Смерть Ацерна

Здесь  Ацерн  ещё  не  умер,
Ещё  вглядывается  в  свой  ум.
И  темна  его  комната.
Он  жизнь  узнал  такой  -

Теперь  мрачной  и  безрадостной.
Он  даже  книг  не  складывает
Аккуратно  на  стеллаж.
И  всё  в  другом  ракурсе.

Он  книжку  кладёт  под  голову,
Неэрудированный  и  негордый.
Он  мудр,  но  теперь  -  для  смерти.

Во  всём  пространстве  комнаты
Свет  играет
Только  лоб  содержащей  рукой.
И  лишь  на  лбу,  как  на  куполе,
Преодолена  мрачность.

В  правом  комнатном  углу
Высветлена  колонна,  -
Столп  и  основа  лучшего,  -
Что  из  смерти,  как  из  лона,
Растёт  необманно,  неложно.

И  луч  света  слева,
На  стене  последнего  приюта,
Тоже  не  молчит,  гласит:
«И  камни  возопиют»  -
О  том,  что  мир  лежит  во  зле

И  грань  известная  пройдена.
Вот  лучший  из  его  миров.

И  блажен  Ацерн  Давидов,
Что  не  шёл  на  ложный  совет,
И  в  мирах  поэзии  двигался,
Постигая  Бога  и  человека.

И  что  за  дума  во  лбу  его?
Нет  судороги  морщин,
Нет  нестерпимой  боли,
Но  какое-то  тихое  свечение.

Он  весь,  как  свеча  оплывшая,
Для  него  уже  нет  «либо-либо».
И весь  блеск  по  шахматным  плитам
За  дверь,  как  змея,  усклиз.

И  по  клеткам  шахмат,
Здраво  чеканя  шаг,
К  нему  священник  пришёл,
Пришёл  на  отход  души.

И он  внимал  и  слушал.
В  глазах,  песком  не  истёртых,
Ни  болезненной  болью,
Ещё  бегали  лучики.

Перед  ним  лежал  Ацерн,
Ни  капли  не  церемонясь  -
Как  хлам  лежал,  как  сор,
Почти  уже  мёртвый.

И  из  колодца  ли  подсознания
В  священнике  поднималась  волна,
Или  здоровых  сил  примета,  -
Веселие  о  чужой  смерти,

Приличием  затаённое,
Но  долг  исполнил  он.

И  река  исповеди,
Как  поэма,  никем  не  записанная,
Лишь  им  узнаваемого  достоинства,
Лилась  через  поэтовы  уста.

Глаза  его  во  тьме  блуждали,
А  ум,  -  сей  ключник  памяти,  -
Открывал  комнаты  замка
Из  слов,  мыслей  и  дел.

Ацерн  погружался  тихо
В  созерцание  жизни,
И  над  ним  всплывали  картины
В  единое  сплетаемых  разностей.

Он  старался  держаться
Покаянного  взгляда,
Разгребая  гниль  и  ржавчину,
Замалчивая  дела  блага.

И  он  убегающий  ум  сдерживал.
Исповедь  не  средняя,  не  первая,
Исповедь-то  предсмертная!

Из  жизни  постепенно  выстраивалась
Грехов  и  ошибок  гора,
С  отношением  далеко  неравным
Подлости  и  праведности.

Всегда  гореть  устремляясь,
Любя  героизм  и  подвиги,
Как  мало  нашёл  он  блага,
Как  много  немощи,  подлости!

Но  все  избиты  книги
И  захлопнуты,  наконец.
Вот  в  куче  лежат  они,
И  потребности  в  них  нет.

Как  в  одеждах  младенца
Нет  нужды  старику,  -
Последняя  любовь  его  здесь,
Услаждающая  его  тоску.

И  вся  жизнь  его  -  как  луч,
Играющий  на  страницах,
Скрывающийся  к  вечеру
Из  мира  пыли  и  гнили.

