Женская лирика

ЖЕНСКАЯ ЛИРИКА
(Основныя черты женской поэзiи)

Среди безчисленнаго множества  задачъ, выдвинутыхъ мiровой войной, далеко не последнее место занимаетъ женскiй вопросъ.

Какъ-бы къ нему ни относиться, сочувствовать освобоженiю женщины или нетъ, приходится признать, что женщина неминуемо выступитъ на арену общественной жизни. Притомъ это выступление произойдетъ не въ виде появленiя отдельныхъ, особенно-одаренныхъ личностей, вроде Жоресъ-Ганди, Ковалевской и Кюри-Склодовской – нетъ. Женщина вообще широкою волной хлынетъ въ русло исторического развитiя, быть можетъ, размоетъ старые давно-установившiеся берега и проложитъ новое русло эволюцiи.

При такихъ обстоятельствахъ невольно возникаетъ вопросъ: что-же принесетъ съ собой этотъ новый работникъ культуры, съ какими чувствами и переживанiями явится къ намъ женщина ? Принесетъ-ли ея появленiе новые идейныя и нравственныя ценности ?

Для разрешенiя этого вопроса необходимо вникнуть въ душу современной женщины, изучить ея психологiю.

Какъ это сделать ? Надо сознаться, весь матерiалъ, имеющийся у насъ, крайне непроченъ и ненадеженъ.

Было бы бесполезнымъ изучать проявленiя общественной жизни женщины. Эти проявленiя еще слишкомъ новы, несамостоятельны и мало-характерны. Здесь много подражательного и незрелого. Къ тому-же надо прибавить, что и вообще редко въ общественной жизни человек бываетъ искреннимъ, и по ней нельзя узнать её  истинныхъ чувствъ и стремленiй, за исключенiемъ самыхъ грубыхъ, так сказать, плакатныхъ примитивныхъ чувствъ. Въ общественной жизни человекъ слишкомъ сдерживаетъ въ его высказыванiяхъ необходимость быть дипломатичнымъ, партiйная дисциплина... ну, и свобода слова тоже.

Можно было бы обратиться къ другому, частно-индивидуальному матерiалу, къ дневникамъ. Но дневниковъ теперь никто не пишетъ. Хорошо было какому-нибудь гоголевскому герою, съевъ дыню, хранить ея корочку, надписавъ на ней: «сiя дыня съедена такого-то числа». Въ наше время темпъ душевныхъ переживанiй невероятно ускорился, дошелъ до бешенаго  prestissimo – дай Богъ только не сломать себе шею въ этой бешеной скачке переживанiй, а не то, что записывать ихъ !

Поэтому-то именно на женской лирике решилъ я проследить развитiе женской души. Правда, и въ стихахъ своихъ человекъ не всегда искрененъ – онъ прикрашивается, прихорашивается, готовясь выступить передъ публикой, - но все-же почти невозможно найти другого такого момента, когда человекъ такъ-же внимательно и чутко прислушивается  къ своимъ душевнымъ переживаниямъ.

Было бы слишкомъ долго перечислять отдельныхъ поэтессъ и давать ихъ подробныя  характеристики. Я попытаюсь лишь наметить общую, характерную линiю развитiя, которая сквозитъ во всей женской поэзiи, отъ первыхъ пробужденiй чувствительности до высшихъ достиженiй духа.

Начинаетъ всякая поэтесса  такъ-же какъ и всякiй юноша-поэтъ – съ перепевовъ и подражанiй Некрасову, Надсону, съ пересказовъ и переводовъ. У Чюминой въ одной книге я насчиталъ 130 переводовъ  изъ 30 разнообразныхъ поэтовъ. Щепкина-Куперникъ почти всецело посвятила себя переводамъ.

Чисто-личныя переживанiя поэтессы начинаются обыкновенно перiдомъ неопределенной разсеянной чувствительности, безъ отчетливыхъ темъ и без ясныхъ очертанiй.

Какъ у Пушкина юного Ленскаго увлекало «и нечто, и туманна даль», -  такъ и юнымъ поэтессамъ во всемъ окружающемъ чудится какая-то тайна. Излюбленныя ихъ словечки въ этомъ перiоде: «что-то», «кто-то, туманно, смутно, неясно, таинственно». Похоже на то, что юная поэтесса инстинктивно ощущаетъ опасность, грозящую со стороны впечатленiй внешнего мiра ея правильному духовному развитiю. Внешнiй мiръ такъ грубъ и громокъ, такъ легко можетъ заглушить слабые ростки лучшихъ чувствъ и вотъ поэтесса – или поэтъ –невольно старается окутать себя пеленою тумана. Она убеждаетъ себя, что кругомъ «тайна», не то, что кажется на самомъ деле, а затемъ начинаетъ расписывать эту тайну образцами своей фантазiи.

Но тайна сама по себе никогда не можетъ удовлетворить живой души. Она требует разгадки.
Кроме того, въ окружающемъ мiре, такомъ скучномъ и холодномъ, нужно найти себе спутника, опору, въ виде какого-нибудь красивого примера, образа, переживанiя.

И вотъ улитка осторожно начинаетъ выглядывать изъ своей раковины.

Постепенно разсеивается предутренний неясный туманъ грезъ – и перед нами прежде всего показываются цветы.

ЦВЕТЫ – излюбленная тема женской поэзiи, сопровождающая женщину отъ колыбели до могилы.  Начинается обыкновенно съ незабудокъ, ландышей, белой лилiи, переходятъ затемъ къ розамъ и нарциссамъ, а в более позднемъ возрасте последнимъ утешениемъ оказываются астры и настурцiи.

Позвольте привести вамъ стихотворенiе одной херсонской поэтессы пожелавшей остаться неизвестною, въ которомъ цветы еще сливаются съ грезами и самый размеръ стиховъ не вполне ясенъ по своимъ очертанiямъ. 

Январскiе цветы, питомцы нежной
                Ниццы !
  Въ васъ отблескъ красоты,
Мелькаютъ вереницы
   Блестящихъ сновъ,
Прошедшихъ предо мной,
Какъ будто-бы весной
Повеяло в январскiе морозы.
Вашъ ароматъ принесъ и радостныя  грезы,
И неба синiй блескъ,
И зной ночей безсонныхъ,
Воспоминанiй рой
И жгучихъ и бездонныхъ.
  И моря дальнiй плескъ.
Тяжелый ароматъ
  Льютъ белые нарциссы,
Томитъ ромашекъ взглядъ.
  Шумятъ-ли кипарисы,
Играетъ-ли волна,
  Звучатъ-ли горы эхомъ –
   Душа тоской полна,
А сердце робкимъ смехомъ,
  Надеждой смутною, неясной, но живой.
Гнететъ тоска спокойная, родная,
  И образы встаютъ знакомые, кивая,
   И манятъ вдаль.

Все льется ароматъ.
Душой его впивая,
   Тоскливо и легко
Мечтаю, вспоминаю.
Январскiе цветы,
   Питомцы нежной Ниццы –
Вы принесли лишь грезъ
  Минувшихъ вереницы,
И рой далекихъ сновъ.
  Что можетъ быть прекраснее
                цветовъ!

