22. Колыбельная для Земли

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

Русский еврей Матвей Рувимович Дрейер по дому никогда ничего не делал. Но и жене претензий не предъявлял. Как уж она там управлялась, не его забота. А если бардак, значит, есть тому веские причины. Может даже, он и не замечал бардака никакого. Или видел его в симфонии на нотном листе... творческий человек. Что за дело ему до проблем бытовых, если воду не отключили, электричество подается исправно, а ужин всегда на столе?
Когда жены не было дома, Матвей Рувимович Дрейер любил запереться в спальне и готовиться к лекциям, или просто читать. Иногда мне и вовсе казалось, что он боится выйти из комнаты, если дома нет Иды Юльевны.
Не оравы Женькиных друзей, конечно, боится, а наоборот – оказаться не к стати, помешать нам кричать и ругаться в очереди у компьютера, хохотать, кидаться подушками и кататься по полу в истерике, вспоминая, как соседка сверху, мечтательно закатив глаза, восхищенно постанывала:
- Ах, Мешалкин! Какой мужчина, - специалист. Но с пипеткой.
- А помните, как она комментировала порнуху на ускоренной перемотке? «Ну, что это он ее? Совсем уже... как швейная машинка. А ну, сделайте мне здесь помедленнее», - задыхался Женька, корчась от судорог истерического наслаждения, стремящихся преодолеть отметку «опасно для жизни!» - Ой, не могу, дайте воды... кто-нибудь.
«Кем-нибудь» оказалась я. Выбраться хоть на минутку из этой «психушки на выезде» было не так уж и плохо. Ида Юльевна запирала входную дверь, она вернулась с работы и, кажется, валилась с ног от усталости.
- Идочка, а мы кушать будем? – радостно выпорхнул ей навстречу Матвей Рувимович. Идочка метнулась в спальню переодеваться, но на полпути, словно, одумалась и разразилась возмущенными воплями.
- Мотя! – передразнила она супруга, - а мы кушать будем? Ты же видишь, я только с работы! Я падаю и хочу принять душ. Неужели нельзя один раз в жизни разогреть себе ужин самостоятельно, а не ждать моего появления?
- Идочка, а как? – не меняя привычных интонаций промурлыкал Матвей Рувимович.
- Да очень просто! – не надеясь на успех, по инерции восклицает Ида Юльевна. - Берешь сковородку, кладешь на нее масло, ждешь, когда оно растает и добавляешь в него кашу.
Кухня в квартире Дрейеров большая, но несуразная – длинная и узкая. С двух сторон двери – одна из коридора, другая в ванную. Так при Сталине строили коммуналки, а при Брежневе раздавали их профессорским семьям, отработавшим на одном месте «более десяти лет». Если двери и в Женькину комнату не закрывать, то получится длиннющий, не очень широкий, коридор - от окна Женькиного кабинета через кухню до дальней стены ванной комнаты. Обычно, именно так дело и обстояло – все двери нараспашку. Полное ощущение тренировочной «беговой дорожки» в сельской школе.
Вечер только начинался, поэтому все собрались в Женькиной комнате для официального обмена новостями. Нельзя же сразу на кухню. Набег на хозяйский холодильник – дело, требующее деликатности и своевременности. Сначала должны поужинать родители. А потом они уйдут отдыхать в свою спальню, а мы, по негласному правилу, получим полную свободу действий.
За спорами и анекдотами на вопли Иды Юльевны, доносящиеся из коридора, никто особенного внимания не обратил. Как и на то, что Матвей Рувимович таки переместился «в святая святых», зажег газ, поставил на него сковородку и положил на нее кусок сливочного масла.
Насколько масло являлось сливочным, вопрос очень спорный. Однако на этом настаивала надпись на этикетке. Расторопным хозяйкам продукт сей известен был своими непредсказуемостью и оригинальностью. Случалось, он превращался в подгоревшую лужицу неопределимого на вид вещества, а случалось...
Конечно, мне казалось бестактностью - вмешаться в тонкий процесс познавания мира другим человеком. Но интуиция настоятельно велела мне, хотя бы, подглядывать. Чем я беззастенчиво и занималась. Потому что, когда моя интуиция начинает качать права, все остальное уже не имеет значения. «Что значит, не прилично? – ты смотри, говорю, - смотри!»
И «сливочное масло» со странной пометкой «обезжиренное» - загорелось. Оно вспыхнуло, как это с ним часто случалось, высоким пламенем, над которым, теперь не то очень быстро сохли, не то медленно загорались кухонные полотенца.
Несколько секунд я мужественно сдерживала в себе героические порывы «юного пожарника» и ожидала естественной реакции случайного поджигателя. Реакция потрясла меня до глубины души. Мотя остолбенел.
Из последних сил пытаясь изобразить безразличного прохожего, - со скоростью стимулированной морской свинки я проникла в кухню, «вывела» полотенца из «зоны огня», одним из них подхватив сковородочный фейерверк, - и поместила весь этот «праздник» под струю холодной воды. Сковородка блестела, как новенькая.
Мотя благополучно вышел из ступора. Убедившись, что ничего страшного не произошло, а, кроме меня, никто и не заметил его оплошности, Матвей Рувимович облегченно вздохнул.
- Инна, - с невозмутимым спокойствием обратился он ко мне. – А теперь что, снова нужно масло класть?
Ужин я решила приготовить сама. К тому же, после ужина, желающие продолжать бойню у компьютера запрутся, наконец, в Женькиной комнате, что обеспечит хоть и относительную, но все же тишину. А «приличные» гости всецело и безраздельно завладеют кухней. То есть, беззастенчиво присоединятся к «чайной церемонии» старших Дрейеров и получат свои «законные» бутерброды от Иды Юльевны. Никто не набросится на «пищу богов», как с голодного края. Никто не схватит второй бутерброд, пока не расправится с первым. Все будут сдержанно жевать и вежливо улыбаться, пока Макс Тараненко не «опомнится».
- А правда, что вчера после лекции вы с профессором Цукерманом встретились у одной туалетной кабинки, и он вас спросил:
- Ну, что, Матвей Рувимович, писать будем на брудершафт? – А вы ему ответили...
- Да, я сказал, что мы будем делать это членораздельно... не знаю, само как-то вырвалось. Я вовсе не это имел в виду.
- Макс, а ты откуда узнал? – выдавливает из себя кто-то сквозь – не то смех, не то уже – слезы, поперхнувшись от неожиданности хлебными крошками.
- Да весь город два дня уже с этой байкой носится, студенты из сортира, как стадо мамонтов вылетали, чуть двери с петель не снесли.
- А помните, как вы в прошлом году с Цукерманом... – начнутся истории и анекдоты. «Родители», сославшись на работу, укроются в своей маленькой спальне, а на звуки гитары и запах еды из Женькиной комнаты потянутся измученные компьютерными технологиями, страждущие «хлеба и зрелищ» друзья. Потом все устанут, и будут петь песни с красивыми и умными словами. И кто-то вынужден будет уйти домой, потому что «пора бы и честь знать», хотя и не хочется. И глубоко за полночь, в домашнем халате, с распущенными волосами, на кухне снова появится Ида Юльевна.
- Ну, наконец-то, все чужие ушли, можно и чаю спокойно попить, - скажет она. И спросит уже по пути к кладовой, - А кто хочет попробовать мою вишневую наливку? Семь «нечужих» голосов дружно выкрикнут свое слаженное «Я», за долгие годы ставшее таким родным и привычным в этом тесном и неустроенном доме. И все будет хорошо, и все будет правильно. Пока в консерватории не заработает «пятая графа».
Слишком высокая должность стоит на кону. Слишком высокая... для еврея.
Ну и что с того, что студенты устроили открытую забастовку. Студентам объяснили, что за подобный интернационализм самые активные будут отчислены по фактам, которые окажутся достоверными и к настоящей акции протеста отношения не имеющими. А должность декана мы еврею не отдадим. Тем более – честному. Тем более, единственному, кто этой должности по праву достоин. Тем более, что нам наплевать на все аргументы, если единственным - неоспоримым и достаточным - остается тот, что он еврей.

