Из книги Воздушные коридоры 2011 г

О ПОЭЗИИ АЛЕКСЕЯ АХМАТОВА

Что делает поэт, пока Аполлон не требует от него священной жертвы? Пушкин дает ясный ответ – малодушничает. В лучшем случае это сопровождается гедонистическими забавами, в худшем – падением в «глубины сатанинские». Такое падение, по Пушкину, может быть остановлено только божественным глаголом, способным увести поэта в аскетическую высь.
Добрая половина стихотворений Алексея Ахматова, представленных в сборнике «Воздушные коридоры», посвящена проблеме оправдания бытия – оправдания творчеством. Его лирический герой – поэт, идущий к вершинам духа под угарными парами, а порою лихо несущийся туда, «насмерть загоняя» автомобиль. Его стихи «растут из позора», достойные лишь того, чтобы поглотиться жерлом вечности. Ему очевидно, что от бессонных творческих потуг в будущем останутся лишь обломанные наконечники рифм да ржавые лезвия строк. «Не знаю, как на самом деле нужно», – признается он за чаркою вина и потому  считает невозможным воздвигнуть себе нерукотворный памятник при жизни. В общем, перед нами – то самое «ничтожное дитя мира», о котором писал Пушкин.
Казалось бы, такая уничижительная позиция была понятна в те далекие времена. Но на дворе – третье тысячелетие, и концепция поэтического бытия давно имеет другую направленность. Когда Андрей Белый создавал общество аргонавтов, он провозгласил принцип, согласно которому «дар писать» и «дар жить» являются неразделимыми. Поэзия минувшего века взяла этот принцип на вооружение. Жизнь поэта стала равноправным объектом его собственных духовных исканий и поступков. Правда, в эпоху неслыханных мятежей это не составляло большого труда – суровая реальность сама вмешивалась в судьбу поэта роковым образом. Но мифотворчество считалось неотъемлемой частью творчества вообще, и не случайно Анна Ахматова, узнав о судилище над Иосифом Бродским, воскликнула: «Какую биографию делают этому рыжему!». Судебный факт ложился краеугольным кирпичиком в основание новой поэтической легенды.
 
Со временем аргонавтический принцип сделался обязательным, причем «дар жить» постепенно вытеснял собою «дар писать». По большому счету, теперь, чтобы стать властителем дум, не требовалось никакого сочинительства – достаточно было публично совершить некое художественное действо. Так возник перформанс.
Сегодня, когда акционистское искусство стало мейнстримом, подлинные мастера оказались перед выбором – либо соответствовать духу времени, либо уходить на обочину дороги. Алексей Ахматов остался верен традиционной (пушкинской) концепции поэта, который в нынешних условиях неизбежно обретает маргинальные черты. Ему чужды попытки изобрести красочную автобиографию, где примитивная справка из вытрезвителя превращалась бы в мрачный документ сталинского ГУЛАГа. Он и в стихах высмеивает подобный подлог, коим грешат многие нынешние знаменитости:

Уюта хочется душе,
Чтоб коньячок был и буше,
Чтоб друг, сидящий за столом,
Сверкал, как лысиной, умом.
Но, говорят, полезен ей
Не теплый дом и не хоккей.
Нет, ей полезны, говорят,
Лесоповалы, а не сад.
А также для нее полезны
Тиран, цензура, строй железный.
Так принимай, душа, что есть,
И радуйся, что есть что есть.

Понятно, что ни тирана, ни цензуры, ни железного строя нет и в помине, но если постараться, то их можно вообразить, вписав в историю своей жизни, и на этом зыбком основании построить великолепный виртуальный замок. Ведь пресловутый «дар жить» отныне предполагает не только упомянутое художественное действо, но и широкую пропагандистскую подготовку к нему.

 
Подобный подход лишен искренности и потому неприемлем для Алексея Ахматова. Поэт предпочитает честно, по-настоящему разговаривать с читателем и не обманывать его:

Мой солдат оловянный продвинутым детям не нужен –
Ноутбук виртуально теперь населяют солдаты.
Мой кораблик трехтрубный к реке не пробьется из лужи,
Самолет мой бумажный не взвалят на спину пассаты.

Но когда деревяшка намокнет, а крылья сомнутся,
То на месте крушения черный останется ящик.
Он правдиво расскажет (и пусть в МЧС посмеются),
Что я все-таки был, несмотря ни на что, настоящий.
 
Надо сказать, что тема крушения настоящего проходит лейтмотивом в творчестве поэта. Вот и любовь, сделавшая выбор в пользу мнимых ценностей, перестает в действительности существовать – она остается в рамках старой фотографии, которая только и свидетельствует о подлинности ушедшей любви. Прощальные стихи к любимой являются, одними из лучших в представленном сборнике. В них сквозит реальная, не выдуманная боль, которую не изобразит никакой перформанс.
Что остается делать поэту, когда современный Аполлон не только не требует священной жертвы, но и объявляет поэтическое ремесло ненужным? Для Алексея Ахматова ответ ясен – вопреки всему писать стихи, ибо «когда поэт не пишет – не живет».

Евгений Лукин,
член Союза писателей России,
главный редактор журнала «Северная Аврора»



 
*   *   *

Мы говорим отверстиями ртов,
Мы слышим дырочками малыми ушей.
Так что же удивляться, милый друг,
Что жизнь скудна и беден наш язык?

Слаб жалкий нос, бойницы глаз узки,
Как мало все же органов у нас,
Которыми мы можем воспринять
Пространство многомерное кругом.

Об адекватности здесь даже речи нет!

Стоим мы перед миром. Точно так
Перед огромным симфоническим оркестром
Стоит безрукий дирижер, а зал
Ему в лопатки бурно рукоплещет.

То не овации, я полагаю, то
Хохочет Бог над нами из партера,
А мы, к Его взывая доброте,
Раскланиваясь… важно начинаем…



 
Библейское

Съел яблоко со всеми потрохами:
С костями, с мясом, кровью и грехами,

С неведомым стыдом, с трудом до пота
(Но главное-то, что – бесповоротно).

С восторгом страсти и стремленьем к знаньям,
Но также с алчностью ко всяким званьям,

С пустою бытовою круговертью
(Но главное, что – с собственною смертью).

Бог, запретив вкушать сии плоды,
В тень отошел, но это полбеды –

Ведь яблоки, как ни был Он суров,
Оставил рдеть в ряду других плодов.

Мне тот сюжет своей моралью злой
Напомнил сказку… с Синей Бородой.




 
*   *   *

Моя жаба часами в аквариуме без движенья сидит,
Растопырив старательно пальцы,
как будто бы ждет маникюршу,
Чем она занята, когда делает вид,
что считает цихлид?
Я бы многое дал,
чтоб проникнуть в ее водянистую душу.

Хорошо мне знаком этот пристальный взгляд
по портретам вождей.
Так же выглядел Трумэн когда-то,
задумав бомбить Хиросиму,
С тем же видом решают вопросы политики
разных мастей,
И для национальной вражды
люди вечно находят причину.

Умираю со смеху, в догадке валюсь,
хохоча, на комод.
Вот кто создал наш мир, вот он тот,
кто всем здесь управляет. Но разом,
Заподозрив меня, жаба жадно
набила червями свой рот...
Но меня ты теперь не обманешь,
вселенский безжалостный разум.
 
*   *   *

Однажды возникнув, народы
Уходят обратно во тьму.
Зачем столько боли в природе?
И нужно все это кому?

Размазан кем без состраданья
Белок по планете, как крем?
На каждый этаж мирозданья
Вскарабкиваются зачем

Несметные твари, что даже
Сознаньем не наделены?
Но лезут упорно туда же
И мучиться так же должны.

