулась, охнула липовыми петлями, вошел отец, сел молча на лавку, разулся, выставил в оконце мокрые крепцы, пробрел по горнице, никуда не глядя, свалился на одр и тотчас уснул, зарычал утробно в овчину.

Всё в истобе теперь дремлет. Только старшая дочь, юная девка, тихо раздувает угли, лучины кладет, стелит пред рубленым подпечьем шкуру, садится возле устья, прибоченивая прялку, и тянет кудель, и глядит на угли. А за срубом – в ночи шептание дождя, хворая брехня пса под притвором. Мать во сне дрогнула, закашляла, потом подбоченилась на локте, моргая на девку из мрака широкого одра, согретого сшитой овчиной.
- Дщерь, слышь мя… - со сна хрипит на дочь строго.
- Аюшки, матушка? – обернулись на мать внимающие, чистые дщерины очи.
- Шкуру не прожги. Заснешь еще за прялицей.
- Добро, матушка. Ты ночевай.

Пред ярким печным ликом, морщинистым от щелей в негладких глинобитных сводах, она неслышно поет свою девичью песню о  любви. И вот допела, и вот уже истончилась кудель, и ушла вовсе вся в тонкую шерстяную нить, так терпко, и сладко пахнущую живою овцой. Девка вдруг встанет. Тихо свернет шкуру, в угол поставит прялку – и, осторожно отворивши дверь, выйдет зачем-то босая в ночь, под целующий дождливый шепот, и сгинет в терпком, зыбком что ли мраке за подворьем, и замрет, босая, беспоневная, только где-нибудь у околицы селянской. Прибоченится к растущей у дороги липе, подымет на звездь – будоражущую, тревожущую, вечную – свой девичий, чистый взгляд. И тогда вздохнет о краткой еще жизни своей, о своем тайном. Всё, как самому старому, кровному другу поведает ей – изольет вдруг всю наизнанку душу вечности. Шепнет ей: «есть ли на свете душа чутче моей? Нету… Нету средь человечества любви, чище моей! Не может просто быть.» И знает ведь селянская дщерь, знает, что есть такая ж точно, на каждом углу есть, в каждом граде и веси – но не верит этому.

И все кого-то будет искать в помыслах – какого-то самого родного, самого кровного друга – чтоб поведать ему свое самое тайное, глубинное, душу излить – и чтоб он понял тебя вполне. И никого не найти потом. Что в девичестве, – бессонном, мечтательном, – что пред кончиной самой. А так хочется рассказать. Эту думу.

И никого не находишь. Кроме этой звезди, этой вечности.
И не пропеть, и не высказать.




________________________________________________________
P.S. "Миг заревой" - по-сути, отрывок сего произведения; а произведение сие, в свою очередь - отрывок большего. :) (невыложеннаго...)