Карандаш

Сказка

Карандаш родился на фабрике. На той самой, где штампуют во всем ему подобных карандашей. От друга разнящихся лишь одёжкой: красной, зеленой, оранжевой, синей и желтой.  Всевозможных цветов и оттенков. Однако же во всем остальном братья карандаши не имели никаких различий. Ни в росте, ни в толщине, ни в оболочке, ни в содержимом. Шестигранные длинные палочки красноватого на срезе дерева с черной прожилкой графитового стержня внутри, карандаши были все как на подбор – стройные красавцы, веселые и жизнерадостные. Они сходили с конвейера разноцветною шеренгой. Улыбающиеся укладывались в коробки, чтобы разлететься по магазинам канцелярских товаров.
Стремительно коротка жизнь отдельно взятого карандаша. Заточил, исписал грифель в письме или рисунке, снова заточил. И быстро, очень быстро уменьшается он. Тает свечкою в работе. Да и грифель графитный, самое главное в карандаше, хрупок. Потому что, если часто ронять его на пол, ломается он внутри деревянной оболочки на мелкие кусочки. И как потом ни затачивай его, осколки графита не держатся, а выпадают из тулова карандашного. Так что писателю или зодчему только и остается лишь выбросить его прочь.  Негодного ни для письма, ни для чертежа, ни для рисунка. И взять взамен другой из картонной коробки.
В ту ночь, когда он родился, фабрика, как обычно работала в ночную смену, еле поспевая с производством новых и новых солдат для бескрайних бумажных полей сражений. Где их поднимали в атаку генералы черчения, центурионы делопроизводства, фельдмаршалы рисунка и рядовые ученики средней школы. И в эту гигантскую печь требовалось все больше и больше новых дров. Разноцветных карандашей.
Их производство налажено и автоматизировано. Вначале вытягивается долгий графитовый нерв. Все тоньше и дольше тянется он, пока не достигнет нужной толщины. Затем черная протяжная змея облекается деревянною плотью. И после всего уже рубится на множестве мелких карандашей. Длиною в ладнон. Не более. Протяженное материнское тулово разделяется. На роту деревянных солдат.
И вот они уже лежат на конвейере. В колыбели. Одинаково одинокие. Не окрашенные еще. Слепые. Безжизненные. Тянется бесконечная лента за горизонт. Круглые палочки шлифуются. Им придается шестигранная форма. А в конце конвейера каждый получает свой цвет, маркировку на боку и...
жизнь, вдуваемую создателем в графитовую душу.
Карандаш ничем не отличался от своих собратьев. Лишь маленький кусочек дерева был вырван из его тела. На боку. Где-то между ребрами. Трудно однозначно сказать, что послужило тому причиной. То ли виноват был зубец конвейерной шестерни, с места своего сшедшей? Клац! – щелкнула зубьями она, пережевывая клочок деревянной плоти.
Или, быть может, на месте этом оказался незадачливый сучок, бывший некогда основанием у веточки живого, всеми корнями ушедшего в землю дерева? На эту веточку, легким ветерком качаемую, присаживался беспечный воробей или тревожная горлица. Порой рыжая белка нахальная тащила по ней в дупло запасы на зиму...
Сейчас же, оказавшись не к месту в теле карандаша, упрямым вихром торчащий сучок, вероятно, сам послужил причной схода со своего места злополучной шестерни.
Хрусть, зубцом вырван кусок.
Крак, шестеренка вернулась назад. И последующие карандаши проезжали мимо  безо всякой опасности для жизни и здоровья.
А наш герой медленно двигался дальше. К месту окончательной доводки деревянных солдат для будущего строя. Вот уже и окрасочная машина ждет. Обдала краской. Одела в походный мундир неяркого зеленого цвета. Следующая машина отшлепнула оттиск на его нагрудном кармашке. Имя и звание. Короткая запись из нескольких цифр и букв. С армейской скупостью и склонностью к аббревиатурам и шифрам.
ТМ-2 ф-ка Кр-й Октябрь.