И я, со своим поколеньем
Слипаясь в немыслимый ком,
Захваченный мутным теченьем,
Куда и откуда влеком?

Чего же не сплю до рассвета,
Избитые рифмы бубня?
Ведь знаю – не будет ответа
У тех, кто читает меня.

 
Заговор

Взяв природу в оборот,
Дни и ночи напролет
Облаков шальное стадо
На поля дожди кладет!
Клен раскидистый, вернись,
Не лети листвою вниз,
Я прошу тебя, не надо
Демонстрировать стриптиз.

Эмигранты снегири,
Свиристели и щуры,
Сотрясая мирозданье,
Флейты спрячьте до поры!
Зонт, как злобный нетопырь,
Перепонки не топырь –
Я твержу, как заклинанье,
Чтоб осилить ноябырь.






 
*   *   *

А снег не выпал и на Рождество,
Как долгожданный козырь из колоды.
А выпало бесснежья торжество,
Как гордое безденежье природы.

Морозец, как рубанком, на ветру
Снимает стружку с набожных прохожих.
В такую ночь, я знаю, что умру,
И то, что «весь умру», я знаю тоже.














 
*   *   *

Мне долго ангелы шептали:
«Ты избранный, ты не такой,
Как все. Иди по вертикали,
Мы заняты твоей судьбой.

Пускай здоровьем ты не пышешь,
Не сильный голос пусть, а все ж
От Бога все, что ты напишешь
И даже что произнесешь!»

И я быть может, им поверил,
(Что оставалось, право, мне?)
Когда б ни санитар у двери
И ни решетки на окне.





 
К 33-летию

Я умирал четыре раза
И в пятый раз живорожден.
Итог обычного распада,
Деленья ядер. И сожжен

Четыре раза в топках клеток.
Я, как Лазо за коммунизм,
За жизнь свою сгорел конкретно,
Поскольку каждый организм

Раз в восемь лет меняет клетки
И порождает двойника,
Все ткани обновив и слепки
Сняв, точно мерки, с ДНК.

И если я еще не спятил,
Тогда, наверно, без прикрас,
Назваться Алексеем Пятым
По праву должен в этот раз.

Наверно, так же птица Феникс,
Из пепла возродясь едва,
Поет: ведь ей огонь до фени,
Поскольку только им жива!

Без клятв и обещаний лишних
Своим я верен мертвецам,
И дело четырех погибших
Ахматовых я не предам.

И хоть меня никто не просит,
Я продолжаю их труды:
Ищу ответ на их вопросы
И плавлю сталь из их руды!
 
*   *   *

Мои стихи из сора не растут.
Они растут, скорее, из позора,
Из воспаленной совести. Измором
Они меня, как правило, берут.

Что одуванчик или лебеда?!
Для хищных строчек нету лучше яства,
Чем на душе измучившейся язва,
Чем сердце сокрушившая беда.





 
*   *   *

Не знаю, как на самом деле нужно,
Но, думаю, – я жил совсем не так,
Как в переводе Пушкина натужно
И строго завещал Гораций Флакк.

Веленьям Божьим не был я послушен,
Страшился, часто требовал винца,
Ни похвалы не принял равнодушно,
Ни клеветы, оспоривал глупца.

И поручиться за тунгуза смело
Не смог бы я, считая в тот момент,
Что для поэта все-таки не дело
Себе до смерти ставить монумент.






 
*   *   *

Пришел с обидой в Божий храм:
«Что делать, вразуми, Владыко.
По службе я страдаю дико,
Начальник мой – подлец и хам!

Терпеть – еще куда ни шло!
Простить – формально принимаю,
Но одного не понимаю –
Как мне молиться за него?».

Но… пересилил боль в висках,
И бурю подавил сомнений,
И стал на чашечки коленей,
Свою гордыню расплескав.








 
Причины смерти

В каталажке архангельской бомж
Спал и видел коттедж на Рублевке,
А в Москве одному из вельмож
Сон явился, что он в уголовке

Под Архангельском где-то гниет.
Так они на российских просторах
Сны свои запустили в полет,
О воздушных забыв коридорах.

И, как следовало ожидать,
Над Строкавином сны их столкнулись
Ночью, двум самолетам под стать,
И хозяева их не проснулись.





 
Маски

Как ни стараюсь, объяснения
Не нахожу я в жизни многому.
В людских взаимоотношениях
И черт порой сломает ногу.

Бывает, пьяный и прокуренный
Идет поэт к вершинам духа.
Бывает, дева целомудренна,
А каждый думает, что шлюха.

Все люди (я склоняюсь к выводу) –
Лишь маски, муляжи, шарады.
Да я и сам не тот, кем выгляжу,
И уж совсем не тот, кем рад быть!







 
Баня

Готовы веники. Пылает
Береза в каменке. Точь-в-точь
Как белый однотрубный лайнер,
Отчаливает баня в ночь.

Спирт мается в стакане, пленный,
И пузырится чашка слив,
Дымятся мидии пельменей,
Тела в жемчужном тесте скрыв.

Зеленый лук щекочет блюдо,
Клыки белеют чеснока.
Еще какое нужно чудо,
Чтоб выйти из депресняка,

Найти для новой жизни силы,
В борьбе с собой же устоять,
Чтоб этот далеко не милый,
Недружественный мир принять?!




 
*   *   *

                Памяти Алексея Леонова

Ворона конструирует гнездо
В архитектуре ветреной березы,
И это привнося в него, и то.
А дерево, страдая от артроза,

Скрипит, но терпит зуд ее трудов,
Хрустят сухие сучья, как меренги, –
Так терпит дом, построенный Кваренги,
Вмешательство позднейших мастеров.

Все это жизнь у жизни на плечах
И жизнью жизнь поправший птичий лепет…
Гнездо, как будто круглая печать,
Удостоверит – смерти нет на свете.





 
1 апреля

Небо. Солнце. Первое апреля.
Я с собой не в силах совладать
В этот день, как водится, не веря,
Что возможна эта благодать.

Тонкими ветвями, как корнями,
Дерева врастают в неба синь,
Облака царапая краями
За зиму зазубренных вершин.

Первое апреля… Воробьями
Звонко плодоносит каждый куст.
Думаю, что этими речами
Был бы тронут даже Златоуст.

Я и сам весной сегодня тронут
И как будто тронулся умом –
Шляпу надеваю, как корону,
Выходя за новеньким стихом.





 
Вербное воскресенье

Еще было зябко ночами,
Но кругом пошла голова,
Доверчивыми язычками
Газон облизала трава.

В весну только ветер не верил,
Из кожи в сомнениях лез,
А утром на веточках вербы,
Сошедшей, казалось, с небес,

Вдруг почки, как раны открылись,
И ветер вложил в них персты,
Уверовать искренне силясь
В пришествие новой весны.










 
7 мая

Как малый ребенок, затих ветерок.
Обычный полдень. Седьмое мая.
Солнце плавленое, как сырок.
Дымится земля сырая.

Подсолнечный воздух слаще халвы,
Чудно под резиновым ботом
Червь крутит восьмерку и ждет похвалы.
Что ж, на, получай, заработал!

Кипит муравейник, волнуется шмель,
Щетинятся кочки.
Узлы стеблей, корней вермишель
И сочное мясо почвы,

Как ложкой, черпаю лопатой со дна,
Вспотев без рубахи.
Шесть соток моих превратила весна
В густые чанахи.

 
31 мая

Земля в перехлестах корней –
Рассыпчаты древние руны,
Распаханных грядок буруны
По полю бегут – кто быстрей.

Как быстро отходит земля
От груза снегов многотонных,
В канавах проснулись тритоны,
На солнышке млеет змея.


