Бывшее Богословское

БЫВШЕЕ БОГОСЛОВСКОЕ
(некоторые впечатления от пребывания на памятном месте)

1.
Бывшее Богословское,
вышними отголосками
слышишься ты и ныне,
словно в года иные.
Слышишься, словно эхо,
в жалостных кликах стерхов,
сбившихся в небе клином,
в лепете тополином.
Те тополя-старожилы
некогда сторожили
в этих местах могилы.
Но уберечь могли ли
горе-заградотряды
плиты, кресты, ограды,
если живым телесно
с мёртвыми стало тесно?

2.
С грязной работою – как с вражиной.
Долго же вышло возиться в жирной
глине, как будто налитой кровью.
Сдохнешь, покуда наряд закроют…
В день седина оттенила залысь.
Долго же после тебе казались
восково-склизковатые
мощи – в ковше экскаватора.
В сумерках дурки, душою сгорблен,
страстно отдавшись вселенской скорби
и бессознательного потоку,
с кем ты потом толковал подолгу?
Всхлипами перебивая стоны,
там ты и кончил свой век бездольный,
без панихиды и отпеванья,
экс-экскаваторщик Ваня.

3.
Время идёт. Прошло уже более полувека,
как поднялось на память беспамятство человека.
Школа теперь тут средняя, номером – 48-я,
рядом – футбольное поле, подле – ДК Первомая,
бывший опять же, так как наново наименован –
только недавно, в годину веяния иного –
«демократично» Домом – вот ведь! – народного творчества.
Правда, за те полвека с лихом едва ль не дочиста
память в народе бедном о нём же самом затёрта.
Ну а для вида – вона: забавы любого сорта.
Всё ж – для народа. Как же! Райские прямо кущи.
На, мол, сердешный, твори. Вытворяй, дорогущий.
Лишь не пытайся горькое вытянуть из былого.
Не поминай, не спрашивай апостола Богослова.
Глотку дери, выплясывай. Глохни на оба уха.
По-над забытым кладбищем сыплется топотуха.

4.
Сводит с досады скулы.
Тихое «гули-гули»
льётся из уст какой-то стоящей вблизи бабули:
сухенькой ручкой, хрупкой
хлебцем да пшённой крупкой
шлак посыпает, в глину втоптанный всей округой.
Для вечностной повестки
эти щедроты вески.
И через миг, как будто отдёрнули занавески,
в облике голубине
из поднебесной сини
спархивает прощенье на пшённые благостыни.
Что для святого сонма
правильно и весомо,
вряд ли смекает кроха, выпущенный из дома.
С выдержкою сапёра
вот он из толщи дёрна
пуговицу со ржавью выковырял задорно.
Но, не придясь по нраву
ищущему забаву
крохе, летит находка в кормящуюся ораву.
А не заняться ль дичью?
И озорник, добычу
высмотрев, разгоняет набегом ораву птичью.

5.
В лепете тополином слышатся имена,
словно зовут кого-то. Может быть, и меня?
Вышнее откровенье – словно удар под дых:
мёртвые поминают каждого из живых.
Страшно, как ни подначивай,
но до чего заманчиво –
вслушаться в отголоски,
веющие Богословским.
Мёртвые о живущих памятуют. И их
изредка навещают в склепах домов жилых.
Но у живых по мёртвым памяти ни на грош.
Ну, показался призрак. Что ж ты, дурак, орёшь?
В ведренье и в ненастье
молишься ли о нас ты,
чтущий памятованье,
апостоле Иоанне?

6.
Мне нравится шагать с уверенностью, с лоском –
по жизни, по земле ли, – что бы ни стряслось.
Но стоит вспомнить мне о бывшем Богословском –
и шаг теряет мой уверенность и лоск.
Мне кажется тогда, что даже на приволье
попрание несёт он на священный прах,
и смертным через то становится живое,
само в себе не смерть – бессмертие поправ.
А тут ещё – война. И все приволья гиблы.
На вечной той войне, священнейшей из войн,
все храмы-на-Крови и братские могилы –
окопы, блиндажи одной передовой.
Стоит микрорайон на костяном подножье,
выглядывая, как окопный перископ.
А может быть, и нет фундамента надёжней?
А может, так живей и плодородней – скорбь?