Дипломная работа в ИЖЛТ - III

III. Мистерия творчества.

Если в этой пустыне нет путника, кроме меня,
То кому передам я все то, что влачу за плечами?
(Геннадий Жуков)

Смерть ее сына была нелепой и беспощадной. Холодное февральское кладбище отобрало у Никиты последние силы. Она не находила более в жизни ничего, ради чего стило бы жить… как будто застыла навеки, там, у маленького холмика, зачем-то выросшего среди бескрайнего множества могил.
Никита снова замолчала. Теперь у нее не оставалось ни одного слова, которое мог бы понять другой человек. Только молчание, которое понимали немногие…
И еще… одно единственное стихотворение, которое она неожиданно для себя написала незадолго до ставшей для нее роковой ночи.
Никите казалось, что это был знак, который она не смогла понять… что все могло бы быть иначе, если бы она внимательнее отнеслась к своему замысловатому творению…
Она бродила, не различая куда и зачем бредет, и не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих, а в мыслях гудело беспощадное:
 
                Ворожу. Хожу шальная.
                Полночь. Полная луна.
                Заклинанья вспоминаю.
                Называю имена...

                Было, будет, быть не может.
                Явь забудет, сон встревожит.
                С кладбищ, стонущих вдали,
                Принесите горсть земли.

                Заколдую, загадаю,
                Затаюсь в глухом углу.
                Смерть моя изнемогает
                На осиновом колу.

Смерть приблизилась настолько, что Никита уже ощущала ее прикосновение. Позже, много позже она опишет это состояние в одном из своих стихотворений строками:

Когда ж я поняла, что смерти -
Полна, то жадный рот ее
Уже нашептывал мне властно
Об избавленье, и мое
Нутро вопило - Я согласна!..

Теперь же реальность распорядилась иначе. Внутри Никиты зарождалась новая жизнь. Убить себя означало убить и ее. Что это, насмешка или обещание? Чьё? Что если чудо произойдет и судьба подарит ей дважды рожденного сына?
Девять долгих месяцев на грани жизни и смерти, - грани, с которой Никите так и не удалось сойти, казалось, не кончатся никогда. Кладбищенский холод постепенно уходил из сердца, уступая место слезам и истерикам в череде бесконечных бессонных ночей. Никита уехала в деревню, где ни ее, ни о ней – никто ничего не знал.
Городских принимали осторожно. Здоровались, но не знакомились. Ни о чем не спрашивали. Только глядели вслед. Никита чувствовала это нутром.
Однако кормили щедро. В маленькой деревне вдали от цивилизации, куда забралась Никита, люди знали, что без своего хозяйства не прожить. А поздним летом хозяйства уже не заведешь.
Время от времени, возвращаясь с прогулок по заброшенным колхозным садам со своим мужем, который нес ведро яблок всех сортов и мастей или одичавших медоносных груш, Никита обнаруживала под дверью своего полуразвалившегося домика мешок картошки… или так и не вызревших помидор. Первые заморозки уже схватили их, и теперь урожай нужно было солить в дубовой бочке, которую Никита тоже однажды нашла перед калиткой с внутренней стороны двора.
Люди приносили всё, что у них было "не за деньги". Огород все сажали с запасом, вдруг непогода, неурожай. Из-за необъяснимого, какого-то инстинктивного, страха голода у них оставалось очень много продуктов, которые по весне уже просто-напросто скармливали свиньям.
А вот хлеб считался лакомством. Его завозили в магазин два раза в неделю и продавали строго по списку с учетом количества членов семьи. Когда хлеб заканчивался, в семьях пекли оладьи. Никита тоже пыталась привыкнуть к оладьям, но для нее это была просто еда. Аромат хлеба она не могла сравнить в своей жизни ни с чем. Иногда она просто брала огромный кусок хлеба, посыпала его солью и с наслаждением жевала, запивая колодезной водой.
Зато дефицитный в городе натуральный кофе там никто, кроме Никиты не покупал. И она иногда даже улыбалась, видя на витрине деревенского магазинчика его безграничные запасы.