Как будто кто снял поясок –
Распахнут халатик тропинки,
Лесок, голубеющий в дымке,
Еще до конца не просох.

Еще моралист муравей
В преддверии лютых морозов
Не учит вокальных стрекозок
Плясать под дуду январей.

Еще пленка бьется лещом
На остове шаткой теплицы,
Еще неуверенны птицы,
Еще, и еще, и еще…
 
*   *   *

Словно крот, дирижабль копает под тучей ходы.
Небо, глинисто-кислое, комьями липнет на соснах.
И залив утихает, дневные окончив труды,
И смолкает гудение станций подводных насосных.

Здесь весенняя корюшка ход начинает в Неву,
Чьи немые стада столь обширны и неисчислимы,
Что до Ладоги могут тебя удержать на плаву
Ледяные и скользкие плотно сомкнутые спины.

И «Аврора» стоит, погружаясь по пояс в вольфрам
Плавников и хвостов, что идут, чуть касаясь заклепок.
И рыбак рыбака в эту ночь узнает: «Корефан!» –
Принимает, приветствует звоном наполненных стопок.

Вот и время минутами, как косяками, идет
Строго против течения жизни, сквозь пальцы и сети,
Равнодушно к потерям, не зная мгновениям счет.
Хоть лови на крючок, хоть сачками тащи – не заметит.



 
*   *   *

Есть умные люди, у них все в порядке –
И Бог со свечою, и черт с кочергой.
Все с гуся вода им, и взятки с них гладки,
Я ж в собственной выгоде – в зуб ни ногой!

Я белой вороной средь темных лошадок
Скитаюсь, отставши от пав и людей,
Ловлю (только лишь на метафоры падок)
Прозрачные образы в мутной воде.













 
*   *   *

Не соблюдая этикета,
Как будто хочет обмануть,
Бледнее чая из пакета,
Приходит ночь на пять минут.
Хоть это вроде было где-то,
Ах, да, у лучшего поэта…
Я не стыжусь признаний тут.

Люблю я разные цитаты,
Ведь город сам не чужд цитат,
В том наши предки виноваты.
Но я отвлекся. Сфинксы спят,

Мост разведенный каждой частью
Жить продолжает, словно червь;
Зубчатых кранов полной пастью
Зевает заспанная верфь.

Теперь кареты, как креветки,
Кнутов усами поводя,
Не заплывают, стали редки,
Для них испортилась среда.

Таким созданиям не выжить
Теперь в бензиновых парах,
 
Где, скорости пытаясь выжать,
Авто летят на всех парах.

Но, впрочем, есть две-три лошадки
На Невском, для туристов, но
Глаза тусклы и ноги шатки,
Их век прошел уже давно.

А наше время – век шавермы,
Метро и пива из горла.
И светит издали неверно
Адмиралтейская игла.

Исаакий спит, но людны стогны.
Петром раздавлен медный змей.
Проспекты наглухо застегнуты
На пуговицы фонарей.

Ночь – альбинос, но хоть персона
В природе редкостная, да
Отнюдь не белая ворона,
Скорее, блеклая звезда –

Самой уж нет, а свет доходит
До нас, как бы из старины
Онегинской, родной, и мы
 
В нее, конечно, влюблены.
В Неву глядим… и душу сводит.

И время поджимает стих,
Шутя, что ночь его короче.
Я сам хочу, чтоб он утих,
Не зная, кончить чем… короче –

Рассвета йодные пары
День утверждают до поры.

 
Луга

Где лезвия осок
Диск солнца наточил,
Парит речной песок
И подсыхает ил.

Болотцев варикоз,
Ручьев распухших плеск.
Змеится Луга вскользь,
Волны призывен блеск.

И щука головой
Бодает гладь воды,
И комаров конвой
Преследует, как дым.

И пеньем птиц насквозь
Проколоты леса,
От стрекота стрекоз
Щекотно небесам.

Травы линялый шелк,
Тельняшки тучных пчел,
И кое-что еще,
Чего я не учел.

Точней, сказать не смог
Ввиду тех скромных сил,
Что милостивый Бог
На бедность мне ссудил.
 
*   *   *

Что гусеница знает про полет?
Про взмахи крыл негнущихся, как весла?
Так человек о том, что будет после,
Навряд ли на земле осознает.

Что может знать кишка слепая флейты,
Ввергающая нас в анабиоз,
О зале, где впотьмах светло от слез?
Бессмысленны за грань сознанья рейды.

А может, жизнь – лишь углеводород,
Что придает ракете ускоренье?
И все же, как под ложечкой сосет
От мысли: «Что за немочью старенья?!».
 
У рекламы кока-колы

Что нынче говорят про книжки?
Что, глядя в книгу, видишь шиш.
Советуют: найди под крышкой
Поездку на футбол в Париж

Или в Милан… А ты не слушай.
Давай с тобой поговорим,
Как золотой телец разрушил
Наш третий и последний Рим.

Как гениально нас надули
Свободным сексом и джинсой
И как «жуки» из Ливерпуля
Нас уничтожили с тобой.

И как мы жвачкой залепили
Путь к звездам. Встал наш марсоход.
Мы это сами так решили
И сами не пошли вперед.

Теперь раскинь своим умишком
И ты поймешь, товарищ мой,
Какая тварь под каждой крышкой
Ведет охоту за тобой.
 
2009-й

Дело к двенадцати. Год проводив,
Новый встречают под клекот стаканов.
Сколько побед записали в актив?
Сколько повычеркнули из планов?

Гусь на столе, как и спор за столом,
Жарок, но душу не греет мне боле.
Господи, темень какая кругом!
Нет ни покоя на свете, ни воли.

В небе смурном не увидишь звезду,
Да и не ищет никто, в самом деле.
Счастья вам, милые, в Новом Аду,
Нового счастья, коль старым объелись.

 
*   *   *

Они живут в стране, страной
Питаясь, словно черви в груше,
Но ненависть им сушит души
К плоду, что жрут они гурьбой.

Про грязь и гниль наперебой
Твердят, пока их не раскрыли.
А может, все причины гнили
В их деятельности гнилой?!

 
*   *   *

Я на краю больной эпохи
Не перестал писать стихи.
Мои дела, наверно, плохи,
Пусть даже строчки неплохи.

Кто делал трудную работу,
Не отступаясь ни на йоту,
Про тщетность зная наперед,
Меня наверняка поймет.

 
Белый шум

Топорщась острыми углами,
Подобно авиамоделям,
Созвездья медными гвоздями
Прибиты ночью к капителям

Сосновых тел, чья колоннада
Безмолвно, словно неживая,
Кругом, где надо и не надо,
Толпится, поле обступая.

Лишь слышен шепот полуночный
В траву зашитых насекомых.
Ковер их суеты роскошный
И с детства каждому знакомый

Щекочет мягким ворсом уши,
И копошится в лунном свете,
Собою все пространство глушит,
И заполняет все на свете.

Как радиомаяк, планета
В ночи сигналы излучает,
Шарообразный шум все лето
Бездонный космос изучает.
 
*   *   *

Течет ручеек муравьев по коре,
Подставив рабочие спины заре,

Бредут по тропе одиночки и пары -
Солдаты, строители и санитары.

Бригада рабочих числом в миллион,
На совесть из сора мастрит Вавилон.

Но Бог почему-то им это прощает,
Возможно, он только людей замечает.

Для Бога, конечно, не важен размер,
Но все-таки предположу, например,

Что с той высоты различить очень трудно
На цирлах пред ним или же на котурнах

Строитель, что меньше, чем стройматерьял,
Из коего он себе дом изваял.

Когда же под вечер в родную обитель
Вернутся козявки, то им предводитель

Расскажет, расправив антенны усов,
Как труд из личинок создал муравьев!
 
