Арам Манукян. Господи, каким взрослым ты стал!

Об авторе: Студент СПбГУ, учится на факультете политологии. Пишет стихи и прозу. Живет в Павловске.

(Путевые заметки)

 1.
Воображение устало рисовать солнечные пейзажи далекой родины. Глаза слипались, сознание отказывалось мечтать, ничего не думалось, уставшие глаза смотрели на крыло самолета, медленно раскачивающегося над крутыми волнами серо-белых облаков, грозно свисающих над очередным городом огромной России. Казалось бы, странно удивляться уже давно не чудотворным полетам самолетов, в особенности представителю поколения пепси-колы, но единственная мысль которая меня беспокоила в ту минуту: как летит самолет? Глупо, но искренне размышлял я над этим вопросом, восстанавливая скудные познания школьной физики, пока маленький голубоглазый парнишка с заднего ряда не протянул сквозь узкую щель свою ручонку и не попытался закрыть мой иллюминатор. Как оказалось, яркий солнечный свет из иллюминатора мешал ему спать.

— Привет! — ответил я на его внезапное вторжение. В ответ получил недоуменный взгляд. Спустя несколько секунд последовало:

— Ес хосумема миайн хайерен! Инчи ду чес хайерен хосум? (Я говорю только по-армянски! Почему ты не по-армянски говоришь?) — возмущенно произнес маленький мужчина.

— Барев, апер джан! (Привет, братик джан!) — оправдался я.

Когда развернулся до конца, то увидел таких же голубоглазых широко улыбающихся родителей малыша. Они объяснили мне, что летят транзитом из Нью-Йорка в Ереван через Москву и потому, конечно же, их ребенок, впрочем как и они, ни слова не знает на русском языке. Стандартные фразы по типу «как судьба нас разбросала по свету» всплыли в моей голове, банальные мысли о многострадальной доле армян и многое в этом роде начало вновь терзать мою почти уснувшую голову. Мучаясь пафосными размышлениями, я и не заметил, как наш самолет миновал русскую равнину, и желто-красный цвет полей Кубани сменился на зелено-синий пейзаж начинающегося Кавказа. То было Черное море. Несколько мгновений удалось мне, запоздавшему на панораму, запечатлеть в своей памяти: узкий берег, как старательно вырисованная рукой художника линия женского бедра, тянулся вдаль, сливаясь с синеватой дымкой то ли неба, то ли моря, то ли сочинских пальм. Море было спокойное, похожее на большой лоскут шелка, волны складками драгоценной ткани приближались к ровному берегу и выпрямлялись, коснувшись его. Вскоре этот райский пейзаж затянуло седыми облаками.
Грозным ареопагом нависли над морем грязно-фиолетовые тучи, светясь изнутри розовым светом, солнечными лучами. Всего через несколько мгновений в иллюминаторе самолета предо мной предстала довольно привычная роспись панно петербургских дворцов. Что могут такого создать люди, чего бы уже не создала природа?
Начало трясти. Спокойным и молодым голосом командир корабля сообщил пассажирам, что самолет попал в зону турбулентности, беспокоиться не нужно, обычная и не вызывающая опасений ситуация. Стюардессы, чья внешность была лишь только намеком на стереотип о стройных молодых девушках в небесно-голубых униформах, доброжелательно, но настойчиво просили застегнуть потуже ремни безопасности и не нервничать. О последнем видимо говорили не даром. Весь наш мононациональный, но международный рейс, как оказалось, кишел людьми, обладающими фобиями, и один из тех самых «счастливых обладателей» был как раз рядом со мной. Прибывшие из Ташкента, об этом я узнал гораздо позже, они с женой панически боялись перелетов, хотя уже пережили один до Москвы, а слово «турбулентность» равносильна апокалипсису местного значения. Приторно доброжелательные стюардессы почему-то именно в этот период полета (видимо их поджимало время) решили накормить голодных пассажиров. Аккуратно упакованные кусочки масла и сыра, слегка подпрыгивая на импровизированном столе самолета, словно развлекали трясущихся от страха людей. Турбулентность оказалось затяжной, а нервов не так много. Картина в иллюминаторе не менялась и порядком наскучила, и я уже было хотел почитать книжку, как вдруг мой сосед, казавшийся довольно собранным мужчиной, стал неистово креститься, а жена, положив руки на Библию, тихо проговаривать молитву…