Изъ этихъ стиховъ видно, что поэтесса живой, реальной действительности не видитъ. Внешнимъ образамъ она еще не в силахъ придать красоты отъ личныхъ оттенковъ переживанiй – она беретъ внешнюю, чужую общепризнанную красоту, ухватывается за нее и пытается, такъ сказать, почерпнуть изъ нея красоту и для своей души. Эту красоту она ищетъ в цветахъ. Здесь уже сказывается ясно различiе в идеалахъ мужчины и женщины.

Поэтъ-мужчина постоянно пользуется образами, выражающими движенiе и стремленiе къ борьбе и захвату. Излюбленнымъ образомъ его является или хищный зверь (барсъ во «Мцыри» Лермонтова) или осебенно какая-нибудь птица, хищная, сильная и гордая. Если раньше короли и князья изображали на своихъ гербахъ единороговъ, львовъ и орловъ, то эта геральдика и досель еще не вывелась в произведенияхъ поэтовъ-мужчинъ.

Такъ, Горькiй, то сравниваетъ себя съ соколомъ, вскормленнымъ на воле, то поетъ:
   Над равниной бурной моря
Гордо реет буревестникъ
  Черной молнiи подобный.

А нынешнее светило поэзiи, Игорь Северянинъ, даже  глагол отъ слова
Орелъ выдумываетъ, говоря про себя:
«Взорлилъ, гремящiй, на престолъ!»

Юная поэтесса такихъ стремленiй не имеетъ. Она охотно уподобляетъ себя цветку. Ей словно нравится играть исторически-предназначенную ей, но теперь уже отягивающую  роль: оставаться неподвижной въ уютномъ уголке сада, цвести, красоваться, какъ цветокъ.

Отсутствие самостоятельности, покорность, нежность, слабость – вотъ жизнь цветка, которую такъ сочувственно описываютъ поэтессы. И это состоянiе было бы поистине жалкимъ, если бы подъ нимъ не скрывалось тонкой впечатлительности – того ценного качества, которое оказывается такимъ значительнымъ для  выработки своеобразной и ценной воли в дальнейшей жизни.

Къ тому-же неудержимое духовное развитiе даетъ себя знать уже в поэтическихъ картинахъ цветовъ. Если мы и не видимъ еще агрессивной мужской активности, то все-же видимъ уже некоторое проявленiе самодеятельности, некоторый интересъ къ мiру въ виде вопроса, скрытого в цветке. Известно ведь по всемъ философiямъ, что вопросъ – начало познанiя.
Вотъ стихотворенiе той-же херсонской поэтессы:

РОЗА

Въ светлой вазе призрачная роза,
Роза нежная, прозрачная стоитъ.
Словно изъ лучей, изъ снега и изъ грезы
Соткана, и вотъ.. растаетъ, улетитъ.

Эту розу – Вамъ-бы подарила,
Какъ эмблему странных чувствъ
                моихъ;
Сказку чувства роза воплотила,
В лепесткахъ та сказка, въ
                трепетаньи ихъ.
Роза нежная, какъ призрачная дымка,
И слова неясны, какъ вечернiй светъ.
Пусть вопросъ беззвучный, словно
                невидимка,
В лепесткахъ трепещетъ и манитъ ответъ.

Здесь мы уже видимъ, какъ ожиданiе, впечатлительность напряжены до крайности. Лепестки души трепещутъ от предчувствiя, отъ вопроса, за которымъ угадывается ответъ. Недаромъ душа такъ ревниво оберегалась. Достаточно мимолетнаго впечатленiя, чтобы въ восприимчивой душе сразу вспыхнула целая буря чувства. Достаточно одной встречи, чтобы возникла любовь. Но необходима именно встреча.

В отличiе отъ мужской юной любви, которая умеетъ любить любовь, какъ мечту, какъ идеалъ, логически построенный изъ совершенныхъ качествъ «Мечты королевы» - женская любовь требуетъ конкретного героя и не думаетъ о его достоинствахъ. Необходимо, чтобы на глаза попался «онъ» - вполне определенное лицо, - и въ дальнейшемъ игра чувства развивается уже безъ рассужденiй, какъ и почему?

Стихотворенiе Марiэтты Шагинянъ.

ПУТНИК

Онъ только спросилъ, далеко-ль до
                чужого аула,
Сказалъ, что спешитъ, и что жажда
                его велика.
Онъ только просилъ, чтобы я для него
                зачерпнула
Въ дорожную чашу  холодной воды
                родника.

Надъ чашей съ водою тряхнула я розою
                нежной,
И розовой пеной до края покрылась
                она,
И чашу подавши, я такъ прошептала
                неслышно
«Пей, путникъ, да будет вода тебе слаще
                вина!»

Изъ чаши напился онъ, сдудувши къ самому
                краю,
Съ воды, словно бабочекъ, сдунувъ
                мои лепестки.
Вотъ только и было; и какъ онъ коснулся,
                не знаю,
Ахъ, право, не знаю ! – моей загорелой
                руки.

Не следуетъ, конечно, обманываться внешностью и думать, что въ этой сценке описана идиллiя изъ жизни крестьянской девушки. Это, конечно, только маскарадъ, желанiе подчеркнуть свежесть и красоту всякой первой любви. И въ сложныхъ женскихъ натурахъ, умеющихъ точно подмечать въ себе малейшiе оттенки переживанiй, чувство развивается такъ-же молнiеносно. Вотъ, напримеръ, встреча на балу.

БАЛЪ

Было душно отъ яркого света,
А взгляды его какъ лучи.
Я только вздрогнула. Этотъ
Можетъ меня приручить.
Наклонился. Онъ что-то скажетъ!
Отъ лица отхлынула кровь.
Пусть камнемъ надгробнымъ ляжетъ
На жизни моей любовь.

Это стихотворенiе принадлежитъ перу Анны Ахматовой. Это – безусловно лучшая поэтесса нашихъ дней. Поэтому я позволю себе немного остановиться на критике ея стиховъ, сделанной несколько недель назадъ въ докладе поэта Биска.

Биск находит, что переживанiя Ахматовой неглубоки, что она увлекается описанiем внешних мелочей. Но я предлагаю вамъ всмотреться в то, какъ содержательно хотя-бы прочитанное стихотворенiе, не говоря о техъ, съ которыми мы еще встретимся.
Отъ света – душно. Почему?

Слабо освещенная комната всегда кажется намъ просторной. И наоборотъ, чем больше света, темъ она кажется меньше, тесней. А где тесно, тамъ и душно. И со внешнимъ светомъ такъ гармонизируютъ глаза героя, лучи – от которыхъ тоже душно, но по другому – отъ нихъ  ведь захватываетъ дыханiе.

Несколько страненъ и кажется случайнымъ образъ «надгробный камень». Почему любовь – «надгробный камень»? Но поэтесса уже знаетъ, какъ любовь опустошаетъ душу, не оставляя в ней места другимъ переживанiямъ и страстямъ. Любовь прекрасна, но и жестока – какъ «надгробный камень»; подъ ней покоится опустошенная жизнь.