*   *   *

Он попрошайничал открыто
В приморском парке, где мангал,
И пляскою святого Витта
Всех отдыхающих смущал.

Ему кричал я у мангала:
«Привет, любитель шашлыков!»
Он жил хореей Сиденгама,
Хотя и не писал стихов.

И видеть было интересно,
Как страстно он себя ведет:
То воздуху погладит чресла,
То ветру юбку задерет.

Танцуй, старик, вполоборота,
Лови руками пустоту,
Тебе, наверно, слышно что-то
То, что находится по ту,

Иную сторону, за гранью,
Куда нам просто не пролезть,
Ведь мы те ритмы по незнанью
Воспринимаем как болезнь.



      Быстрые, непроизвольные, некоординированные движения, подергивания конечностей и т. п.
 
*   *   *

Ты хочешь, чтобы по заслугам?
Чтоб по способностям, мой друг?
Чтобы за этим адским кругом
Не начинался новый круг?

Ты хочешь правды, друг любезный?!
Когда б все было, как должно,
Мы б не заглядывали в бездны,
И вообще с дерев не слезли,
И вымерли б уже давно.

 
*   *   *

Как было страну полюбить тяжело,
Когда она в силе и славе
Над частью шестой простирала крыло,
Грозя недовольных ораве.

Когда о стихах шел кругом разговор,
Вверх лезла доходов кривая,
Как было из дому не вынести сор,
Отчизну за дело ругая?!

И как невозможно ее не любить,
Когда закрома и карманы
Пусты и ленивый лишь не бередит
Ее незажившие раны.

 
*   *   *

Кто стер население с целого материка,
Покаяться нас призывает, кто работорговлю
Считал за пустяк, кто колонии грабил века,
Дает нам уроки свободы с горячей любовью.

С экранов твердят: все, что создали тяжким трудом –
Плод крови и страха, а не результат вдохновенья.
Но именно те, кто народ ослепляет враньем,
Всех громче кричат о невиданном нынче прозренье.

И Грозный у них – параноик, и Сталин – злодей,
Любой собиратель страны хуже тираннозавра.
Но те, кто сегодня поет про былых палачей,
И есть палачи беззащитного нашего завтра.

Итог очевиден – в руинах лежит Третий Рим,
Не пашем, не сеем, жать нечего, армия куца,
Вся наша вина только в том, что поверили им.
Пора просыпаться, пока еще можно проснуться.

 
*   *   *

Смысл жизни в том, чтоб этот смысл искать.
И жизнь уже тогда не зря прожита,
Коль отдана она за пядью пядь
На постиженье смысла. Тайна скрыта

Не потому, что так сложна, увы,
А потому, что слишком очевидна.
Спроси о ней у солнца, у травы,
У птицы исчезающего вида.

На свете все готово дать ответ.
Готовы ль сами мы к ответу, если
Жизнь смысл имеет только лишь в контексте
Вопроса этого? Ведь больше смысла нет.

 
Немного о любви…

1.

Он сидел на скамеечке в парке и беседовал оживленно
С собственным кулаком, и тот ему отвечал старательно.
Что конкретно – было не разобрать,
но что-то злое определенно,
Как это свойственно всем кулакам,
ведь на них бесполезно орать, но

Он кричал и всхлипывал в свои
плотно сомкнутые пальцы,
И грозил кулаку кулаком, и смахивал крупные слезы.
Я подошел поближе, хоть понимал,
что невежливо пялиться
На человека, адресующего своим конечностям
претензии и угрозы.

И до меня донеслось: «Ты, только ты мне нужна,
вот в чем фокус,
А не стирка и глажка рубашек, и не твои макароны!»
И он стиснул кулак настолько, что хрустнул
пластмассовый корпус
Не то «Алкателя», не то «Моторолы».
 
2.

В общем-то, ничего особенного,
сюжет почти никакой.
Эту историю мне рассказала знакомая педикюрша:
Пришла к ней намедни женщина, слезы текут рекой,
Потерянная, словно шлюпка, сошедшая с курса.

Потребовались носовые платки, полотенце, вода,
Долго ее утешали, разыскивали валерьянку,
И женщина рассказала, какая стряслась беда:
Последняя стадия рака у мамы;
в хоспис свезли ее спозаранку.

Об остальных подробностях этого дела я умолчу,
И так все понятно тому, кто хоть чуточку чуток.
Скажу лишь, что вызвали женщину к главврачу
И говорят, мол, матери жить осталось не более суток.

Вот и конец истории. Скажете, что здесь такого, мол?
Истории в жизни бывают и поинтересней.
И я б согласился, если бы монолог этой дамы
не произошел
В модном салоне на педикюрном кресле.

 
Плацкарт

Поезд из Линахамари
В Африканду. Кольский край.
Сопки утренние в хмари,
Верхней полки жесткий край.

Супротив меня девчонка
На простынке белой спит.
Закаталась рубашонка
От бедра – и этот вид,

Как забыться ни пытаюсь,
Тянет жилы из меня.
Деть куда себя – не знаю,
Мысли плотские кляня.

Розоватый стан шикарный
Чуть покрыли мураши...
Миновали Заполярный,
Проезжаем Мурмаши.

А она, полунагая,
Спит, прекрасна и горда,
И что я, огнем сгорая,
Рядом сладко умираю,
Не узнает никогда.
 
Дачное

Я пил портвейн, а ты курила,
(Амур уже припал к цевью),
А банка с блямбой «Тиккурилла»
Служила пепельницею.

Ногтем по краю жестяному
Вела ты и, смотря во тьму,
Адресовала жест иному,
Не мне, казалось, а тому,

Кто слушал, прячась у веранды,
Как у раскрытого окна
Клялась, что мужу так верна ты,
Хоть было ясно – неверна!

Что ж, это все – литература…
В реальной жизни наповал
К утру лишь арбалет амура
Твои тирады оборвал.

 
Осень

Что тоска – не прав Плещеев,
Не уныло! В пух и прах
Дерева, стволы ощерив,
Жгут костры на площадях.

Стачка кленов на проспекте,
С транспарантом каждый куст.
Нынче красный в пиетете,
Нынче желтый лег на вкус!

Ясно всем – такая мода,
Русским бунтом отдает,
Не смирясь, зиме природа
Власть с боями отдает.

 
*   *   *

                С. К.

Битый час под дождиком отвесным
На тебя смотрю через витрину
Нашего кафе на Старо-Невском,
Продлевая бурных встреч интригу.

Ты сидишь с бокалом мукузани
И меня лениво поджидаешь.
И, стреляя карими глазами,
Равнодушно раненых бросаешь

За соседними столами. Томно
Пальчиком играешь с пробкой винной.
О, нужна большая искушенность,
Чтобы выглядеть такой наивной.

Но как ни прекрасна ты, а все же,
Даже под угрозой расставанья,
Ты, увы, дать больше мне не сможешь,
Чем я взять сегодня в состоянье.

 
*   *   *

Февраль на улице Большой Пороховской.
Здесь, как в вагоне электрички, тошно,
Когда в ней песню заведет слепой
Про «человека с кошкой у окошка».

И это, в самом деле, символично, коль
Гора рождает мышь. Пороховская
Способна породить лишь только «Ноль».
(Была рок-группа странная такая.)

Единственное, что вселяет оптимизм, –
Плакатик с надписью высокопарной:
«Избавим от страданий». Сей девиз
Над клиникой висит ветеринарной.

 
*   *   *

Раньше каждым поступком меня
И друзья, и враги создавали.
И события каждого дня
Мне уверенно сил добавляли.

На постройку растущей души
И паденья, и даже потери,
Словно бревна сосновые, шли,
Возводя этот внутренний терем.