Я не рассчитывал на столь колоритный пассажирский состав. Впереди сидела женщина с тремя дочерями, у каждой на коленках по йокшерскому терьеру с розовым бантиком. Все собачонки, как и хозяева, были похожи — носы и бантики. Чуть правее от них, на самом краю левого ряда, виднелся красный замшевый мокасин и зеленая штанина московского армянина. Рядом с ним сидел мужчина в возрасте. Его было видно в промежутке между креслами. Всю дорогу пытающийся дочитать «Комсомольскую правду», видимо, уже в самом начале наскучившую, он мучил себя весь полет. За их спинами сидела женщина, неугомонно запихивающая купленную в duty-free двухлитровую водку в свою утонченную вечернюю сумочку, элегантно свисающую через правое плечо, заметно раздражая тем самым на вид интеллигентного юношу, и без того разочарованного полетом и безуспешно пытающегося спастись музыкой в наушниках.

Пока я изучающе разглядывал моих близких и дальних соседей, наш самолет пересек воздушную границу Армении и уверенно держал курс на аэропорт «Звартноц», уже начав, кругами снижаясь, приближаться к земле. Все прильнули к иллюминаторам.

Там была Армения. Выжженные коричневые скалы, на лоне которых небольшими оазисами виднелись города, облаченные в зеленные мантии редких деревьев. Вдалеке показался Арагац, четыре седые вершины которого, окруженные со всех сторон ватными облаками, словно собрались на совет. Самолет спускался все ниже и ниже, очертания Армении становились все ясней и очевидней. Наконец шасси коснулись земли. Раздались аплодисменты, и атмосфера в салоне разрядилась. Эмоций не было никаких…

Пройдя все бюрократические инстанции таможни и, как любой другой иностранный гражданин, сообщив Республике Армения о своем прибытии и уверив, что вступил на эту землю исключительно в мирных целях, я вышел из зоны проверки и досмотра.

Пройдя под уже состарившимися бетонными балками, некогда самого красивого на территории Советского Союза аэропорта, я вступил на землю Армении и меня обдало пятидесятиградусной жарой.

 2.
Мог ли я быть честным по отношению к себе, могли ли мои мысли возникать в голове по своему обыкновению резко и нагло, самым острием суровой действительности пронзая мои недавние грезы и представления? Нет. Не могли. Не имели право — это слишком жестоко. Они, подобно скверному родственнику, лишь намекали на неустроенность моей семьи-страны-родины. Я вступил на землю, с которой распрощался в том возрасте, когда не очень-то и понимаешь, что значит прощаться. Вдохнул знойный воздух, ставший экзотикой долгожданного отпуска, но, увы, незнакомым дыханием лета. Узрел лица, еще недавно будоражащие драгоценные хрупкие воспоминания о детстве, в котором лишь я был на своем месте. И угнетающее безразличие, раздражая своей неподдельностью и определенностью, секунда за секундой убивало во мне то предвкушение таинства возвращения, что самыми яркими красками возникало в моем меланхоличном сознании.

Новенький «Туарег» мчался под красный свет светофора, ни на минуту не задумавшись о предназначении этого цвета, обгоняя на пути белых лебедей советского автопрома. «Лебеди» олицетворяли состояние народных дел. Впереди был Святой Эчмиадзин. Мы ехали мимо одного из его районов. Детище перестройки и почти что успевший стать образцом кооперации микрорайон, теперь он напоминал сценическую площадку американского фильма ужасов: серо-коричневые дома, ржавые накаленные железные гаражи, редкая солома, напоминание о траве, недостроенные балконы-лоджии, а главное, давно уже нефункционирующее, поломанное и скосившееся колесо обозрения, которое белым флагом сдачи в плен в руки неустроенности развевалось над всей этой жалкой имитацией жизни. Не развались Советский Союз, не качнись так резко маятник истории, возможно, мое детство, отрочество и юность прошли бы здесь. Но об этом позже.

Увлеченный рассматриванием довольно скромных размеров виноградника, я чуть не пропустил перст Григория Просветителя: скульптура, недавно появившаяся при въезде в город. Одинокий памятник, фоном которому служит выжженное под солнцем поле, редко появлявшаяся в пейзаже виноградная лоза, кладбище и далекие вершины, навел на мысли о его неуместности. Да, казалось бы, вот оно — лежит на поверхности объяснение, оправдание его существования, права на место быть именно там, где он стоит. Но это очевидное основание, несмотря на свою логичность, выглядело абсурдно, странно и плачевно. Проехав чуть вперед и подняв глаза вверх, я обнаружил покачивающуюся от еле уловимого дуновения ветерка электрическую гирлянду, возвещавшую о прибытии, словно это не Святой Эчмиадзин, а Лас-Вегас. Впервые за час в голове родилась мысль, сравнение с Ватиканом, чувство обиды за несправедливо малое осознание собственной значимости. Лишь сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что именно то чувство обиды зачало во мне истинную любовь к своей исторической родине, корням, то самое глубокое отношение, что бывает в человеке к редким понятиям жизни, то состояние, которое я представлял, но до тех пор не ощущал во всей своей полноте. Это стало началом моего выздоровления от безразличия.