Впрочемъ во многомъ жизнь и обогащается. Внешній   міръ, раньше затуманенный грезами, начинаетъ восприниматься поэтессою. Но это воспрiятiе своеобразное, оно всецело окрашено думою о герое. Ночной пейзажъ представляется ей храмомъ, въ которомъ она исповедуется в своей любви.
Стихотворенiе Шагинянъ.

НОЧЬ

Ужъ ночь. Земля похолодела.
Съ горы торопятся стада.
      И у Господнего предела
         Моргнула первая звезда.

Тамъ в голубой исповедальне
      Ночной монахъ зажегъ свечу
За нашу встречу, другъ мой дальнiй,
       Слова молитвы я шепчу.

Блаженный ветеръ, пролетая,
       Колышетъ кружево деревъ.
Душа, какъ чаша налитая,
       Полна тобою до краевъ.

Здесь я подхожу къ самому непрiятному месту своего изложенiя. Съ грустью я долженъ констатировать, что увлеченiе женщины героемъ переступаетъ должные пределы и временами граничитъ с самоуниженiемъ. Все мысли ея полны имъ.

Ада Негри говоритъ:
«Для тебя забываю весь мiръ,
Ты мой демонъ, мой властный кумиръ».

Можно сказать только – очень прiятно, но забывать мiръ все-же не стоитъ.

Мирра Лохвицкая более экспасивна:

«И навеки я буду твоей,
Буду верной, покорной рабой,
Безъ упрековъ, безъ слезъ, безъ затей,
- Я хочу быть любимой тобой !»

Тоже – очень хорошо, что безъ упрековъ и слезъ, но не надо забывать, что рабство уже давно отменено, и меня (читателя) вовсе не интересуетъ – стать рабовладельцемъ.
Поэтесса однако не унимается.

«О божество мое съ восточными очами,
Мой деспотъ, мой палачъ, взгляни какъ
                я слаба !
Горжуся я позорными цепями,
Безвольная и жалкая раба !»

. Это уже совсемъ слишкомъ. Давнымъ-давно сказано «не сотвори себе кумира» и пора бы это усвоить. Но и этого мало.

Чувство доводитъ поэтессу до потери рассудка. Она вглядывается въ любимое лицо и начинаетъ воспевать его, такъ сказать, в розницу. Ресницы возлюбленного кажутся ей «дремучими». Глаза его кажутся ей «небомъ» Такъ какъ глаза черные, то и небо – черное. Такъ как глазъ два, то ... и небесъ два. На нихъ, конечно, сверкаютъ молнiи. Это – взгляды. Но есть еще и тучи, что уже совсемъ непонятно: должно быть, у него глаза съ паволокой – одно остается предположить.
А получается изъ этого вотъ что:

«Въ густомъ шелку твоихъ
                ресницъ дремучихъ
Рассудокъ мой потерянъ навсегда,
И тамъ, где блещутъ, въ молнiяхъ и тучахъ,
Два черныхъ неба, грозныхъ и могучихъ,
Я не найду его следа.»

Конечно, сильное чувство можетъ привести къ созданiю чудовищно-преувеличенныхъ образовъ, и въ поэзiи это вполне допустимо. Но посмотримъ, какъ совершенно иначе окрашены гиперболы у мужчины-поэта.

Самой характерной гиперболой является общеизвестный образъ Гейне. Вотъ возьму я, говоритъ поэтъ, выверну съ корнемъ самую высокую сосну альпiйскихъ горъ, обмакну её въ кипящий кратеръ Этны, и этимъ перомъ напишу на облакахъ пылающими буквами:

«Агнесса, я люблю тебя !»

Вотъ любовь мужчины-поэта:
Здесь и любованiе своей силой, и желанiе, чтобы все видели эту силу, и надо признаться очень малое уваженiе къ этой самой Агнессе. Для которой такая световая реклама можетъ оказаться совершенно нежелательной.

Не будемъ спорить, чья любовь в данномъ случае более достойна уваженiя. Любовь мужчины центробежна, экспансивна, любовь женщины – слишкомъ центростремительна. Мужчина страдаетъ тщеславiемъ, женщина – идолопоклонствомъ.

Вернее всего сказать, что въ обоихъ случаяхъ любовь не возвысилась до идеального состоянiя: одному не достаетъ уваженiя, другой – самоуваженiя. И въ сущности достойной любви человека къ человеку еще не существуетъ.

Позднейшiя, нынешнiя поэтессы не такъ страдаютъ идолопоклонствомъ, какъ Лохвицкая. Если я и остановился на этой черте, то только потому, что эта черта слишкомъ часто встречается ныне не в поэзiи, а в жизни.

Идолопоклонствомъ страшно страдаетъ нынешняя учащаяся женская молодежь. Есть, конечно, исключенiя. Но главная масса молодежи не имеетъ достаточно уваженiя къ себе. Она напоминаетъ испуганныхъ птицъ, утомленныхъ и изнуренныхъ холодной, бурной ночью. Жадно стремятся они къ свету и разбиваютъ свою грудь о безучастное стекло маяка.
Нелепо вкладывать всю свою жизнь в другого человека, ибо это – существо несовершенное. Если приписывать мужчине решительно все достоинства, то очень скоро уже в чемъ-нибудь мы да разочаруемся.

Кроме того, резкое сосредоточенiе вниманiя на чьих-то ресницахъ – прежде всего страшно опустошаетъ душу самой женщины, не оставляя въ ней места никакому другому духовному содержанiю. Мы слышали уже, какъ метко Ахматова сказала о «надгробномъ камне».
Женщина слепнетъ, теряетъ рассудокъ, - и мужчина, принявший даръ ея души, смутно начинаетъ ощущать недовольство. Онъ любитъ борьбу, сопротивленiе, игру мысли, а здесь человекъ предъ нимъ уничтожается, исчезаетъ, остается одна видимость, внешность, шелуха, вещь, игрушка. А съ игрушкой ведь, разговоры недолги – надоела одна, можно завести себе другую...

Невольно и незаметно теряется уваженiе къ женщине. И начинается вечно-повторяющася драма. Мужчина ищетъ разнообразiя, изменяетъ. Женщина проходитъ черезъ рядъ подозрений, оскорблений, ревности...

Стихотворенiе Чюминой.
Nature morte

Въ  вазе букетъ увядающихъ розъ.
Несколько начатыхъ, прерванныхъ строкъ.
Рядомъ – измятый и влажный платокъ.
Влажный – отъ слезъ.

Что здесь схоронено женской душой?
Что эти розы видали вчера ?
Кто в эту ночь здесь рыдалъ до утра?
Самъ надъ собой ?

Хорошо еще, если могутъ литься слезы. Хуже во сто кратъ, когда они уже не могутъ пролиться, а накипаютъ оставаясь скрытыми в душе, и отравляютъ душу ядомъ ненависти и мести.

Чем восторженнее и безотчетнее было идолопоклонство, темъ яростнее затемъ развивается ненависть къ мужчине, виновнику горя – по известной пословице, касающейся всехъ идолопоклонцевъ «Взялъ боженьку за ноженьку, да и объ полъ».