Солдат готов к бою. Полностью снаряжен. При всей канцелярской амуниции.
И кто бы заметил этот маленький, но столь явственный дефект, шрам? На левом боку, у груди невдале. Почти у самого сердца. Так что обнажился тонкий графитовый нерв.
Но краской защитною, краской армейскою был залит и сам проступающий грифель, и рваные края раны вокруг. Бесстрастные руки механической машины сняли его с колыбели конвейера. Уложили в коробку вместе с сотней таких же, как он. И запечатав, отправили в магазин. И стал карандаш духом живой...
Глаза раскрылись, тьма разорвалась, когда яркий луч света внезапно ударил в лицо, заставляя прищуриться. Открыли коробку. И чьи-то большие и сильные пальцы принялись доставать карандаши один за другим, выкладывая их а прилавок. 
– Аграфена Никитична, а один-то бракованный! – протянула румяная молодка своей старшей товарке.
– Убери-ка его пока в сторону, Маруся, - ответствовало низкое грудное контральто, - после оформим акт на списание.
Так и был карандаш позабыт-позаброшен в пыльной и душной темноте под прилавком, куда его уронила в спешке инвентаризации пополнения молодая продавщица. 
Прошел день. Предоставленный сам себе, он провалялся в мышином углу, предаваясь мечтательной дреме. В конце рабочего дня в магазине затихли почти все звуки. Лишь только уборщица тетя Глафира чуть слышно возила влажной тряпкой по истоптанному полу. Она-то и выудила карандаш из его пыльного укрывища. Обтерла рукавом халата и сунула в карман. Дома сгодится. У себя в квартире она положила его в ящик письменного стола в комнате сына, а после отправилась на кухню приготовить что-нибудь на ужин.
А сын, студент-первокурсник, сегодня почему-то задерживался невесть где. Он лишь позвонил, предупреждая маму, что будет поздно. Сказал чтобы она ложилась спать, его не дожидаясь.
В ящике письменного стола карандаш оказался в весьма пестрой и разнообразной компании. Здесь доживали свой век отставные канцелярские кнопки-балеринки со скрюченными в коленях от старческого ревматизма ногами. Вперемешку лежали шариковые пасты, сухие, без единой капли чернил капиллярные и уже совсем древние, поржавевшие, выпачканные черной тушью перьевые ручки. Задубевший сухой ластик. Толстый огрызок лилового карандаша. И пузатая фиолетовая чернильница.
Разговор, было прерванный с появлением незнакомца, вскоре возобновился. Кто-то жаловался на боль в суставах, кто-то кряхтел и охал. А наш карандаш, будучи по натуре весьма скромным и к тому же стеснительным по причине собственного несовершенства и увечья, откатился себе в уголок. И примолк.
А разговор в письменном столе шел весьма интересный. Больше и громче остальных собеседников высказывался лиловый ветеран. В былые годы ушедшей молодости это был настоящий богатырь среди карандашей. Раза в три толще и длиннее худосочных солдатиков нынешнего призыва.
 Могучий ветеран предавался воспоминаниям. Был резок в суждениях, как некогда в кавалерийской атаке. Ах, как горячит кровь, когда конница с налету берет нестройные ряды оробевшей пехоты, славно поигрывая копьем. Или же в сшибке с конным врагом тяжелым палашом он разнимает противника от плеча до пояса. До самого седла. На две половины.
Могучий герой прошедших времен, молчаливо поддерживаемый внушительных размеров чернильницей, он нынче являл собою лишь жалкий обрубок. Приземистый пенек былого величия. Сточенный донельзя суровой косою безжалостного Времени – перочинным ножом.
– Услышьте меня, недостойные! В чем суть нашей жизни? И какова ее цель? Мы, каждый из нас, лишь скромный солдат великого дела. По отдельности каждый – лишь тоненький прутик. Все вместе мы – сила! Не веник, который нельзя поломать, но стена. Железный кулак остопальцев. О тысячу, о миллион. У нас нет ни воли. Ни собственного видения. Мы только солдаты. В едином строю. Ведет нас к победе могучая воля. Та воля, что выше всех нас. Что нас создала...