А теперь – разрушает вина,
Да и радости много не значат.
С каждой раной все меньше меня,
Все печальнее с каждой удачей.

Ощущаю физически, как
С каждой новой разлукой и встречей
Я теряю свой мир по кускам,
Безвозвратно себя покалечив.

Видно, время подумать о том,
Что и я оказался не вечен…
Жизнь живьем пожирает мой дом,
Ну, а мне защитить его нечем.
 
Одиннадцать прощальных стихов Е. Ж.

1.

Танцует дерево в камине,
Как раньше с ветром на дворе,
Хотя тех танцев нет в помине –
Его спилили в декабре.

Танцует дерево, при этом
Шаль красную взметает ввысь,
Все в жарком треске кастаньетном…
Мгновение – остановись!

Остановись же, в самом деле,
Пока нам хорошо вдвоем.
Еще мы вместе. Овцы целы
И волки сыты под окном!

 
2.

Какая сладкая истома –
Быть преданным женой и другом.
В нирвану так впадает кома,
А кто унижен и поруган,

Мечтает, водевильно важен,
О том суде, что будет свыше,
Хоть сам виновен точно так же,
А впрочем, может быть, нелишне

Предположить, что даже больше!
Свершилось. Не вернуть обратно.
Но, Боже мой, как это больно…
А больно так, что даже сладко.

 
3.

Ты нашла того, с кем проще,
С кем комфортней и сытней,
Мне оставив ветер в роще,
Неухоженных друзей,

Посиделки до рассвета,
Разговоры о стихах,
И всех девушек на свете,
И всю водку в кабаках.

И за это все в итоге
Ты взяла лишь двадцать лет,
И еще совсем немного,
То, чему названья нет,

То, о чем лишь ветер в роще…
То, чего  ни ржа, ни тлен
Больше не коснутся, в общем –
Равноценен сей обмен.

 
4.

Пой, утлая свирель, страдай, как я страдал!
Плачь в тишине полночной, как я плакал,
В пучине бед я плыл, как Хейердал
На тростниковом корабле… Однако

Ты астматически пищишь, едва дыша.
Ведь спеть про жизнь мою – что выпить море.
Куда тебе, древесная душа,
Сыграть мое возвышенное горе!
 
5. Ода дивану

Скрипи, мой диван, подо мною,
Рыдай, как разбитый рыдван,
Пускай под рессорной дугою
Мелькает дорожный бурьян.

Несись в полуночных просторах,
Пружинами всеми звеня,
Пусть сонмище снов, словно свора
Собак, провожает меня.

Лети, мой диван, невесомо
И в ночь уноси седока
От улицы прочь и от дома,
Где сердце сдавила тоска,

Где с милой, с которой делили
Мы счастье земное и кров,
В быту, как в бою, пристрелили
Невечную нашу любовь.

Рыдай же над нами утробно.
Ты тоже на ножках кривых,
Тому Боливару подобно,
Не вынесешь больше двоих.

 
6.

Слегка на дурака похожий,
А может, лишь косивший под…
Он, как в чужом саду, в прихожей
Сорвал незрелой кепки плод

И вышел в ночь, где злые звезды
В пар изо рта вонзались, как
Опилки в бороду, и воздух
Свежо покалывал в висках.

И оказалось, как ни странно,
Мучительней всего не боль
Разверзшейся душевной раны,
Не дом, что обратился в ноль,

А самым трудным оказалось
Для жизни новый смысл найти,
Чего и близко не касалась
Душа на пройденном пути.
 
7.

Какой там муж?! Тебе был все же брат я,
И то не старший. Что же с брата брать-то?
Я сам тебя толкнул в его объятья,
Сам от себя тебя и оттолкнул.
Ведь невозможно (и ЕЖу понятно)
Терпеть круглогодично мой загул.

Но я скажу, тебя не предавая,
Свой опыт разве что передавая,
Ты – очень умная, передовая,
Продвинутая, в смысле, но жена,
Не крепкий тыл, скорей – передовая,
В том смысле, что передний край – война!

Будь ложе пухом всем, кого в отставку
Отправили. Приму судьбы поправку,
Но и о вас я тоже знаю правду,
И, перспективы видя наперед,
Я даже не желаю делать ставку,
Кто первый все ж из вас кого пожрет.

Вы стоите друг друга. Я – не стою!
Нисколько из себя сейчас не строю.
Я если что-то из песка построю,
Получится не замок, а шалаш,
В нем будет не до рая с дорогою.
Чего ж судить практичный выбор ваш?!
 
6.

Слегка на дурака похожий,
А может, лишь косивший под…
Он, как в чужом саду, в прихожей
Сорвал незрелой кепки плод

И вышел в ночь, где злые звезды
В пар изо рта вонзались, как
Опилки в бороду, и воздух
Свежо покалывал в висках.

И оказалось, как ни странно,
Мучительней всего не боль
Разверзшейся душевной раны,
Не дом, что обратился в ноль,

А самым трудным оказалось
Для жизни новый смысл найти,
Чего и близко не касалась
Душа на пройденном пути.

 
7.

Какой там муж?! Тебе был все же брат я,
И то не старший. Что же с брата брать-то?
Я сам тебя толкнул в его объятья,
Сам от себя тебя и оттолкнул.
Ведь невозможно (и ЕЖу понятно)
Терпеть круглогодично мой загул.

Но я скажу, тебя не предавая,
Свой опыт разве что передавая,
Ты – очень умная, передовая,
Продвинутая, в смысле, но жена,
Не крепкий тыл, скорей – передовая,
В том смысле, что передний край – война!

Будь ложе пухом всем, кого в отставку
Отправили. Приму судьбы поправку,
Но и о вас я тоже знаю правду,
И, перспективы видя наперед,
Я даже не желаю делать ставку,
Кто первый все ж из вас кого пожрет.

Вы стоите друг друга. Я – не стою!
Нисколько из себя сейчас не строю.
Я если что-то из песка построю,
Получится не замок, а шалаш,
В нем будет не до рая с дорогою.
Чего ж судить практичный выбор ваш?!
 
8.

Прошу я, не будь столь сурова
К моей несуразной мольбе:
Прогулки отдай в Комарове,
Коль это не нужно тебе.

Отдай мой восторг суетливый
И дрожь в неумелых руках,
Верни камыши у залива,
И тот поцелуй в камышах,

И листик озябший капустный,
Что хрумкали мы пополам,
И даже то первое чувство…
Зачем тебе весь этот хлам?

А я из него забодяжу
Лекарственный вар и уже
Тем клейстером густо замажу
Сквозящие щели в душе.

 
9.

Однажды в ту жизнь, что прожита,
Из нынешних дней, на беду,
Как в зеркало заднего вида,
Взглянул я на полном ходу.

А скорость такая, что уши
Закладывало на ветру.
Я правило жизни нарушил,
Уйдя за сплошную черту.

И стекла посыпались градом,
Бумагой сложился металл.
Я близких, кто был со мной рядом,
В тот самый момент потерял.

Куда и зачем теперь мчаться?
И как начинать что-то вновь?
Так просто убить свое счастье,
Ушедшую вспомнив любовь.

 
10. Фотография

Любитель ковыряться в старых ранах,
Я постоянно думаю о том,
Что ты живешь лишь только в узких рамках
Багетной рамки над столом…

На фоне синей Воронцовской дачи,
Напротив Петергофского шоссе,
Стоишь, морщинки горестные пряча
в косметику от Ив Роше…

А рядышком – смешная раскоряка,
Язык мне предъявляя, как билет,
Так кротко улыбается собака…
Которой тоже больше нет…

Нет-нет, ты не покончила с собою,
Ты вновь жена и любящая мать.
Со мною ты покончила, со мною,
Полнее мне не срифмовать…

С тех пор ты есть лишь в рамках желтой рамки…
А та, кто ищет жизни без проблем,
Кто с выгодой из дамы вышла в дамки,
Всех обманув… не ты совсем.