И не случайно, что именно Лохвицкая нашла для мужчины самые яростныя проклятія:

Проклятіе

Будь проклятъ, забывшiй о Боге,
Поправший Великаго Духа,
Меня оскорбивший безвинно,
Смутивший мой путь голубой.

И вотъ я сижу на пороге.
Увяло лицо. Я старуха.
Дорога глуха и пустынна.
Проклятье мое над тобой !

За то, что забылъ ты о Боге,
   Вкуси от страданья и зла.
Смотри я сижу на пороге,
   Я черную книгу взяла.

За то, что кощунственнымъ словомъ
Ты Духа  во тьме оскорбилъ,
Прибегла  я  къ тайнымъ покровамъ
Моихъ неразгаданныхъ силъ.

Къ прекрасному вечному краю
Стремился мой путь голубой.
И вотъ – я заклятья читаю –
Проклятье мое надъ тобой !

Дальше еще страшней, еще чуднее; я не кончаю стихотворенiя. Оно искренне и проникнуто мрачнымъ пафосомъ, но новой женщины здесь мы еще не найдемъ. Такое проклятiе, такой заговоръ могла-бы читать и любая крестьянская девушка, изъ мотивовъ нанесенного ей чисто-личного оскорбленiя.

Только въ тотъ моментъ, когда пережитые удары пробуждаютъ сознанiе женщины, заставляютъ ее призадуматься и обобщить, осмыслить свое горе, - только в этотъ моментъ рождается новая женщина, и ея поэзiя становится ценною, значительною и современною.
Такъ какъ здесь именно находится основной переломъ въ психологiи женщины, я позволю себе дальше остановиться на немъ и привести длинную цитату изъ стихотворенiя  въ прозе польской авторши Марiи Тужимы.

«Я – воспрянувшая женская душа. Та душа, которая не могла удовлетвориться наслажденiемъ, но желала все познать.

Когда насъ изгнали, мы не умерли смертью, ибо я унесла бессмертiе въ себе. Отъ меня произошло возрожденiе человека изъ века въ векъ, из тысячелетія въ тысячелетіе. И несмотря на увеличеніе моихъ страданій, бесконечную цепь моихъ болезней, я полюбила безсмертіе въ себе и превратила его в творческое безуміе материнства.

И ты тоже полюбилъ его. Но въ тебе оно расплылось въ чувственность, в жажду наслажденій и господства.

Данную тебе власть надо мной ты употребилъ на то, чтобы убить во мне силу воли и стремленіе къ безсмертію.

Рука твоя тяготела на мне, а сила твоя угнетала меня тяжкимъ бременемъ. И я стала орудиемъ в рукахъ твоихъ, мертвымъ орудіемъ наслажденія.

Когда я просыпалась – ты выпивалъ поцелуями мою душу и черпалъ въ ней свое творчество – то творчество, которымъ ты такъ гордишся теперь.

Скажи: заблисталъ-ли хоть одинъ геній. Найдешь ли ты хоть одинъ безсмертный трудъ, который не былъ-бы оплодотворенъ женскимъ духомъ ?

Укажи мне артиста, укажи мудреца, пророка, за которымъ не стояла бы женщина. Который не черпалъ-бы въ ней своихъ вдохновеній ?

Но какъ и въ любви, ты до техъ поръ извиваешься змеею у моихъ ногъ, пока я вся не отдамся тебе и не утону в тебе. Взявъ от меня все, чего не достаетъ тебе, ты отбрасываешь меня какъ высосаный плод, и возстаешь, какъ великій созидатель, мученикъ, указывающий на меня с презреніемъ: «Смотрите – и это по подобію моему созданная для меня помощь !»

Подъ твоимъ господствомъ я забыла, что была безсмертнымъ духомъ.
Подъ твоимъ ярмомъ я научилась лживо и лицемерно улыбаться, целовать и отдаваться твоей чувственности, презирая и ненавидя.

Но чаша моихъ страданій переполнилась, и твое господство стало тяжкимъ для меня.
И я стала рядомъ съ тобою не какъ помощь твоя – но противъ тебя, какъ мстительница за духъ его, который Онъ не могъ отдать во власть тебе, ибо это былъ – равный тебе Его Духъ. Я стала ненавидящей для борьбы съ тобой – и проклятіемъ будетъ для тебя жизнь.
За все женскіе души, униженные подлостью рабства, я буду мстить тебе.

За всехъ женщинъ, умирающихъ не познавъ сладости материнства, я буду мстить тебе.
За все страданія продающихся женщинъ, отравленныхъ ядомъ испорченной крови, я буду мстить тебе.
За муки ада  детоубийцъ и отравительницъ, за отчаяніе утопленницъ и горящіе костры колдуній, за безсиліе и безчестіе бездушныхъ женскихъ телъ. Я буду мстить тебе.
Это все сделалъ ты ... ты, желавшій согнуть меня надъ властью твоею, меня, равную тебе по духу !»

Здесь все оскорбленія, нанесенные женщине вообще, осмыслены, припомнены, подсчитаны, скомбинированы  в целый обвинительный актъ.

Но и здесь, какъ во всехъ случаяхъ реакцій на какой-нибудь сильный гнетъ, реакція стремится вылиться въ первобытную форму мести.

Месть есть такая реакція, при которой человекъ въ своемъ поведении уподобляется своему врагу. Око за око, зуб за зуб. Ясно, что прогресса изъ такого поведенія получиться не можетъ – разве только на земле будетъ валяться много выбитыхъ очей и  зубовъ. Месть вращается в заколдованномъ кругу.

Но женщина, уверившись въ коварстве мужчины, пытается прежде всего мстить ему коварствомъ-же. Если бы образъ царицы Тамары не нашелъ себя у Лермонтова такой законченной формы, - несомненно, поэтессы не разъ къ нему возвращались-бы; и такъ уже у одной поэтессы мы встречаемъ тотъ-же образъ.

Часто поэтесса воображаетъ себя русалкой, наядой, нереидой, ведьмой, и вдохновляется желаніем – завлечь погубить мужчину, отомстить ему.

К чести женской поэзіи нужно сказать, что такихъ стихотвореній немного – и они не производят впечатленія искренности. Это – только фразы, а настоящей жестокости за ними не ощущается.

Совершенно обратное мы видимъ, когда женщине в действительности, а не на словахъ только, приходится загубить жизнь молодого человека. Не упоеніе местью, а глубокая жалость, раздумье, угрызенія совести звучать в ея словахъ.

Ахматова.
«Мальчик сказалъ мне: « Какъ
                это больно!»
И мальчика очень жаль.
Еще вчера онъ былъ довольнымъ
И только слышалъ про печаль.
А сегодня онъ знаетъ все не хуже
   Мудрыхъ и старыхъ вас.
Потемнели и стали, кажется, уже
   Зрачки ослепительныхъ глазъ.
Ах, я знаю онъ с болью не сладитъ
   С горькой болью первой любви.
Какъ безпомощно, жадно и жалко гладитъ
   Холодныя руки мои !»

Еще трагичнее и печальнее звучитъ разсказъ о возвращеніи с похоронъ.