Дочь родилась тихой. Такой тихой, что Никита просыпалась время от времени в холодном поту и подносила ухо к маленькому носику, чуть не касаясь его, чтобы услышать – дышит она или нет. Тамара дышала. Ела, спала и росла.
Зимними вечерами, когда делать было нечего, а спать Никита не могла - страх внезапной истерики заставлял ее доводить себя до истощения, прежде чем лечь в постель - она начала рисовать… акварелью.
Получалось плохо, но Никите нравился сам процесс. Это отвлекало ее от ненужных мыслей и от того, о чем она решила просто забыть. Забыть себя. Жизнь Никиты разделилась на две части – до и после…
Дочь подрастала, земля начинала оттаивать, готовясь к весенней пахоте. Дом на удивление соседям не развалился от холодов. И только Никита оставалась по-прежнему неподвижной, где-то внутри себя.
Муж сказал, что он женился на веселой и жизнерадостной, и они рас-стались. Жить в деревне одной оказалось невмоготу. И Никита вернулась в город.
Город совсем не изменился и принял Никиту, как долгожданную воз-любленную. Никто не пытался вернуть ее к беззаботному и безоблачному прошлому, принимая ее новую ипостась.
Только Геннадий понимал, что смерть не отпустила Никиту. Ее молчание теперь пугало Учителя. Он стал появляться в ее жизни чаще, чем прежде.
 Кумир, идол, создатель "Заозерной школы поэзии", преследуемый КГБ и Комитетом по культуре, снимал с себя маску бесстрастного бытия и орал на Никиту, требуя хоть одного слова. Он плакал и смеялся, тормошил ее изнутри и снаружи.
Никита молчала. Она часами раскладывала пасьянсы, практически не выпуская карты из рук. Она научилась доставать из колоды четырех тузов с четырех попыток, иногда развлекая этим фокусом близких.
Однажды Геннадий сказал:
- Хорошо, не можешь говорить, тогда – пиши.
И Никита начала писать… дневник. Она старалась радоваться жизни и растить свою дочь счастливой в любви и заботе. Но в душном многоэтажном городе ей не хватало чего-то настоящего, простого и первозданного. Она тосковала по деревне и писала об этом в своем дневнике. Память предлагала ей множество смешных и теплых историй из сельской жизни, такой непростой и совершенно не похожей на ту, которою Никита  жила теперь.
И все же что-то было не так, она это чувствовала.

Люди снова приходили к ней "погадать". Их становилось всё больше и больше, а Никита научалась видеть всё глубже и глубже. Карты она уже читала, как книгу.
Но вместе с этим, она неизменно слышала какую-то силу, - незнакомую ей, - которая набухала внутри и становилась настойчивей с каждым днем. Никите никак не давалось понять, что она значит. И однажды эта сила вырвалась наружу.
Откуда-то из самых дебрей ее существа полились стихи:


Что я оставила в этой глуши?
                Словно в деревне не год, а столетье,
                Я провела, и мое лихолетье
                Там прирастило частицу души.

                Что меня тянет в заброшенный край?
                Словно меня привязали к деревьям,
                Словно не я проклинала деревню,
                Глупых цыплят загоняя в сарай.

                Словно, подвластна густому кумару
                Чащ конопельных, забыла дела...
                Словно я дочь свою там родила -
                Жалкое тельце. Царицу Тамару.


