Кровь 01

Когда я работал следователем, как то раз пришлось  разрывать тайники у одного сторожа. Пожилой низкорослый мужичонка. Клочковатая борода. Замызганный армячишко. Шапка треух набекрень. Кривой на один глаз. Нос сливой. Поддавать дешевого вина был горазд. А у него в неработающей канализации нашли целый склад расчлененных человеческих тел. Подкопченных. Вяленых, уже изрядно мумифицировавшихся. Жуткое зрелище. Темно-бурая кожа. Такое же мясо. Коричневатое. Сухое.
Коэффициент интеллектуального развития у этого сторожа был невероятно низок. Как у умственно отсталого. Хотя он и не был больным. Врачи признали вполне вменяемым. Ничего особо зверского или монструозного, чудовищного, не замечалось в этом тщедущном хилом теле. Но вместе с тем, подлинное зло свило ужасное гнездо в его темной, заземленной душе. В ее потемках. В бессмысленном и отупевшем сознании. Так, впервые в жизни мне пришлось столкнуться с очевидным случаем бесовской одержимости.
Уже позднее, после суда, определенный на каторгу, этот сторож сумел убить двух дюжих конвоиров, одного задушил голыми руками, а другому перегрыз горло. Куда он скрылся, осталось загадкою.
В поисках ответов на мучившие меня вопросы, откуда не земле берутся подобные создания, я обращался в скорбный дом. Исследовал случаи одержимости. Благословением смиреннейшего отца Кондратия мне довелось коснуться страшных тайн бытия потустороннего мира, а также последствий неразумного обращения к силам темным и злым. Будучи по натуре человеком неверующим, возросшим на естественно-научных представлениях об окружающей нас природе, я окунулся в бездонные провалы настоящего Ада в всей его зловещей и притягательной красе. Губительной и безотрадной.
И лишь Божиим попущением сумел избегнуть дьявольского соблазна. Милостью Божьей да молитвой смиренного отца Кондратия. Знаю, что рассказ мой будет несомненно признан свидетельством помешательства в уме. Особенно в наш «просвещенный век», когда все тайное и духовное почитается за небывальщину. Однако же дерзаю открывать людям все виденное мною. Не боясь остракизма и гонений за истину.


Короткий перерыв на сон. И снова бодрствование. Творя непрестанную молитву, оглядываю жизнь, промелькнувшую в единый миг. Все сорок восемь лет пути земного. Достоин ли был, Господи, призвания Твоего? Не уронил ли сана, чести, благодати?
Свечной огарок дрогнул и погас. Рукой ослабевшей от лихорадки, дрожащей, потянулся за новою. Чиркнул кресалом. Выбил огонь и подпалил фитиль. Кусок черствого хлеба меньше ладони. Гляжусь в дрожащее отражение. Деревянный ковшик ключевой водицы. Ввалившиеся глаза. Воспаленные. Красные. Нос торчит клювом. Щеки впали. Небритая неделю борода. Сальные грязные волосы колтуном. И эта кольчуга поверх мокрой от пота рубахи так тяжела, Господи!
Краешек неба в узком оконце под самим потолком все еще черен. Мир погружен во тьму. Ночь властвует всецело. Молюсь святым мощам, заключенным в рукояти меча. О, как немощна плоть, предательски дрожащая в лихорадке. Пот крупными каплями струится по лицу. Дай же выстоять, мой Бог, ночную стражу!


Мы приехали на вызов. Пожарные уже управились с огнем. Да тут было больше дыму, нежели пламени. Панельный дом, середины семидесятых годов постройки. Заселен, преимущественно, бичеватой, спивающейся публикой. Быстро деградирующей в условиях всеобщего развала. Жертвы пожара лежат тут же. На своих обгоревших постелях. Старуха мать, пенсионерка. И ее безработный сын, неполных пятидесяти лет. Вечно пьяный. Всегда буянивший в округе. Он уснул с непогашенным окурком сегодня под утро. Оба не проснулись. Задохнулись в дыму. Соседи только под утро почуяли неладное, попытались выбить дверь. Квартира пропахла дымом, обгоревшей плотью, неистребимым запахом нищеты и запустения. Невозмутимый оператор снимал с плеча, без штатива, водя камерой из стороны в сторону, картину происшедшего. Я записывал в блокнот подробности трагедии у старшего пожарного, когда вдруг уловил легкий укол в области шеи.