   Высокіе своды костела
Синей, чемъ небесная твердь,
   Прости меня, мальчикъ веселый
Что я принесла тебе смерть.
   За розы съ площадки круглой,
За глупыя письма твои,
   За то, что, дерзкій и смуглый,
Мутно бледнелъ отъ любви.


Чувственной и хищной, подобно мужчине, женщина не умеетъ стать. Не умеетъ или потому, что недостаточно дерзновения, или потому что ея природа выше такой мести.

Но все-же вопросъ о чувственности стоитъ передъ ней неотступной загадкой. Въ чемъ сила греха, - греха и разврата, которые привели её къ униженію и страданіямъ ?

И вотъ поэтесса становится пытливой, какъ естествоиспытатель, и дерзкой, какъ ея прародительница Ева. Кто знаетъ, быть можетъ, мужчина правъ, ища счастія в разврате ?  Надо изследовать этотъ вопросъ !

Женщина решается посмотреть, узнать, что такое грехъ; быть можетъ, даже изведать его на опыте – называетъ-же одна из поэтесс себя «томно-порочной».

Что-же такое развратъ ?

Такъ смело поставленъ вопросъ.

Ответъ данъ Анной Ахматовой въ поразительно-лаконичномъ, содержательномъ стихотвореніи.
Поэтесса пошла в кафешантань. Она хочетъ видеть воочію оборотную сторону жизни.
Заметьте, она не решается сразу посмотреть на сцену. И все-же ей уже «невесело». Она отводитъ глаза, и видитъ обои с японскимъ рисункомъ. На нихъ роскошные мотивы – цветы и птицы. Но увы – цветы не настоящіе, а вышитые, цветы больные, томящіеся по облакамъ.
Грезамъ здесь не место. Этотъ храмъ веселья – темница грезъ. Окошки  забиты навсегда, нетъ выхода заблудшимъ женскимъ душамъ на просторъ; туда, где такъ или иначе въ тоске или грозе идетъ жизнь. Здесь западня, мышеловка, и глаза спутника подозрительно похожи на кошачьи глаза.

И въ своей душе она находитъ грязь, просачивающуюся изъ этого дома разврата.
Смертная тоска охватываетъ поэтессу. Наконец она решается поднять глаза на сцену – и содрогается отъ безумного ужаса, отъ неслыханного униженія женщины-сестры – той, что на сцене.

ПОРОКЪ

   Все мы бражники здесь, блудницы.
Какъ невесело вместе намъ !
   На стенахъ цветы и птицы
Томятся по облакамъ.
   Ты куришь черную трубку –
     Какъ страненъ дымокъ надъ ней !
Я надела узкую юбку,
     Чтобъ казаться ещё стройней.
Навсегда забиты окошки:
     Что тамъ, изморозь иль гроза ?
На глаза осторожной кошки
      Похожи твои глаза.
            О, какъ сердце мое тоскуетъ !
      Ужъ не смертного-ль часа жду ?
            А та, что сейчас танцуетъ
       Непременно будетъ в аду.

Бесконечно-мучителенъ развратъ! Такъ думаетъ женщина – за себя и за мужчину тоже. Относительно мужчины она, пожалуй, въ относительной степени ошибается. Но это благородная ошибка: она считаетъ мужчину лучшимъ, чемъ онъ есть на самом деле.
Она полагаетъ, что развратъ не даетъ ни радости, ни успокоенія. И развратъ, какъ и идолопоклонство опустошаетъ душу!

Какая-то внешняя могучая рука, какое-то извечное проклятіе виситъ одинаково и надъ женщиной, и надъ мужчиной. Вечное разъединеніе и отчужденность половъ – это вечная пытка, къ которой присуждены оба.

И никто въ этомъ не виноватъ. Морали нетъ. Нетъ ни света, ни теней – всё одинаково-безцветно. И этому порыву отчаянія и безразличія, въ стихотвореніи Софіи Парнокъ прекрасно соответствуетъ и внешній пейзажъ безъ света и теней; - белая майская петроградская ночь.

БЕЛАЯ НОЧЬ


   Не небо – куполъ безвоздушный
Надъ голой белизной домовъ.
   Какъ будто кто-то равнодушный
Съ вещей и лицъ совлекъ покровъ.

Не тьма, а будто тень отъ света,
   Не светъ, а будто отблескъ тьмы.
Да былъ ли день ? И ночь ли это ?
   Не сонъ-ли чей-то смутный мы ?

   Гляжу на все прозревшимъ взоромъ
И такъ покой мой странно-тихъ.
   Гляжу на ротъ твой, на которомъ
Печать лобзаній не моихъ.

   Пусть лъживо-неженъ, лъживо-ровенъ
Твой взглядъ изъ-подъ усталыхъ векъ.
   Ах, разве можетъ быть виновенъ
Подъ этимъ небомъ человекъ !

Мужчина лживъ и пороченъ, но и у него «усталые веки», и онъ опустошенъ, и онъ бродитъ по міру, какъ живой мертвецъ, какъ выходецъ из могилы.

Къ такому – разве можно чувствовать вражду ?

Только смертельная усталость можетъ охватить обоихъ, какъ маленькихъ детей, заблудившихся въ заколдованномъ лесу.

Больше жить нечемъ этимъ опустошеннымъ людямъ. Такъ пусть-же онъ, какъ другъ, убьетъ её, говоритъ Ахматова.

Убей

Углемъ наметилъ на левомъ боку
   Место, куда стрелять,
Чтобы выпустить птицу – мою тоску –
   Въ пустынную ночь опять.

Милый! Не дрогнетъ твоя рука
   И мне недолго терпеть.
Вылетитъ птица, моя тоска,
   Сядетъ на ветку и будетъ петь.

Чтобы тотъ, кто спокоенъ въ своемъ
                дому,
Открывши окно сказалъ:
   «Голосъ знакомый, а словъ не пойму!»
      И опуститъ глаза.

Казалось-бы мы дошли до конца. Самоубийство, смерть, не правда-ли ?
Нетъ, это не конецъ, а только начало! Плоть немощна, а духъ бодръ. Онъ только выше взлетаетъ, покинувъ бренную оболочку земныхъ страстей и ошибокъ.

Духъ не признаетъ смерти, онъ просто-напросто отрицаетъ её. Помните, у Пушкина – думы о смерти, какъ кончаются ?

«И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть».

А у Лермонтова – пожеланіе:
«Чтобъ весь день, всю ночь мой слухъ
                лелея,
Про любовь мне милый голосъ пелъ,
Надо мной, чтобъ вечно зеленея
Темный дубъ склонялся и шумелъ».

Тело умерло, а духъ какъ-то спрятался и подсматриваетъ, и подслушиваетъ. И не только подсматриваетъ, но и преображаетъ всё виденное, озаряя его ореоломъ новой, уже неземной, красоты.

И не только преображаетъ, но и, какъ у Ахматовой, превращается в птицу и начинаетъ петь – да такъ поетъ, что толстокожий обыватель, открывши окно, заслушивается.