Возвышаясь над всей иронией действительности, появился храм Святой Рипсимэ. Я не успел его разглядеть. В лобовом стекле виднелся в меру тихий, даже в чем-то провинциальный городок с небрежными постройками, пыльными деревьями и редкими людьми. Двухдневная усталость от поездки и непривычная жара дали о себе знать, все в моих глазах представлялось удручающим. Машина, ловко беря скоростью безнадежно разбитые дороги, миновала места сказочные. Сказочные не от красоты своей и не истории, а от долгих вечеров веселых воспоминаний. Нет не моих. Прошлой жизни моих родных, именно прошлой, прошедшей и безвозвратной. И эта жестокая банальная истина о невозможности повернуть время вспять здесь предстала ужасающей. Ощущение о безвозвратности не ситуаций, счастливо прожитых дней, а об утере уклада, течения жизни в тех берегах. Мне стало жалко. Грустно.

Типовой город все отчетливее появлялся передо мной, настойчиво утверждая и подчеркивая абсолютно советскую архитектуру, однако с определенно точным почерком армянского характера. Редкий многоквартирный дом не удлинен, уширен, вытянут, вогнут, словом, все возможные вариации, но только не его первоначальный вид. Хорошо ли это? Безусловно. Крохотные двушки, трешки, зажимающие всю широту души армянской стали в разы больше. Ну что такое гостиная 18 метров, когда у тебя ближайший круг родственников, стоя на месте и как можно ближе друг к другу, занимает все 48 квадратов. Комфорт — вот главный постулат советского армянина, да простит меня КПСС. Под скрыто-очевидным предлогом балкона люди выстроили себе две, три, а то и больше комнат; просторные лоджии, действительно оправдывающие свое название; две кухни, согласитесь это удобно иметь их две, когда твои владения с недавних пор велики; гостиные с большим столом, иначе не возможно, иначе не покажешь всю изощренность своей посуды, хоть она и так, подобно музейным экспонатам, выставлена в блестящем серванте. Плохо ли это? Несомненно! И без того не особо вдохновляющая архитектура, обладающая единственным эстетическим достоинством — опрятностью, теряет всю свою привлекательность. Сказать, как именно выглядит город, описать его — тяжелейшая задача, так как у него нет образа. Именно без,образный, но все же еще не безобр,азный, он напоминает скорее строительную площадку на стадии завершения, чем что-либо другое. Заботясь о частном комфорте, никто не подумал об общем. Обособляя себя от общества, выделяя себя (естественно, самолично) в особую группу людей, которым можно, вряд ли кто задумывался о внешнем виде, затрагивающем облик города. В этом, если угодно, заключается армянский феномен: возвышение частного, игнорирование общего.