Стихи появлялись на свет непрерывно. Они приносили Никите самые невозможные ощущения восторга, нечеловеческого экстаза, а затем - покоя. Они рождались сами – из воздуха, из случайной мысли, из легчайшего движения души… Никита обрела, наконец, реальность, в которой были слова, а не какие-то несуществующие точки ее карточной мистерии.
Люди снова начинали слышать ее. Но теперь – их ответом было молчание. Впрочем, его-то Никита умела понимать хорошо.
"Заозерная школа поэзии" не торопилась принимать в свои ряды нового стихотворца. Ладно бы еще десять лет назад. Но теперь, когда все давно привыкли к образу и подобию бескомпромиссной, злословной мистификаторши, завладевшей правом искать Геннадия, правом, коим не обладал более никто, теперь – еще и стихи?!!
Геннадий снова смеялся и снова учил Никиту играть в эту новую игру. Теперь он называл ее поэтом, доводя до молчаливого исступления окружающих, и радуясь ее возвращению к жизни.
Иногда он говорил:
- Смотри-ка, как ты здесь умудрилась… звукоряд-то как выстроила. А попробуй ты писать долгой строкой.
И Никита писала, - то долгой, то сломанной, то совсем короткой строкой. Геннадий любил читать ее стихи и странно посмеивался потом одними глазами. Они тоже играли в игру… что это всего лишь игра.
Но однажды… через много лет они встретились в Москве. Деньги кончились быстро, до закрытия метро оставалось пять минут.
- А пойдем пешком, - предложил Геннадий.
Они шли по ночной Москве, спрашивая у запоздалых прохожих направление пути к дому, куда совсем даже и не хотелось возвращаться.
Им было радостно раствориться в ночном мегаполисе и ощутить эту неподражаемую свободу – когда до тебя никому больше нет дела.
Никита читала свои последние стихи, пытаясь перекричать гул пролетающих по мосту автомобилей. Геннадий напряженно слушал. Он впервые не улыбался своими хитрыми выпученными зенками. Он шел рядом, мягко ступая сандалиями по не успевшему еще остыть от дневной жары асфальту, и слушал, стараясь не пропустить ни слова… ни звука.
Никита иссякла. В какой-то момент ей вдруг стало страшно и одиноко. Она остановилась и обняла Геннадия. В его глазах были слезы.
Потом он топал ногами, размахивал руками и кричал. Он кричал, что никто не давал Никите права так писать… и так читать. Он называл Никиту убийцей, катком, бронетанком… Боже!
А потом – он успокоился. Они шли молча, взявшись за руку, даже не пытаясь понять направления. И он сказал: "Ладно, пиши. Раз начала. Но помни".
И Никита помнила. О том, что ее стихи никому на самом деле не нужны, кроме нее самое, о том, что судьбу изгоя не выбирают, и о том, что быть ей теперь таковой до конца своих дней.
Позднее она посвятила Геннадию стихотворение, чем навсегда "за-клеймила" себя причастностью к "Заозерной школе". И клеймо это – тяжкая ноша маленькой девочки, покинувшей некогда свой карточный домик и ступившей на путь, ведущий ее сквозь несуществующие реальности в обыденность и серость трехмерного мира. И клеймо это – единственный смысл в жизни Никиты, ради которого только и имеет смысл - жить.
И да будет так…

Ату Поэта! - красотой стиха
Он воспевает грех - он сам в грехах
Давно погряз и полагает - вновь
Добро и зло соединить в любовь
И растравить вам душу этим ядом.
Ату Поэта! - так ему и надо,
Когда он, вашу принимая боль,
Пьет горькую и на горбушку соль
Намазывает, и когда надежду
Утратил - он любил меня, но прежде,
Чем распознал во мне свою жену,
Я научилась слышать тишину,
Единожды испив душистой мяты
Из одного бокала с ним. Собратом
Тогда мне стал он, тяготы души
Его приняв, услышала - Пиши.
Пиши, но помни - что однажды будет
Назначен суд и соберутся  люди
В толпу, и всей толпой провозгласят -
Ату Поэта! - вот его стезя...
Но если мне не избежать суда,
Как ни старалась, вашего - тогда
Пусть высший суд свое решенье тоже
Мне вынесет. Я жду. И да поможет
Мне бог принять с достоинством его
Заранее известный приговор -
Виновна. По вине призвать к ответу, -
Изгоем быть или не быть поэтом
Должна я выбрать. Но, когда б могла
Не быть поэтом, разве бы была
Судима я? О чем же мы толкуем? -
Ату меня, нахальную такую!
Ату меня! - иначе, нахрена
Мне эта жизнь поганая нужна?
Я не имею выбора - Поэтом
Я рождена, ату меня за это.
Еще за то, что вас благодарю
Покорно я - за участь за свою,
За дикий слог, за простоту с какою
Владею матом, не ищу покоя
У вас в домах, за дерзость и за ту
Надежду, что - Ату меня! Ату.