 
11.

Осторожный снежок
Незаметно щекочет ресницы,
Голубой порошок
Все не может никак приземлиться.

Перья сыплются с крыл,
Словно ангел едва не разбился
Или кто-то открыл
Сотни пудрениц – скрыть наши лица.

Относительно скрыл –
Не видать ничего даже в метре…
Относительно крыл…
Заживут еще – ангел бессмертен.
 
*   *   *

Труд мой каторжный, труд мой древний…
Каждый вечер в позе атланта
Над моей тетрадью не дремлет
В сорок свечек настольная лампа.

Пирамида желтого цвета
Полстола моего занимает.
Оргстекло под нею согрето,
Тусклый свет словно в долг занимает.

Я сую в пирамиду то стопку
Нужных книг, то стопку микстуры –
Так всю жизнь свою бросил в топку
Этой алчной литературы.

Мог бы стать покорителем спален,
Или быть капитаном болида*,
Но, как кладоискатель, завален
Навсегда в ночной пирамиде.






         * Одно из значений этого слова – гоночный автомобиль
 
*   *   *

         Я знаю, что ничего не знаю.
                Сократ
         А я и того не знаю, что ничего не знаю.
                Пиррон

Я в мир пришел и прожил сорок лет,
Но ничего на свете я не понял.
Не то что ключика к нему, понятья нет,
Как он устроен, кем и чем наполнен.

Ни планов, ни примерных карт и схем
Мне не оставить для своих потомков,
Я знаю, что не сталкер я совсем,
Слепым котенком тыкаюсь в потемках.

Наверно, я бездарный ученик,
Отвечу лишь, коль спросят: «Ну так что же
О мире ты узнал?». – «Лишь то, что он велик
Настолько же, насколько я ничтожен».

 
*   *   *

Когда я пью флакончик целый
Раствора для протирки плат,
Заткнись, провизор обалделый,
Молчи, седой гомеопат.

Я с перепою не ослепну.
Что метанол, когда внутри
Изъели сердце злые слепни,
Покрыли душу волдыри.

Уйди, медбрат, повелеваю,
И не закусывай губу.
Я просто душу промываю,
Дезинфицирую судьбу!

 
*   *   *

Не был я скандалистом, шарлатаном и хулиганом,
Потому что всегда жалел всех, даже хозяев жизни.
Жизнь любил, и, сверяя стихи по лучшим лекалам,
Загнал насмерть трех «жигулей»,
и написал четыре книжки.

Я не входил вместо дикого зверя в клетку,
И в себе зверя чувствовал только среди одноклеточных,
Семь раз рубил с плеча,
на восьмой, сверяясь с рулеткой,
Понимал, что мерить уже все одно нечего.

Моя ладонь не превращалась в кулак,
Я умел только в пальцах сжимать перо.
И, конечно же, прожил совсем не так,
Как бы мог прожить, но кто знает про
То, что было бы, если бы да кабы?
Потому не жалею, не плачу и не раскатываю губы!

 
*   *   *

            Геннадию Григорьеву

Когда, приехав к Гене,
Я застаю рассвет,
Мой полупьяный гений
Мне говорит: «Привет!»

С трудом он может взяться
За рюмку и салат.
Маслята глаз слезятся,
И пальчики дрожат.

Он в стоптанных бахилах
И в гриве бакенбард,
Но ум пропить не в силах,
Как промотать мильярд.

Ему читаешь строчку,
А он вдруг из нее,
Как нитку из сорочки,
Прочь выдернет гнилье.

В квартире станет тесно
От шуток и реприз,
Когда напьемся честно
До положенья риз.
 
*   *   *

Все меньше сил уходит на писание,
Все больше трачу время не на то:
На колебание, порхание, снискание
Хлебов насущных, на питье, нытье.

Но верую – мне будет милость явлена,
Концы с концами я смогу свести.
Так зайцами обглоданная яблоня
Весною тоже может зацвести.

 
*   *   *

Мне изменяет память, как жена.
Не помню дат, не помню имена.
Но что есть я без этих нужных знаний –
Род без герба или без цвета знамя?
Когда-то я наивно полагал,
Что человек есть то, что он узнал.
Но я забыл, когда родился Тютчев,
Как звали Свидригайлова, где лучше
Поставить запятую, написать
Легко могу «корову» через «ять».
Хоть раньше не могло о том быть речи,
Я забываю даже части речи,
Но не перестаю собою быть,
И дальше жить, и эту жизнь любить.
Так значит, я не просто сумма знаний,
Наверно, так неравнозначно зданье
Пошедшим на постройку кирпичам,
А этот стих – пошедшим на созданье
Его трем длинным зимним вечерам…
 
*   *   *

Уходит сад в нездешние миры,
Уходит в измерения иные,
Здесь оставляя рубища коры
И черных сучьев посохи кривые.

Как будто слет юродивых прошел
И грудой пригласительных билетов
Опавшая листва устлала пол,
А сами делегаты в небе где-то…

Я, как завхоз, в заброшенном ДК,
Впотьмах хожу-брожу по гардеробу,
Куда повесить брошенную робу?
Куда пристроить плащ без номерка?

 
*   *   *

Читателя, советчика, врача,
На лестнице колючей разговора б!
                Осип Мандельштам

Когда читатель и советчик,
Не говоря уж про врача,
По лестнице колючей в вечность
Уходят, дружно хохоча;

Когда все вызывает рвоту,
Когда, как сонная змея,
Твоя строка вполоборота
Глядит недобро на тебя,

Знай – ремесло земное выжить
Важней искусства падать вниз.
Не паникуй, как Боря Рыжий,
Как Башлачев, не суетись.
 
*   *   *

Кто были до вас, вам теперь не пример!
Вы «рулите» нынче и «жжоте»,
Но рифму забыв и «забив» на размер,
Откуда вы отклика ждете?

Не чувствуя даже намек на табу,
Не ведая норм и запретов,
Швыряя пустые слова в пустоту,
Какого вы ждете ответа?

Живя без цензуры, редактора, без
Потребности рукопись править,
Читателя вашего сами себе
Способны хотя бы представить?

 
*   *   *

Я не умею убеждать,
И в страстных спорах
Не удается побеждать,
Посеяв споры*

Идей в умах индифферент-
ных оппонентов,
Под громкий аккомпанемент
Аплодисментов.

Но мне знакома сила слов
Вне всякой моды,
Когда строка поверх голов
В народ уходит.

Я гласных звуков стебли гнул,
Мял шелк согласных!
Так что мне недовольных гул
И несогласных?





                * Семена бесцветковых растений.
 
*   *   *

Сам в себе одиноко живу,
Одинокое делаю дело,
И никто никогда наяву
Не пройдет в мою душу сквозь тело.

То пространство не делят вдвоем,
Что покровом кончается кожным.
Одноместное тело мое
Пилотирую, сколько возможно.

Из костей, сухожилий, пружин –
Оптимально к себе приспособлен,
Навсегда ото всех обособлен…
Проживаю пожизненно жизнь.

 
*   *   *

Распоясалась боль,
Череп мой опоясывая.
Как в короне король,
Я под нею приплясываю.

Мне спокойные сны
В эту ночь не обломятся.
Мякоть яблок глазных
Выедает бессонница.

Не стенаю: «Доколь?!»,
Сколько б зубы ни стукали,
Знаю, боль эта – ноль,
По сравнению с муками,

Что по смерти дано
Мыкать за прегрешения.
Наслаждаюсь давно
Я таким утешением.