Карандаш слушал хриплый и скрипучий голос лилового ветерана и думал о своем. Неужели же судьба уготовила нам всем быть лишь нерассуждающими орудиями высшей власти? И нет иной участи, чем оказаться слепым и покорным инструментом в руках создавшего нас?
Полночь. Обитатели ящика забытых вещей, использованных канцелярских принадлежностей, постепенно отходили ко сну, где мелькали давние дивные картины, обрывки фраз, полузабытых строк из писем, документов, школьных прописей и хозяйственных записей, купить мыла, капусты, хлеба и молока...
Строки, фразы, звуки. И руки. Руки, державшие нас. Руки, заносящие на бумагу мысли, образы, рисунки...
Юноша-поэт прощался на лестнице в полутемном подъезде с возлюбленной своей. Весь пряный весенний вечер они прогуляли, держась за руки в городском парке под сладковатый запах цветущей сирени. А теперь, проводивши ее до самого дома, он никак не мог решиться расстаться с нею. Отпустить любимую. Он держал ее руки, сжимая ладони. Молча. Без слов. Одними глазами разговаривая. Сердцем.
Она первой нарушила молчание. Мотнув нетерпеливо головой, решительно повела плечами. Шепнула, пора мне. И ускользнула. Выпорхнула словно птица. Из жарких его объятий.
А он побежал. Помчался. По улицам, лунным залитым светом. В уме его зрела поэма. Рвалась наружу криком. Вбежал в свой дом он. Взлетел на последний этаж. В квартирку под самой крышей. Тихонько дверь отворилась. Легко вошел. Беззвучно. На цыпочках. Мать не тревожа. Заперся в кабинете. Включил ночник настольный. Схватил с книжной полки пачку бумаги. Выдернул из стола ящик. Нетерпеливо его растрясая, нашел. Схватил. Единственно целый карандаш. Заточил. И за дело принялся со всей страстью, кидаясь, как на белоснежную простыню чистой бумаги. В гортанном крике резком рождая песнь любви.
А Карандаш в пальцах юноши нежно и трепетно обводил своим грифелем его мысли, оттачивая, придавая им ясность. Он дышал в унисон с поэтом.
Едва рассвет окрасил ставни, алые капли свежей крови пали чрез стекло на белое поле. Исчерченное плотным строем рун любовных. Поэт влепил в окончании жирно знак восклицанья. Собрал поспешно страницы и вдаль к любимой умчался. Его уже нет здесь. Он в объятьях любимой. Читает посвященную ей поэму.
А что же наш Карандаш? Он лежит в изнеможеньи. Весь дрожа и содрогаясь. Будто выплеснувши из себя все чувства. Пропустивши через собственное нутро переживания молодого поэта. Он не был лишь для письма средством. Но продолженьем его руки. Окончаньем. Голым нервом. Изнутри изшедшим, из самого сердца, воплем. Криком счастья.
И вдруг шальная мысль пронзила его сознанье. А что же нынче со мной случилось? Кто я теперь? Каков отныне? Он оглядел себя с макушки до пят. Странно. Я стал совсем коротким. Меньше чем боевой огрызок лилового карандаша. Сурового и жесткого ветерана. Куда же исчезло безобразное увечье, ровно вполовину делившее его прежнее, молодое  тело? Источено. Исписано. Нет больше позорного шрама, увечья, бесстыдно оголявшего нерв графита. Правда и сам он уже ни на что не годен. Настолько короток, что не удержишь в пальцах.
Карандаш лежал одинокий. Позабыт-позаброшен всеми.  Счастливый. Жизнь его пролетела в одно мгновенье. Закончилась в одночасье. Но не мимо. Не мимо него, в один день сгоревшего. Узнавшего за ночь тайну. Познавшего любовь вместе с поэтом. Воспевшего в жизни вечное томленье. К любви бесконечное стремленье. Карандаш лежал. Лежал на столе мертвый. За окном разгоралось новое утро.

08. 01. 1985 - 2011 г.