Мы двигались медленно. Зимний тракт. Разоренные деревни. Одни трубы печные торчат. Черные ямы посредь белой угрюмой равнины. Вдали зловеще темнел окрестный лес. Кутаясь в шинели, дули на озябшие руки. Терли снегом посиневшие лица, носы, искусанные морозом. Моя лошадь еле перебирала копытами. Впрочем и у остальных дела обстояли не лучшим образом. Разбойничий свист вдруг раздался слева. Толпа крестьян вдруг навалилась на нас из-за ближайшего полисада. С  вилами, дубьем да дрекольем. Молча. Без единого звука, если не считать залихвастского озорного свиста в начале, словно бы сплошь немые, они теснили нас, мрачно зыркая из-под заросших по брови бородатых лиц.
«Братцы, да мы же, свои, русские!» – лишь успел выкрикнуть хорунжий Нефедов, прежде чем упал с раскроенным черепом, обильно орошая красным снег. Атака продолжалась. В тесноте и свалке мы не могли развернуться и контратаковать. Оставалось лишь позорно спасаться бегством. Навстречу тьме приближающегося леса. За несколькими уланами, успевшими скрыться в его мохнатых объятьях сомкнулась завеса снежной пыли. Я тщетно пытался вытащить ногу, запутавшуюся в стременах. Впрочем лошадиная туша и так придавила меня к мерзлой земле. Не спастись. Последнее, что мелькнуло перед взором – воздетые к небу вилы.


Город, освещенный мириадами огней. Мегаполис. Вид сверху. Человеческий муравейник. Снующие машины. Толпы людей. Вереницы ног, отражающиеся в черных зеркалах витрин. Пары зловонного дыма из-под земли, сквозь вентиляционные решетки. Где-то здесь, на вершине башни угнездилось оно. Древнее и бессмертное зло. Дарующее жизнь без смерти. Без тревог, волнений и любви. Давний знакомец. Старый противник. Использующий тысячи масок на своей тропе.
Женщина на балконе сотого этажа. Презрительно кривя красивые губы, так что искажаются черты утонченного лица, с печатью невыразимой муки и печали, бесстрастно взирает вниз. На всю эту суету и шумиху, на ликующую толпу, встречающих новое тысячелетие на Таймс Сквер. Сотый этаж небоскреба. Вокруг, в сотах таких же темных блестящих оконных зеркал, мертвенная тишина и спокойствие. Так контрастирующие с карнавальным безумством толпы на тротуаре, освещенной сполохами реклам и витрин. В черное небо уносятся фейерверки, петарды. Тьма, нависшая над этим никогда не спящим городом, расцвечивается причудливыми букетами искр, вызывая всякий раз дружные радостные крики.
Женщина на балконе сотого этажа смотрит вниз. Древнее существо. Бессмертное.


Поздняя осень. Свинцовое море. Шторм. Там внизу спасатели уже подобрали две шлюпки с большей половиною экипажа сухогруза, затонувшего недалеко от наших берегов. Осталось лишь обнаружить третью шлюпку, швыряемую могучими валами, как скорлупку . Небо закрытое тучами. Тяжелые капли барабанят по обшивке самолета. Мы сверху ищем последнюю шлюпку, прочесывая квадрат за квадратом бушующее море. Следом за нами спасательное судно режет волны, ожидая верного пеленга. Вот она, маленькая соринка на поверхности разъяренного океана. Нашли! Докладываем по рации. Снижаемся. Идем кругами над шлюпкой и отчаявшимися людьми. Сквозь стекла иллюминаторов видны их искаженные лица, воздетые к небу руки. Молния. Прямое попадание. И самолет, сваливаясь в штопор, ввинчивается в воду. Удар. Ледяная вода заполняет кабину. Проваливаемся ниже и ниже. Опускаясь ко дну. Выбиваем остатки стекла. Всплываем, поддерживая друг друга. Моряки на шлюпке вытаскивают нас, окоченевших до смертельной дрожи. Стуча зубами, хватаем из фляжки спирт. 