 
*   *   *

Я наконец-то принял эту жизнь,
По крайней мере, на сегодня точно.
Мне интересно, взбалтывая джин,
Неспешно подливать шипящий тоник;

Мне интересно слушать о стихах
Сужденья начинающих поэтов,
Спор с ними об огрехах и грехах…
Сегодня интересно даже это.

Я тих, уравновешен и умен,
Внимателен и в меру восприимчив.
Мной смысл жизни крепко уяснен
И к моему призванию привинчен.

Меня не раздражает мой живот,
Мой вид и неумение держаться…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть автор сам себе немного лжет,
Хотя б в стихах он может притворяться!
 
*   *   *

Уюта хочется душе,
Чтоб коньячок был и буше,
Чтоб друг, сидящий за столом,
Сверкал, как лысиной, умом.
Но, говорят, полезен ей
Не теплый дом и не хоккей.
Нет, ей полезны, говорят,
Лесоповалы, а не сад.
А также для нее полезны
Тиран, цензура, строй железный.

Так принимай, душа, что есть,
И радуйся, что есть что есть.
 
*   *   *

В воздух весенний до дрожи, до изнеможенья
Тополя запах добавлен, чтоб мы не пропали.
Так одорируют в целях обнаружения
Газы, для жизни опасные, типа пропана.

Выйдешь, вдохнешь, и без памяти бросишься в детство,
Вынырнешь в Мельничном где-то Ручье, куда летом
Ездил с детсадом, подумать – назад тому лет сто
Или полста, ведь ни то не представить, ни это.

Нет, ничего от мальчишки того не осталось.
Я равнодушен к жукам в коробке и к ирискам.
Что же так душу сосет?.. Только самая малость –
Воздух, приблизивший детство, как линзою, близко.
 
*   *   *

Мой солдат оловянный
продвинутым детям не нужен –
Ноутбук виртуально теперь населяют солдаты.
Мой кораблик трехтрубный
к реке не пробьется из лужи,
Самолет мой бумажный не взвалят на спину пассаты.

Но когда деревяшка намокнет, а крылья сомнутся,
То на месте крушения черный останется ящик.
Он правдиво расскажет (и пусть в МЧС посмеются),
Что я все-таки был, несмотря ни на что, настоящий.
 
*   *   *

Вот… посеял ключи… не ломать же немецкий замок.
Третий час перед ним деревянным стою Буратино.
Дома рыбки некормленые, невыгулянный щенок.
Ощущаю себя беспросветным кретином.

И один лишь вопрос в голове, словно ржавый шарнир,
Мне все не провернуть, хотя хочется очень:
Я полжизни пытаюсь понять, отчего этот мир
Так упорно не любит меня, так фатально не хочет.

В детстве думалось: надо терпеть,
а судьба уж одарит ключом,
И тогда распахнется заветная дверца
За холстом с нарисованным очагом.
Но не ключ золотой –
только крест оловянный у сердца.

Полустерты бороздки и зубчики.
Как этот мягкий металл
Отпереть Царство Божье поможет?
А ведь, помню, ключи, чтобы в школе я их не терял,
Мне на шею родители вешали тоже.
 
*   *   *

Я в детстве на витрине увидал
Янтарный, плодоносный стан гитары.
Так в пушкинском «Руслане» испытал
«Природный финн» Наины гордой чары.

Она тогда такой имела вид,
Была столь недоступна и желанна,
Как на картине Лапченко сидит
Застигнутая старцами Сусанна.

Будь я постарше, к музе б стал взывать:
«Гляди, сестра твоя родная» или
В подобном роде, но тогда дышать
Вблизи витрины не хватало силы.

Забыв про все, я на гитару мог
Смотреть часами, на морозе стоя,
Но мать, страданьям подведя итог,
Сказала: «Денег нету на пустое».

Потом в моих руках бывал «Орфей»,
Была «Кремона», даже «Стратокастер»,
Но только ту, за тридцать шесть рублей,
Я вспоминаю, не скрывая страсти.
 
*   *   *

Для прочих неприметно,
А все же на виду
Гуляю, слепки с ветра
Снимаю на ходу.

Апологет безделья,
Слов коллекционер,
Как шпалы, впечатленья
Кладу в один размер.

Беру мотив попроще,
Ну, вроде: тру-ту-ту,
Токарничаю, в общем,
Шлифую пустоту.

И карандаш слюнявлю,
Как будто нет забот.
Как землю, заселяю
Глухонемой блокнот,

Пока необитаем
Архипелаг листа,
Сюжет непроницаем,
Хоть фабула проста.

Дышу густым настоем
Небес, дерев, травы,
На красоту настроив
Радарчик головы.

 
16 июля

В утренний сад выхожу,
и сливаюсь немедля с природой,
И, повстречав слизняка, что моей очарован смородой,

Я говорю на ему незнакомом наречии: «Здравствуй!»
Он мне кивает на листик зеленый –
мол, тоже участвуй.

Злая кукушка короткую мне посвящает речушку.
Ампула с кровью моей отлетит комаром на речушку.

Там она вскормит собою две тысячи
маленьких принцев,
Или, точнее сказать, пару тысяч хитиновых шприцев,

Чтоб в двухсоттысячный раз
повторить процедуру прививки,
Призванной нас защитить от зимы,
как от кори и свинки.

Что же поделать, снега,
как и старость и смерть, – неизбежны,
Как бы врачи наши ни были б с нами мудры
и прилежны.

Что ж за сознанье такое,
ведь вышел я в сад без печали?!
Что же тогда о слиянье с природой похвастал
в начале?
 
*   *   *

Небо к людям повернуто боком,
Дождь потопом грозит, ной не ной,
А на дачном ковчеге убогом
Запирается старенький Ной.

Литр спирта в пластмассовой таре
Он на борт свой скрипучий берет,
Тот ему каждой твари по паре
Натурально воспроизведет.

И когда, полумертвый от вахты,
Ной прибудет к горе Арарат,
То спасется с ним каждый пернатый,
Каждый зверь, насекомое, гад.

Выйдет он поутру к перевалу
И дыхнет… Станет ясно тогда,
Что и вправду во рту ночевали
Разномастных животных стада.
 
*   *   *

Плащ из полипропилена
Дню ненастному под стать…
С тополиного трамплина
Листья учатся летать.

Зонтик чуткою мембраной,
Дождь в размер пытаясь вбить,
Будет с дробью барабанной
Надо мной гнездовье вить.

Все в природе повторится,
Даже чудеса, когда
Перестанет капать, литься,
Станет ломкою вода.

А пока асфальт как будто
В упаковке блистера.
Наше будущее мутно,
Даль бесхозна, близь сера.

Остов банки майонезной
В лужу подтолкну носком…
День проходит бесполезный,
Как мороженщик с лотком.
 
*   *   *

Ошпаренная мечется рябина,
Сочится мятный холод из щелей.
Течет мой дом (так тонет субмарина),
В октябрь погружаясь все быстрей.

Что тут попишешь – Приозерск не Сочи,
Не греет плед, не укрывает кров.
Осталось дров на три-четыре ночи,
Свечей осталось на пяток стихов.

И я б из этой добровольной ссылки
Давно по шпалам убежал в чем был,
Да светофор рябины у развилки
Переходить дорогу запретил.

 
*   *   *

Народ бредет к ларьку со станции,
Свистит надсадно электричка.
Попробуй, опиши-ка стансами
Всю эту жизнь, что так безлика.

Дитя запихивает пряники
В себя, как фарширует утку.
Мат перематывают пьяницы,
Как бесконечную катушку.