Не странно-ли: многимъ изъ нашихъ лучшихъ писателей приходилось доходить до последней черты, до последней грани жизни для того, чтобы понять жизнь и ея красоту.
Толстой не разъ думалъ о самоубійстве, Горький стрелялся, Андреевъ травился, Бальмонт выбросился изъ окна, изъ третьего этажа, и лишь «прикоснувшись къ земле, возсталъ съ могуществомъ Антея».

Повидимому всехъ насъ давитъ тяжесть бренной оболочки страстей, и лишь разбивъ эту оболочку какимъ-нибудь трагическимъ порывомъ, духъ можетъ воспарить въ высшіе пределы битія.

Женщина-поэтесса прошла темъ-же самымъ путемъ освобожденія – и она освободилась путемъ пережитыхъ страданій. Но она пока ещё слаба, не вполне уверена въ своихъ силахъ, и потому ея разсказъ объ освобожденіи дышитъ некоторой истерической экзальтированностью. Такъ Моравская заявляетъ, что она уже не хочетъ ждать у очага, какъ Золушка, прихода какого-то принца. Нетъ, она хочетъ сменить свой миніатюрный башмачокъ на крепко-сшитый башмакъ завоевателя-конквистадора:

Conquistador

Мечтать о Принце ?
                Боже, Боже !
Это безсилье, это позоръ !
   Нетъ, я не Золушка, это ложь –
Меня зовутъ Конквистадоръ !

   Вечно держаться за руку чужую,
Всю жизнь ждать – какая грусть !
   Сама до радости доберусь,
      Сама счастье завоюю.

Пусть будетъ дологъ путь мой тяжкій,
   Я – рыцарь, я на все готовъ.
Ярко горятъ на солнце пряжки
   Моихъ победныхъ башмаковъ!

Въ самой неровности ритма этого стихотворенія, въ этомъ перебое восклицаній, явственно сквозитъ неполнота и непрочность освобожденія. Поэтесса говоритъ о себе въ мужскомъ роде – «я – рыцарь»: она еще слишкомъ подражательна и мало-индивидуальна. Она хочетъ стать завоевателемъ – в ней еще не угаасъ духъ мести.

Другая поэтесса, Софія Парнокъ, выражается тоже энергично, по-мужски:

«Былое, грузъ мой роковой, бросаю черту на потребу !»

Но это легче сказать, чемъ сделать. Жалкое сознаніе своей слабости, былые промахи, ошибки, обиды, оскорбленія, слезы, быть можетъ, паденія – все это роковымъ грузомъ лежитъ на плечахъ женщины и мешаетъ ей идти по «голубому пути».

Со всемъ этимъ такъ или иначе необходимо покончить. И вотъ женщина какъ бы сажаетъ Судьбу за столъ и говоритъ ей: «посчитаемся! посмотримъ, должна-ли я тебе что-нибудь !»
Вся минувшая жизнь проходитъ передъ глазами – ни одного темного уголка нельзя оставить неосвещеннымъ для того, чтобы съ легкимъ сердцемъ пойти в дальнейший путь.

Стихотвореніе Софіи Парнокъ изображаетъ такой расчетъ съ Судьбою. Написано оно в форме рондо, въ немъ время от времени повторяется одна и та-же фраза, какъ-бы говорящая своими повтореніями о непреклонной решимости поэтессы покончить съ прошлымъ.

Я вспомню всё.

      Всехъ дней, въ одномъ безмерномъ миге
   Столпятся предо мной покорные стада.
На пройденномъ пути ни одного следа
   Не мину я, какъ строкъ въ
                моей настольной книге,
И злу всехъ дней моихъ скажу я тихо:
                «Да!»
   Не прихотью-ль любви мы вызваны
                сюда ?
   Любовь, не тщилась я срывать
                твои вериги !
И безъ отчаянья, безъ страха, безъ стыда
      Я вспомню всё.
Пусть жатву жалкую мне принесла страда,
   Не колосомъ полны – полынью
                горькой – риги;
И пусть солгалъ мой богъ – я
                верою тверда,
Не уподоблюсь я презренному разстриге,
Въ тотъ безконечный мигъ, въ последний
                мигъ, когда
Я вспомню всё.

У Ахматовой есть подобное-же стихотвореніе. И она тоже приходитъ къ утешительнымъ выводамъ:

«Брата я не ненавидела
И сестры не предала».

Злобы в жизни - не было. Были ошибки и заблужденія, но ошибка – не грехъ. Главный грехъ противъ Духа живого – отсутствіе искренности, веры, порыва. Если есть искренняя вера, то хотя бы избранный богъ и солгалъ – одна уже эта вера спасаетъ и оправдываетъ человека.

Если и были ошибки, то они искуплены страданіемъ, которое очистило и закалило душу.
«Такъ за что-же Богъ меня
                наказывалъ
Каждый день и каждый часъ» -
Спрашиваетъ поэтесса, и делаетъ правильное предположение:
«Или это ангелъ мне
                указывалъ
Путь, невидимый для насъ».

Американскій психологъ Джеймсъ говоритъ, что есть въ жизни люди, рожденные однажды, и другіе люди, «рожденные дважды». Первые инстинктивно, отъ природы, веруютъ во что-нибудь, и потому легко переживаютъ все событія. Другіе доходятъ до своей веры крестнымъ путемъ сомненій и страданій. Ихъ вера съ большимъ трудомъ достигается, но она глубже, прочнее, всеобъмлющее.

Женщина принадлежитъ ко второму типу. Она достигла той мудрости, которая дается только глубокими переживаніями, и которая такъ отличается отъ холоднаго, разсудочнаго мышленія мужчины. И съ высоты этой мудрости она уже можетъ спокойно обозреть прошлое, даже то время, когда она была еще только «однажды-рожденной».

Вотъ спокойно-мудрые думы Ахматовой:
«Я научилась просто, мудро жить,
   Смотреть на небо и молиться
                Богу
И долго передъ вечеромъ бродить,
   Чтобъ утолить ненужную тревогу.

   Когда шуршатъ въ овраге лопухи
И никнетъ гроздь рябины ярко-красной,
   Слагаю я веселые стихи
О жизни темной, тленной и прекрасной.

   Я возвращаюсь. Лижетъ мне ладонь
   Пушистый котъ, мурлыкаетъ умильней,
   И яркий разгорается огонь
На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка пронизываетъ тишь
   Крикъ аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь –
   Мне кажется, я даже не услышу.

Спокойной уверенностью дышыть это стихотвореніе – и даже стукъ в дверь не можетъ смутить этого покоя. Вместе с темъ этотъ покой – не апатія смерти, – в немъ только сознаніе своей силы.

Эгоистическая любовь къ цветамъ, заметная у молодой девушки, сменяется альтруистической чуткостью зрелой женщины, которая любовно прикасается взглядомъ ко всякой мелочи окружающего міра, освещая её своей собственной лаской и красотой.
Теперь женщина богата безмерно – и свой духовный даръ она несетъ міру, а паче всего искусство, этотъ ценнейшій из даровъ.

Съ этого момента женщина начинаетъ светить на окружающій міръ. И все самое даже обыдденное сіяетъ отъ ея приветливой ласки.