Белья на улицах не было, оно было во дворах. Мало, но было. Почему-то я очень ждал натянутых с одного дома на другой веревок, огромных белых простыней, тучных женщин с собранными на голове безумно пышными волосами, вылезших из окна больше предельно допустимого, и расправляющих очередное полотно. Но, увы, ничего этого я не увидел, пока… На балконах и во дворах сушили, но это были менее эффектные футболки с турецких базаров и траурно черные штаны отца семейства. И вообще, что бросилось в глаза сразу, незамедлительно и вопиюще, так это страстная любовь к черному. Именно страстная! Ведь невозможно не любить этот цвет страстно и незабвенно, если ты весь в черном в палящую жару! Страстная любовь к своей улице, именно страстная, иначе облачившись в свой празднично-черный, ты бы не стоял на ней в полдень, светясь счастьем и гордостью!!! Что-то в этом было, но как оказалось, не то, что бы я хотел себе представить. Пугающая мода быть крутым (в полном соответствии с понятием этого слова в 90-е), доминирующим — в смысле подавляющим, главным — в сущности, узурпатором, лучшим — фактически сильнейшим, умным — всего лишь хитрым, а подчас и выгодно подлым. Откуда в нации, где за книги, за знания и во имя созидания проливалась кровь на протяжении тысячелетий, появилась эта кровоточащая язва? Не знаю, вряд ли кто знает точный ответ на этот вопрос. Возможно, от резкого обнищания, от суровости сложившейся действительности, безысходности, всего того абсурда, что стал нормой жизни, невозможности хотя бы представить свое завтра. Не знаю, но уверен в другом — это не то, что присуще этой стране и народу, противоестественно и инородно, а все что инородно, в конце концов, вытесняется и уходит.
Машина остановилась напротив аптеки. То, что это аптека, я понял не сразу. Привыкшее к кириллице сознание не смогло быстро среагировать на алфавит Маштоца. Давний друг моего отца Тигран (который встретил меня в аэропорту и довез до дома), что-то пробормотал про несколько секунд, за которые вернется, и, выйдя из машины, направился к аптеке. Я был слишком уставшим, чтобы заметить, как он остановился, не дойдя до дверей, и начал говорить с каким-то мужчиной. Уставший, но как трехлетний ребенок любопытный, я знакомился через лобовое стекло с новым-старым миром, с людьми, домами, с вывесками, взглядами, одеждой, мимикой… Все представлялось обычным, разочаровывая своей предсказуемостью. Всю жизнь разоблачая несправедливо укрепившиеся стереотипы, мне казалось, что сам я от них свободен. Кто же, если не я, знает, что и как там на самом деле: люди там обычные, дома стандартные, вывески электронные, взгляды незнакомые, одежда современная, мимика спокойная. Но сам вдруг, спустя столько времени (за которое можно отвыкнуть от всего и привыкнуть ко всему), оказавшись там, понял, что даже я мыслил стереотипно. Вся разница между мной и моим стереотипно мыслящим коллегой состояла в том, что он наслышан небылиц, а я воспитан на прошлом, почти на мифе. Моя дверь внезапно открылась, я резко повернулся и увидел перед собой немолодого мужчину с редкой сединой и светлыми глазами. Последнее почему-то удивило меня. За ним стоял Тигран. Минуту посмотрев на меня, незнакомец потянулся обнять. Я все еще сидел в машине. Только неловкость заставила меня из нее выйти. Мы обнялись, поулыбались друг другу, я из соображений вежливости, он явно не из-за них. Молчание оборвал Тигран:

— Это друг твоего отца. Его зовут Арам! — с какой-то уютной торжественностью провозгласил он.

Вот он, оказывается, какой этот Арам. Машинально я начал присматриваться к нему тщательнее, подробней осматривая лицо. На этот раз он мне показался моложе. Только со второго раза заметил, что он не так высок, но коренаст. Он все еще улыбался. Вспомнил, как отец рассказывал о моем рождении. Дядя Арам пришел к нам домой поздравить родителей, на меня поглядеть, а бабушка ему заявила: «Видишь, как друг твой тебя любит и уважает! И сына твоим именем назвал!» Бабушка лукавила, он был тут ни при чем. Меня, как впрочем всех моих братьев, назвал дед, исходя из соображений, известных только ему одному. Но почему-то эта бабушкина дежурная вежливость, граничащая с лестью, вызвала у меня совершенно другое отношение к этому человеку еще до встречи с ним.

— Господи, каким взрослым ты стал!! Я тебя помню еще младенцем! — грустно-восторженным голосом произнес тезка.

В последствии эта фраза станет ключевой. Все мои родственники, коих бесчисленное множество, произнесут ее хотя бы раз, а особо эмоциональные (те, что меня увидели впервые), по два, а то и больше. Слова эти удобные и красивые, произнося их, даже самый плохой актер сможет проникнуться всей трогательностью ситуации и заставить зрителя поверить. Нужно отдать должное родне — даже те, кому было наплевать, искуснейшим образом выговаривали эти слова. Складывалось ощущение, что все тебе рады. Ответной реакцией были приветливость и дружелюбие. В отличие от всех их, я не имел такой волшебной фразы. Единственное, чем мог воспользоваться, так это памятью. А она почему-то оставила образы не людей, а их мебель, вазы, бокалы, тарелки, расположения комнат в квартирах, машины. Приходилось выкручиваться. Хотя в этом и не было особой необходимости. Все были рады мне в той степени, в которой человек может быть рад выпуску «Новостей» в понедельник вечером. Они не ожидали ничего в ответ.

— Мы ждем тебя в гости! — пригласил дядя Арам, закончив рассказ о своей семье, который я нечаянно пропустил.

   Я так и не побывал у них в гостях...