И вновь на сцене. Проснуться, ежась от вечерней осенней прохлады. Солнце зашло. Одинокий остров. Приют для слепых. Метерлинк. Сцена задрапирована огромной маскировочной сеткой, списанной на ближайшей авиабазе. Зелено-бурые листья. Настоящее бревно поваленного дерева, которое мы вдесятером еле притащили с улицы и грохнули на сцене. Голый осенний лес. То тут, то там в складках гигантсткой сети, которой можно покрыть несколько реактивных истребителей, торчат безлистые унылые ветки. Мужская часть труппы притащила бревно. Девочки озаботились кустарником. Холодно и тоскливо просыпаться в этом жутковатом лесу. Страшно. Особенно если ты слеп. И окружен такими же слепцами. А поводырь, он же директор приюта, он же священник, куда-то пропал. Мы далеко от своего дома. Уснули днем. Пока еще было светло. Проснулись, клацая зубами. Поворачивая друг к другу невидящие глаза-бельма. Как долго мы репетировали пластику слепых. Двигаясь сперва с закрытыми глазами наощупь, потом открыв их, но сохранив это ощущение беспомощности и дезориентации в пространстве.
Священник восседал на пне в глубине сцены. Старый человек. Единственный зрячий в этой коммуне отверженных, он, почуявши приближение смерти, привел нас сюда. На берег моря. Остров. Рыбаки да почтальон лишь иногда навещают нас, привозя с материка продукты, все необходимое нам. Старый священник знал, что умрет. Привел нас сюда. Зачем? Почему он оставил нас здесь, когда мог бы умереть в своей постели. И мы бы оставались за крепкими стенами. В бозопасности. И потом за ними прехали бы, спасли.
Мы в панике ищем друг друга. Мы в страхе шаримся по поляне. Хватаяся за руки, головы, ноги. И кто-то вслепую находит холодное тело священника. Узнавание. Прикосновение. Лицо. Это его лицо!
Зачем он нас бросил? Почему оставил одних? Шум, крики, паника нарастает. Страх овладевает толпой. Беру на себя. Стоп! Хватит! Идите ко мне. Кто где, ползите на голос. Вот он я, обнимаю помешанную, которая качает на руках младенца. Единственного зрячего среди нас. Толпа моих собратий по несчатью группируется вокруг. Не все из нас были рождены слепыми. Старик, ослепший с годами, помнит, каков цвет неба. Иногда, когда светит ярко солнце, он может различить незрячими очами тени. Некторые из нас уже близки к прозренью. Прибежала собака. Она ластится к нам. Собака священника. Выведи нас отсюда! Но собака не торопится  увести за собой слепцов.
Ребенок перестал плакать. Ребенок кого-то увидел. Он еще мал и не умеет говорить. Мы напряглись. Каждый пытается разорвать пелену тьмы перед глазами. Послышались шаги. Кто ты? Сжалься над нами. Вспышка. Прозренье. Колокола. И молитва. Прозревшие падаем ниц, крестясь. И снова тьма поглотила весь зал и сцену.



Пески, пески, кругом пески. И не деться никуда, не спастись от дневного зноя, от жестокого, палящего, обжигающего кожу солнца. Бреду, обмотав лицо тряпкой. Барханы. Редкие колючки. Без еды. Без воды. Уже третьи сутки. Сколько идти до своих? Ни карты, ни компаса. Незнакомая местность. Звериным подспудным чутьем ведомый ползу. Упрямо ползу туда, куда ведет меня нюх. Я выйду из этого ада. Уже не осталось сил. Уже не иду. На карачках, скрипя песком, забившимся в ноздри, рот, перемалывая зубами песчинки кремния, ползу, ползу, ползу.
Полная Луна освещает древнее изваяние. Женщина с нечеловеческими глазами. Руки уперла в бока. Прическа или головной убор башенкой. Длинные мочки отвисшие. Толстые губы. Приплюснутый нос. Округлый живот и отвисшие груди. Оползаю ее вокруг. В сапоге саднит. Пересохшее горло першит. От ее взгляда никуда не деться. Словно бы сама шея статуи поворачивается на сто восемьдесят градусов. Как у нахохлившейся совы. Внезапно замечаю серебрящиеся капельки влаги в ее подоле. Здесь что-то вроде углубления. Наподобие чаши. По бороздам в каменном теле медленно стекают редкие капли вниз. Неведомый мастер сотворил источник для такого, как я. Для умирающего в пустыне. Днем камень нагревается. А ночью влага конденсируется и стекает в ложбинку ее подола. Здесь уже набралась небольшая лужица. Подползаю. Обнимаю ее колени. Лакаю влагу жизни. Животный инстинкт спасения. 



Он кричал. Он бился. Пеной исходил. Ремни, стянувшие тело одержимого едва могли удерживать безумца в страшных конвульсиях. Он выгибался колесом. Низкий и страшный рык, грязные ругательства и богохульства вырывались изо рта. Отец Кондратий непрестанно молился. Осеняя крестным знамением несчастного юношу. Что-то дикое, темное, злобное и яростное атаковало мое сознание. Забившийся в угол комнаты, я не мог пошевелить и рукою. Словно бы спеленутый чьей-то незримой волей. И только икона Владимирской Божией матери, удерживаемая перед внутренним взором, помогала сопротивляться чудовищному давлению. Отец Кондратий окропил безумца святой водою. Бес взвыл так, что казалось лопнут перепонки. Пот заливал мне глаза. Седые космы отца Кондратия растрепались. Он тряс головою и мне на миг показалось, что бес берет верх. «Пропали! – мелькнула мысль, - спаси нас, Господи!»               
             