Вся  жизнь  его,  как  алфавит,  -
От  альфы  до  омеги, -
По  позвоночнику  прошла  вверх,
Чтобы  расцвесть  в  уме.

Он  уже  не  играет  роли,
Студентов  он  не  учит,
Не  держит  с  кафедры  речь  -
Он  изменился  в  героя
На   манер  необычный.

Закончится  исповедь,  пройдёт,
Священник  ловко  подымется,
Исполнив  обязанность,  долг,
И  обогатит  эрудицию

Болью  ещё  одной  судьбы,  -
Может  быть,  чтобы  забыть.

И  дверь  за  ним  захлопнется.
А  умирающий  Ацерн
Останется  в  созерцании
Загадочного  Лица,
Разгладив  свой  лоб.

Вот  он  -  изделие  природы,
Пальцев  рук  Художника.
Он  прошёл  всеми  тропами,
Какие  лишь  возможны.

В  нём  завершилась  эволюция  -
От  камня  до  абсолюдиума.
И  жизнь  его  душу  тёрла
На  пятичастном  жёрнове.

Он  собирал  пыльцу  слов
И  в  амбары  души  лил.
Он  молился,  он  мололся,
Пока  хватало  сил.

А  теперь  он  застыл  в  созерцании
Загадочного  Лица.
Он,  как  поэт,  был  истинный  рыцарь,
А  в  сердце  -  дама  сердца.

И,  пожалуй,  он  ничего  не  боится
И  ни  о  чём  не  жалеет:
Он  слишком  изломан  и  избит.
Он  изранился  и  изболелся.

И  глупо  от  него  требовать
Академичности  мысли:
Он  не  скажет  вам  реплик,
Он  жаждет  почить  мирно.

Что  вся  слава  мира,
Вся  пышность  царств  его
В  сравнении  с  грязью  и  вонью
И  аппаратом  смерти?!

Ему  теперь  не  то  важно.
И  вы,  сохранившиеся  друзья,
Пировые  и  боевые  товарищи,
Если  вдруг  здесь  явитесь,

Отложите  в  модный  сундук
Суждения  из  дорогой  библиотеки  -
Давно  уже  умер  ваш  друг
Для  мыльнопузырных  блестелок.

«Всё  здесь  Божьи  дары»,  -
Возможно,  Ацерн  говорит.
И  добавил:  «И  весь  я  -  дар  Богу.
Я  не  тело,  не  душа.  Я  -  личность.

И  я  дарю  это  зрелище
Избития,  изранения,  изрезания
И  поглощения  тлением.

Мои  руки  не  мои  уже.
Мои  -  только  боль,  ужас,
Уныние  и  малодушие,
Когда  колют  и  режут.

И  кто  знает,  что  выстраивается
В  сознании,  что  за  картина
Пред  взором  покинутого  царя,
Что  народ  свой  святил,

Принося  в  своём  сознании
Жертвы,  как  священник,

В  духе  священнодействующий.
И  надпись  «Rex  Judea»

Предносилась  его  взору.
Он  руку  к  чаше  со  скорбью

Тянул,  ещё  дрожащую,
И  думал:  «А  что  ж,  пожалуй!»

И  смерть  благословлял,
И  думал:  «Какая  благость!»

Там,  в  эфирном  мире,
Перейдя  за  смертную  грань,
Быть  может,  иные  мысли
Будут  его  будоражить.

И  мы,  чувствительность  возбуждая,
Напрасно  здесь  строим  храм
Священного  страдания  -
Быть  может,  ему  всё  равно.

И  там,  за  порогом,  Ацерн
Будет  глядеть  на  смерть,

Как  на  казусный  случай,
Где  он  на  вокзале,  на  полу,

Ночуя,  дожидался  поезда.
Натерпелся,  зато  после

Состав  нужный  подали  и  -
Прощай,  вынужденный  городок!


Из сборника "Злобелиск", 2000 г.