Здесь жизнь ключом бьет по затылочку,
Года уходят, как в воронку.
Мужик разбил вина бутылочку,
Его дружок отвел в сторонку

И друга кулаком воспитывает.
А тяжкий русский дух «Анапы»
Толпа в себя покорно впитывает,
Бесстрастна к участи растяпы.

Мне жаль, но на правах художника
Добавлю серого в палитру
И нарисую в сетке дождика
Бомжа, бубнящего молитву.

Его псалом напомнит – все мы ложь,
Не только забубенный пьяница,
Но и кто ради строчки пялится
На этот ранний, хмурый Всеволожск.
 
*   *   *

Почти полгода не пишу стихов,
Истосковался без ночных трудов.

И я уже стал думать наконец:
Меня не хочет больше знать Творец.

Лист в клеточку… Сквозь голубые прутья
Решетки школьной призываю: «Тут я!

Просунь хоть мысль, хоть образ, как подачку», –
Так узник ждет от близких передачу.

Но, на засовы скрепок заперта,
Молчит тюрьма тетрадного листа.

И я молчу сто семьдесят два дня.
Доколе ждать? Освободи меня!

 
*   *   *

Дай мне, осень, зацепку,
Дай хотя бы предлог –
Все цвета и всю лепку
Превращу в двадцать строк.

Не подарок, не фору,
А хотя бы намек
На стремленье к декору,
На листвы огонек.

Но, серея, сыреют
Под окном тополя
И не флагами реют, –
Мокнут кипой белья.

Ясень в грязных пеленках,
Дуб одет в секонд хенд.
Как напишешь о кленах,
Если красок в них нет?

Нелады с позолотой?
Дай хоть охру и ржу,
Дай же, осень, хоть что-то,
А уж я опишу!
 
*   *   *

Тучи, точно пазлы, трутся кромками,
Небо заслонив собой стык встык.
Ветер на березе галку комкает,
Словно неудачный черновик.

Золота в природе девальвация,
На крови кленовый буйный торг
Вызывает если не овации,
То какой-то неземной восторг.

Все уже исчислено и взвешено,
И оплачен каждый летний день.
Царство Валтасара гибнет бешено,
Радостно сходя в седую тень.
 
Моя словесность
1.

Меня интересует не сюжет,
Не повороты, не изгибы фразы,
Не даже сочность образная – нет,
Она в душе не вызывает спазмы.

Я не ценю прозрачность высоко,
Ни четкость мысли, ни афористичность,
Весомо сказано или легко,
Не важен юмор, даже артистичность.

Нужны мне тектонический накал,
Чтоб регистрировать по слуху баллы,
Сейсмически опасная строка,
Подземный гул и гласных колебанье.

Не яркий колорит, не антураж,
А чтоб басы звучали очень низко,
Чтоб ритмом занимался каротаж*,
Чтоб строфика сливалась с геофизикой.

Фонетика, движение пород,
Не просто мишура аллитераций,
Мне интересен звуков тайный ход
И недр языковых вибрации.
           *Исследование горных пород в буровых скважина
 
2.

Уже мне в слове мало света,
Мне в слове тьма нужна, балласт,
Чтоб он тащил на дно пиита,
Чтоб на обычный, белый лист

Тень набегала от шедевра,
Чтоб звук не звонок был, а глух,
Чтобы дыханье минотавра
Неясно слышалось в углах,

Не легковесность, а словесность –
Пускай по швам трещат борта…
А радость творчества и ясность
Оставлю Агнии Барто.
 
*   *   *

Когда поэт не пишет – не живет.
В его груди немой, как в саркофаге,
Болит Чернобыль и распад идет,
Но строки не доходят до бумаги.

Под пытками пытается душа
Извлечь из горла спертого рулады,
Но лишь хрипит, едва-едва дыша,
Как будто только вырезали гланды.

Казалось бы, какая чепуха,
А он на грани полного облома.
Пусть денег нет, пускай неладно дома –
Лишь только бы добраться до стиха!
 
 *   *   *

Я читал Комарова – живет в Петербурге поэт,
Не один, но один из… но, в общем-то, я не об этом.
Не о том, что ни денег, ни даже известности нет,
Что на нынешний день
срам кромешный считаться поэтом.

Не об этом скорблю, а о том, что эпоха, как тать,
Повязала нас спящих без лишнего шума и крику,
Что, пока поколенье мое научилось писать,
Мой народ разучился читать все, что пишется в рифму.

Так живут среди прочих людей лучших слов мастера,
По инерции делая дивное, редкое дело.
Словно живы гроссмейстеры, но позабыта игра,
Словно мозг еще жив, ну, а тело уже охладело.

Что ж нам делать в стране,
                где не слышен совсем Комаров?
Голос лучших поэтов слабей комариного писка!
Нужно всех нас убить показательно: лишь через кровь,
Может, злая история нас и внесет в свои списки.
 
Совет

Лютуй, собрат, за письменным столом,
Глаголом выжигай на душах звезды.
Врагов бей не стилетом, а стилом
И точки в строчки забивай, как гвозди.

И вырезай ремни из спин живых
Черновиков тетрадных беспощадно,
И в эпиграммах заостряй свой стих,
Чтоб адресату было неповадно.

А в жизни будь спокоен и учтив,
Стесняйся даже матерного слова.
Ведь, мой собрат, у жизни, ты учти,
И у стихов различная основа.
 
*   *   *

Когда-то Державин расстроился,
Сказав гениально о том,
Что все медным тазом накроется,
А лира пожрется жерлом.

И предостерег нас по-доброму,
Что все обращается в прах.
Потомок, сродни археологу,
Найдет нас в глубоких пластах.

А что мы оставим для вечности
Читателям новых эпох? –
Обломанных рифм наконечники
Да ржавые лезвия строк.

 
*   *   *

«Облако волочит тень по полю,
Словно перебитое крыло...» –
Написал я, а теперь не вспомню,
Как мне это в голову пришло.

Сам ли я набрел на строчки эти,
Или у народа одолжил?
Может быть, у классика приметил
Иль у современника стащил?

Что ж такого? Кто не повторялся?
Вроде бы пустяк, да вот беда:
От раздумий этих стих сломался
И стихом не станет никогда.

 
*   *   *

Какой мне смысл за Заболоцким
И Пастернаком прорицать:
– Не спи, не спи, забудь о плотском,
Душа обязана летать!

Пускай до этих истин позже,
Чем надо, сам я дохожу,
Но, тем не менее, о том же
Я все ж по-своему скажу.

Пусть ты и мал, и слаб, и беден,
Но для себя же будь к себе,
Как слепень, зол, как муха, вреден,
Не уступай ни в чем судьбе.

Будь терпеливою личинкой,
Что, затаившись в толще вод,
В себе крылатую начинку
Всем существом осознает.

Трудись как проклятый и много
Свобод себе не позволяй,
Достигни своего имаго,
Достигнув – не боясь, взлетай.

Когда поймешь, что ты всего лишь
В иные времена транзит –
Духовно-нравственный гистолиз* *
Все для тебя преобразит.

* Окончательная стадия индивидуального развития животных.
** Процесс саморазрушения личиночных тканей организма.
 
*   *   *

Снег фарфоровое поле
Упакует в пенопласт,
Чтоб суставчатой соломе
Не сломаться, не пропасть

Плоским листьям, узким травам
И хрустальному жнивью
В этом мире антикварном,
Где запасами живут

Краснолапые полевки,
Землеройки и кроты,
Хоть за ними филин ловкий
Наблюдает с высоты.

Тишина тонка, как спица,
И давно без задних ног
Сладко ящерицам спится,
Сон кузнечиков глубок.

Спит фарфоровое поле –
Круглый матовый плафон.
Каждый колос обезболен,
Каждый стебель защищен.