Отщепенка

В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.

Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обречённая любить.

Ангел мне играл на флейте:
"Время - самый лучший врач".
Жизнь прекрасна - хоть убейте.
Я так счастлива - хоть плачь!

***

Взвалю на чашу левую весов
весь хлам впустую прожитых часов,
обломки от разбитого корыта,
весь кислород, до смерти перекрытый,
все двери, что закрыты на засов,

вселенское засилье дураков,
следы в душе от грязных сапогов,
предательства друзей моих заветных,
и липкий дёготь клеветы газетной,
и верность неотступную врагов.

А на другую чашу? Лишь слегка
ее коснётся тёплая щека,
к которой прижимаюсь еженощно,
и так она к земле потянет мощно,
что первая взлетит под облака.

***
 
Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.

У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.

В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.

***

Здесь был пустырь, раздолбанный забор,
руины недостроенного дома...
Все изменилось с некоторых пор
и сделалось чужим и незнакомым.

Снесен домишек обветшалый ряд.
Асфальтом утрамбованы канавы.
Где фонари посвечивали слабо –
витрины жизнерадостно горят.

Но чужд мне этот облик городской
безликостью коммерческого века.
Никто уже не скажет здесь с тоской:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека».

Как у Толстой в рассказе «Чистый лист»,
тоска была удалена, убита,
взамен оставив бодрого дебила,
что перед жизнью праведен и чист.

Простим «тоску, поэзию и мрак»,
ведь это лучше, чем пустые души.
Мне жалко прах, развеянный в ветрах,
и звезды, отражавшиеся в луже.

***

Ангел, маленькая фея,
сладкий облик неземной.
Крылья, нежно розовея,
распушились за спиной.

Держит в пальчиках прелестных
приоткрытые листы
и над мудростью небесной
взор задумчивый застыл.

Этот дар мне душу греет,
но порою – как игла:
ангел, дева в эмпиреях,
я такою же была.

По мечте своей тоскуя,
кто-то пестовал, растил.
Бог задумал вот такую,
только недовоплотил.

Ангел, светоч мой, хранитель,
глиняное божество,
мой судья и обвинитель
в эту ночь под Рождество.

Мне под этим ясным взглядом
внятен путь своих потерь.
Что тебе, мой ангел, надо
от такой, как я теперь?

***

Ради словечка ворочать руду –
экая малость!
Жизнь застоялась, как воды в пруду.
Не состоялась.

Вскоре подскажет – когда через край, –
сердце-анатом, –
что обернулся придуманный рай
истинным адом.

Выглянет месяц из ночи слепой,
вытянув рот свой,
словно спасая от счётов с собой
и от сиротства.

***

Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.

Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.

Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,

мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.

Так когда-то брели пилигримы
по земле... До сегодняшних дней
со времен допотопного Рима
мало что изменилось на ней.

Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.

То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.

Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.

***

Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А.Кушнер

Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.

К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.

На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

***

Не зная броду, лезу в воду,
воюю в поле в одиночку,
в молитве расшибаю лоб.
Не одолев свою природу,
с тетрадкой коротаю ночку,
в надежде полегчало чтоб.

Ловлю себя на добром слове.
В окно глядят ночные очи
и мандарины фонарей.
Что день грядущий мне готовит?
А утро не мудрее ночи,
а просто чуточку старей.

***
 
И по гроба, как по грибы,
теперь хожу всё чаще...
О, что там зреет у судьбы
в непроходимой чаще?

В объятьях милых или книг,
или стихи кропаем,
но каждый день и каждый миг
мы что-то погребаем.

Зияют ямы на пути,
пустоты и провалы
глухим предвестием в груди,
что всё, мол, миновало.

Но вот уж сколько зим и лет -
отпетый, забубённый -
маячит в зарослях скелет
любви непогребённой.

И ждёт она сквозь все нельзя
у гробового входа -
когда настигнет, вознеся,
последняя свобода.

***

Никогда ничьим не буду предком.
Никому не передам я черт.
Я о том задумывалась редко -
отщепенка, щепка, интроверт.

Кто я? Что я? Пропуск, опечатка,
из цепи пропавшее звено,
травка, не пробившая брусчатку,
в землю не упавшее зерно,

повесть с недописанной страницей,
песня с недопетою строкой.
Жизнь, что только мнится или снится,
как поэту снившийся покой...

Может быть, кого-нибудь разбудит
слово из рождённых мною книг.
Знаю, продолжения не будет.
Всё сейчас. Сегодня. В этот миг.

***

Пусть лопнет жизни трепетный бутон,
но аромат прольётся в мир бескрайний, -
весь смысл цветка, живущего потом
в медвяном ветре утреннею ранью.

Мне видятся дубовые леса,
что дремлют в желудёвой оболочке,
грядущих поколений голоса,
поэтов ненаписанные строчки.

На цыпочках к ним, будущим, тянусь
в замкнутом, как наручниками, круге,
сквозь боль и страх, бессилие и грусть,
через века протягивая руки.

***

Сколько их развелось, кто и то нынче может и сё,
кто с трибуны и глотку дерёт, и вылазит из кожи.
Только я б награждала не тех, кто способен на всё,
а других, кто чего-то не хочет, не будет, не может.

Ордена бы давала тому, кто не в силах убить,
кто не сможет ни ноты фальшивой стерпеть, ни тирады,
кто не может людей не спасать, не жалеть, не любить,
не способен принять для себя недостойной награды.

Награждала бы тех, кто в душе остаются детьми,
а не рубят живые леса топорами из жести,
так чтоб щепки летели, которые были людьми,
тех, кто слушал приказы лишь разума, сердца и чести.

Для меня тот герой, патриот, человек, богатырь,
кто не в ногу с толпой, а свою колею выбирает,
кто возводит сады там, где нынче безлюдный пустырь,
и за то, чтобы не убивать, как Христос, умирает.