Прошедший выучку в монастыре, принявши обет безбрачия, верным слугой небесной покровительницы нашей, пресветлой матери Христа, двадцати двух лет от роду я отправился в дальний путь. Четверть века скитаний. Раны. Рубцы. Старые шрамы ноют в непогоду. Не снимая кольчугу ни днем, ни ночью, не покидаю седла. Краткий перерыв на сон. Молитва. Меч воткнут в землю. Стою на коленях перед крестом рукояти. Со святыми мощами во внутренной полости эфеса.
Тьма распростерлась по лику земли моей. Зло, беспрепятственно творимое слугами мрака, прибивает к земле души простых людей. Заставляет склоняться и принимать дьявольскую волю, как свою.
Каким я был двадцать пять лет назад. Каким гарцевал в строю собратьев-рыцарей. Наш первый поход. И первые победы...
За ними пришли горечь поражений. Гибель. Могилы братьев, вырытые собственным мечом и руками. В чужой земле. Лишь окропленной каплею святой воды, да молитвой освященной...
Глаза в глаза. Скрестивши меч. Сжав зубы плотно. Рубка продолжается. Один против многих. Один против всех... 



Закончен спектакль. Сдан последний экзамен. Завтра нам разъезжаться по домам. Режиссерская группа, набранная из актеров разных театров, сдала весеннюю сессию. Расстаемся до осени. Каждый возвращается в свой театр. На радостях гуляем. Нежная сакура лишь только раскрывает свои цветочки, скромно потупясь взором. Люблю весеннее цветение японской вишни!
Православный священник, приглашенный на сдачу спектакля, выходит к сцене. Молодой, цветущий мужчина. С недлинной русой бородкой. Светлый, синеглазый, высокий священник в обыденном черном облачении. С сияющим взором, вдохновленный показом, он благодарит нас, молодых актеров за эту работу. Настоящую, духовную постановку. Мы расходимся, обнимаясь, оставляя друг у друга автографы на памятных программках. Целуясь, любя друг друга. Завтра каждому в свою сторону. А сейчас так не хочется расставаться с друзьями.
Последний трамвай. Запрыгиваю на подножку. Полночь. Вагоновожатая трезвонит сигналом, улыбаясь в зеркало заднего вида. Это молодость. Это жажда жизни. Возвращаюсь к себе, на квартиру друзей, впереди вижу трех девчонок со своего курса. Две из них тоже приезжие. Идут ночевать к одной нашей девочке из местных. Короткий свист в спину. Оборачиваются. Идем с нами! Ну ладно, пошли. Полуночное бдение. Пельмени. Водка. Квашеная капуста. Выковыриваю мясо из теста. Его проглатывает одна из девчонок, нахально усевшаяся на колени. Жую только тесто. В единственной, но просторной комнате уже спят муж и дочка нашей хозяйки. Крепкозакрытая дверь. Шепот. Тосты вполголоса. За сдачу! За окончание сессии! За любовь!
Девчонки все подливают и подливают водку. Капуста смачно хрустит на зубах. Развезло. Еле встаю, сгоняя с колен южную красавицу. Кареокую ладную брюнетку. Выбираюсь в темноте через комнату в ванную. Залезаю под холодный душ. Немного освежает. Когда выполз из ванной, хозяйка уже постелила мне на раскладном кресле. Бухаюсь и проваливаюсь моментально в сон без видений.
Часа через полтора-два, когда все окончательно угомонились и уснули, просыпаюсь от шаловливых приставаний кареглазой красавицы. Тяжелая от похмелья голова. Замутненное сознание. Разве можно противиться в таком состоянии?
И как мы уместились на таком узком ложе? Как не разбудили никого? Уснули под утро. В полдень, проснувшись, не обнаружили в квартире никого. Томной кошкой ластилась и прижималась всем телом. Не хочется вставать, давай еще поваляемся?
Это была первая сессия в новой группе. Первые два месяца вместе. Новый курс. Новые ребята. Новый институт. Не все успел узнать про каждого из сокурсников, только самую малость. А тут, на трезвую голову внезапная мысль пронзила сознанье. Ты замужем? Да. Как ты могла? Но ты же мне нравишься! Разве тебе было плохо со мною?
Будь трезвым, не поддался бы, а в подпитии оказался слаб перед искушением. Резко вскочил. В душ. Одеваться. Печальная она стояла на пути. Ну обними же меня на прощанье! Мягко и грустно, поцеловавши в лоб, отстраняюсь. Сбегаю по лестнице. Мчусь в церковь. Вчерашний священник улыбается при встрече. Очень рад! Какими судьбами? Прошу Вас, батюшка, исповедуйте, ибо грешен.
Мгновенно улыбка сползает с его лица. Враз посерьезневший молодой священник, по возрасту не старше меня, принимает исповедь. Отпускает невольный грех.
Еще успеваю заскочить на квартиру друзей, захватить рюкзак и в аэропорт.