Святое таинство открываетъ она даже въ самыхъ мучительныхъ кровавыхъ переживаніяхъ, окружаетъ ореоломъ красоты то, что ложно кажется чуть-ли не постыднымъ.

Подъ пером Маріэтты Шагинянъ даже родовые муки какой-то женщины, быть можетъ, безцветной и незначительной, превращаются в какой-то восторженный апофеозъ. Я не могу процитировать здесь этого стихотворенія, в немъ слишкомъ много реалистическихъ подробностей, но отдельные образы в немъ поразительны.

Такъ, потъ на лице родительницы она называетъ «жемчужнымъ». Это сразу даетъ и точный, простой и яркій образъ – и ощущеніе безмерной ценности этого пота и страданій.

«Мать вдвойне» - другой примеръ мудрой лаконичности. Ведь и вечный спутникъ ея, мужчина, бывшій какимъ-то призракомъ и выходцемъ изъ могилы – какъ-бы вторично рождается на светъ.

Детская жизнь – вотъ что, естественнымъ порядкомъ прежде всего привлекаетъ вниманіе воскресшей женщины.

Ада Чумаченко пишетъ:

Дети

Я люблю прикосновенье детскихъ губъ
                и детскихъ рукъ,
Смеха, радостного смеха, серебристый
                ясный звукъ,
И дрожащія росинки быстрыхъ-быстрыхъ
                детскихъ слезъ,
И развеянныя бегомъ пряди мягкія
                волосъ.
Я люблю, уставъ отъ жизни, отъ
                тяжелаго пути,
Отдохнуть съ ребенкомъ рядомъ,
                в сказку вместе с нимъ
                уйти.

Вспомнивъ несколько эпизодовъ изъ сказокъ. Поэтесса заканчиваетъ:

Мы идемъ искать Жаръ-Птицу
                в блеске алого огня.
Крепко теплые рученки держатъ за
                руку меня.
Нетъ ни стенъ, ни тесныхъ комнатъ.
                Солнце, степь да облака,
Да в траве зеленой нитка
                убежавшего клубка.

Моравская и Соловьева (Allegro) целые сборники стихотвореній посвящаютъ детямъ. И подчасъ удивительна ихъ способность перевоплощаться в детскую душу.

Вотъ взрослые ушли в гости. А малышъ остался одинъ дома, пригорюнился в уголку и печально мечтаетъ.

                Ахъ !
Обижаютъ меня постоянно !
Убегу в африканскія страны
   Где пахучіе зреютъ бананы,
Где катаютъ детей на слонахъ.
   Доберусь я  до мыса Нордкапа,
Превращусь непременно въ арапа,
   Заведу себе лукъ и верблюда
И уже не приду я оттуда
   И домой не вернусь – пусть!
...Ну, а какъ-же я буду в апреле
   Безъ базара на вербной неделе ?
Жалко также и новыхъ коньковъ, -
   Тамъ наверно не будетъ катковъ
Жалко мамы, сестренки и братца.
   Нетъ, ужъ лучше остаться !

Недостатокъ времени не дозволяетъ мне  показать, что и пейзажъ у мудрой поэтессы становится отчетливей и проникновенней.

Наконецъ и любовь, если она опять-таки приходитъ, встречается более спокойно и сознательно. Грубая страсть уже не можетъ подкрасться, яко тать в нощи и внезапно похитить сердце: её встречаетъ холодное недоверіе искушенной жизнью женщины и краткая, но суровая отповедь;

Настоящую нежность не
                спутаешь
Ни съ чемъ, и она тиха.
Ты напрасно мне бережно
                кутаешь
Плечи и грудь въ меха.
И напрасно слова покорныя
   Говоришь о первой любви:
Знаю я эти упорные
   Несытые взгляды твои !

Если же приходитъ искреннее и ценное чувство, то новая опора женского духа, искусство, сплетается съ любовью  въ одинъ прихотливый  узоръ, где любовь и красота перемежаются, и не всегда даже любовь беретъ верхъ... иногда побеждаетъ и поклоненіе красоте.

Таково, напримеръ, стихотвореніе херсонской поэтессы, где постоянно чередуются «милый» и «месяцъ серебристый», вступая между собою въ какое-то невидимое граціозное состояніе.

   Месяцъ серебристый,
   Белый снегъ скрипящий,
Комнатка заветная,
В щеляхъ ставень – светъ.

У горячей печки
   Милый мой сидящій,
Книга позабыта ...
   А ... меня съ нимъ нетъ

Чутко настороженъ
   Ждетъ в окошко стука.
Постучу, быть можетъ,
   Или утерплю ?

Ждущаго, далекаго,
   Съ мыслями понятными,
Больше и сильнее
   Я его люблю.

Если в сердце радость
   И возможно счастье,
Если роза въ грунте
   Стала расцветать –
Дайте осязаньем
   Счастья насладиться,
И какъ можно дольше
   Розы не срывать..

Месяцъ серебристый ...
   Веселъ снегъ холодный.
Близко, близко милый –
  Чуть подать рукой.

Что мне дастъ реальность,
   Если мой всецело,
      Если вера в счастье
И любовь – со мной.

Месяцъ серебристый,
   Белый снегъ сіяетъ,
Комнатка заветная,
   Въ щеляхъ ставень – светъ.

Сердце быстро бьется
   Светомъ соблазняетъ.
Ставня пріоткрыта –
   Постучать иль нет ?

Отъ шаговъ поспешныхъ
   Снегъ скрипитъ морозный,
А морозъ и нежитъ
   И слегка бодритъ

Ночью серебристою
   Въ комнатку заветную
Женщина любимая
Къ Вамъ не постучитъ...

Мне остается только очертить общее миросозерцаніе современной женщины-поэтессы. К счастью, мне попалось одно стихотвореніе, несколько громозкое по форме, но глубокое по содержанію, въ которомъ поэтесса, Парнокъ, пытается сама очертить свой общій взглядъ на міръ.

Женщина – одна среди пророды. Одна, безъ спутника, - ведь она уже мыслитъ и чувствуетъ самостоятельно.

О чемъ она думаетъ ?

О цветахъ !

Не о техъ красивыхъ цветахъ, отъ которыхъ она хотела въ своей молодости, по бедности своей тогдашней, позаимствоваться красотой.

Нетъ, она думаетъ о другихъ цветахъ, о цветахъ душевныхъ переживаній, о цветахъ духа.
Корни всехъ цветовъ въ душе женщины – это она сама вноситъ красоту въ міръ: „И не въ сердце-ль моемъ всехъ цветовъ зацветающихъ корни ?»

Она знаетъ и о другой философіи, о мужскомъ мировоззреніи вражды, о томъ взгляде, который твердитъ намъ о неизбежности и законности вечной «борьбы за существованіе».
Такому мировоззренію она не веритъ. «Состязаніе воль», говоритъ она – только сонъ.
Это состязаніе воль – только ошибка, заблужденіе. Поэтесса мечтаетъ о единеніи сердецъ, когда вечная вражда смиряется, границы падаютъ и небо, глубокое небо, венчаетъ всехъ единымъ венцомъ.

Голубыми туманами съ горъ на озера
                плывутъ вечера.
Ни о завтра не думаю я, ни о завтра
                и ни о вчера.
Дни - какъ сны. Дни – какъ сны.
               Безотчетному мысли покорней.
Я – одна, Но лишь тотъ, кто одинъ,
               со вселенной Господней  вдвоемъ.
Къ тайной жизни, во всемъ разлитой,
                я прислушалась въ сердце своемъ –
И не въ сердце-ль моемъ всехъ цветовъ
                разцветающихъ корни ?
И ужель въ единеньи всего не созвучно
                біенье сердецъ
И не сонъ - состязаніе воль ?
                Всехъ единый венчаетъ венецъ:
Надо всемъ, что живетъ, океанъ
                разстилается горній.

Каюсь, когда я приступилъ къ разработке своей темы, я отнесся къ ней несколько скептически. Я ожидалъ найти жалкія подражанія на суфффаристскія сетованія о гнете мужчины.

Перечтя стихи, я поразился своему непониманію души женщины. Ни слова о внешней, матеріальной эмансипаціи. Русская поэтесса добивается более глубокого духовного освобожденія – и она добилась его. И было-бы хорошо если бы рядовая женщина воспользовалась этимъ богатымъ и мудрымъ опытомъ.

Въ то время, какъ кумиръ мужской поэзіи, Игорь Северянинъ, воспитываетъ «ананасы в шампанскомъ»  и белое платье муаровое -  лакомства и тряпки – Моравская жалуется, что маленькой, одинокой женщине приходится взять на себя тягу земную, решать міровые вопросы. Она гнется и изнемогаетъ под этой тяжестью, но не отрекается отъ своей задачи.

Она показала, что можно мыслить сердцемъ, а не логическими формулами. И она права.

Быть можетъ, вся чудовищная война есть лишь доведеніе до абсурда чисто-мужской культуры. Только мужчина способенъ, увлекаясь логическими схемами, щелкать костями человеческими, какъ костяшками на счетахъ.

Не придетъ-ли конецъ господству матеріальной культуры мужчины – какъ въ свое время пришелъ конецъ сильному Риму, который склонился побежденнымъ передъ кроткою силой христіанства ?

Уже появились предтечи нового мировоззренія, которое во главе всего ставитъ уваженіе къ творческой личности человека.

Проповедовали это и Рёскинъ, и Ницше, и Бергсонъ, и Ролланъ. Женщина, я уверенъ, примкнетъ къ этой эстетико-этической вере и сделаетъ её сильной и мощной.

Вы знаете, когда планета Земля остывала, то подъ страшнымъ жаромъ и невообразимымъ давленіемъ грубыхъ горныхъ породъ тамъ и сямъ образовались кристаллы драгоценныхъ камней.

Такъ и в женской душе, пережившей и переживающей еще теперь пламенный адъ страданій, страшное давленіе и гнетъ мужчины, и соціальной среды – тамъ и сямъ складываются кристаллы поэзіи, подчасъ еще грубые, неотшлифованные. Но темъ не менее безконечно-драгоценные своей чистотой и искренностью. Она сама подчасъ не замечаетъ ихъ подъ грубыми горными породами.

Я былъ-бы счастливъ сознаніемъ что вы  хотя бы на мигъ полюбовались игрой света на этихъ дорогихъ мне камняхъ.

Еще до объявленія о моей лекціи мне пришлось выслушать – «Какая несвоевременная тема ! Теперь надо бороться, уничтожать, мстить !»

Только - не мстить! Не надо уподобляться врагу.

Въ былое время суровые воины Кромвеля, боровшіеся съ англійскимъ королемъ, передъ битвою пели священные гимны. Горяча была ихъ искренняя вера.

Мне кажется, что и интеллигенція, временно загнанная въ каткомбы исторической жизни, должна на время вспомнить о томъ боге, которому она поклоняется – о духовной красоте; вспомнить о томъ,  ради чего борются.

Правда, нашъ богъ поруганъ, и Кремль подвергся разрушеніямъ. Но позвольте вамъ напомнить слова пророка духовной культуры Ницше:

«Величайшие событія – это не самые шумные, а самые тихіе часы наши.
И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившагося, когда шумъ и дымъ твой разсеивались. Ну, что-же, если городъ обращается въ развалины, и колонна лежитъ въ грязи !

Въ грязи вашего презренія лежала колонна: но таковъ законъ ея, что для нея изъ презренія вырастаетъ новая жизнь и новая красота !

Теперь в божественномъ ореоле возстаетъ она, еще более обольстительная въ страданіи своемъ! И поистине! Она еще поблагодаритъ васъ, что низвергли вы её, разрушители!» ...
Я уверенъ, что новая духовная красота вырастаетъ въ нашихъ сердцахъ.
И высоко надъ нами знамя этой красоты будет держать Женщина !

Б.Палецкий*  21 января 1918 года
__________
* текст сохранившейся афишы:

"г.Херсонъ. Въ воскресенье 21 января 1918 года въ зале Общественной библіотеки состоится повторная ЛЕКЦІЯ Бориса Павловича Палецкаго на тему ЖЕНСКАЯ ЛИРИКА (основные мотивы женской поэзіи) по следующей программе: Какъ постичъ душу современной женщины? Лирика, какъ ключъ къ познанію ея, души. Основные мотивы женскаго поэтическаго творчества. Грёзы. Цветы. Герой. Идолопоклонство и разочарованіе. Проклятіе мужчине. Замокъ Тамары. Исканіе загадки греха. Никто не виновенъ. Тяга къ смерти. Освобожденіе. Спокойная мудрость. Чуткость къ внешнему міру. Материнство. Попытка философскаго синтеза.               
Сборъ поступитъ въ средства Общества Взаимной Помощи учащимъ и учившимъ городскихъ начальныхъ училищъ Херсонскаго Общественнаго самоуправленія имени Е.И.ГОЗАДИНОВОЙ.

Цены местамъ: 1 рядъ 1 р.50 к., 2 и 3 – 1 р.25 к., 4 и 5 – 1 р., 6 и 7 – 90 к., 8, 9 и 10 – 75 к.. ученич.-50 к.

ПРОДАЖА БИЛЕТОВЪ  съ пятницы въ Общественной библіотеке въ вечерніе часы.

Начало въ 6 час. вечера.

Ответственный распорядитель ПРАВЛЕНІЕ ОБЩЕСТВА

АНОНСЪ. Следующая лекція Л.С.Тиверіадского "С Т Р О Е Н І Е   В С Е Л Е Н Н О Й" состоится 28 января.

Херсонъ, типографія  К.Д. Шрейбера "




 
Рецензия

Приветствую Вас...Если человека научить методам исследования, а деда учили, то всё прочитанное и увиденное будет систематизироваться...Нормально систематизированно...На мой взгляд, стихи, хоть женские, хоть мужские- попытка понять себя и мир...Только в красивой форме...Не лекционной...Та же систематизация- но попроще...и с намёком на изыск...Вот как-то так...
Аксинья Алексеева 2   09.01.2011


Рецензии