Несправедливость и невозможность отстоять свои права были слишком унизительными. Слишком – для того, чтобы остаться работать в Консерватории. А больше у четы Дрейеров ничего не было. Россия выжала из них все, что могла. Теперь они стали не нужны. Теперь они слишком многого захотели. Они захотели законного признания за свой многолетний нелегкий труд и творческие достижения? Так пусть уезжают в Израиль. Там у них будет достойная пенсия и новый красивый дом с видом на Мертвое море. Там они будут русскими, что едят не кошерное и не разделяют посуду для мяса и молока. Там им и место, на землях обетованных.
Леонид остался в России преподавать в Еврейском университете. Женька решил уехать с родителями. Перед отъездом Дрейер-младший сознался, что есть он «конченный и неисправимый русофил» и отправился за своей будущей женой в Украину. КГБ могло смело снимать с прослушивания «по ключевым словам» телефон в квартире по улице Соколова, на четвертом этаже, без лифта.
Наша компания осиротела. Мы с Мешалкиным тоже решили, что пора уезжать. Мешалкин хотел в Канаду, а я – куда потеплее. Остановились, как всегда, на ЮАР или Австралии. Для начала подали документы в ЗАГС. Друзьям объявили, что брак фиктивный, во что и сами старались верить безоговорочно. Иммигрировать решили через Израиль. Так было проще. К тому же, теперь там у нас был дом, в котором можно было «переночевать», когда больше негде.
- Представляешь, как удивится Ида Юльевна? – нервно хихикал Мешалкин в предвкушении нашей встречи. – Ну, не думают же они всерьез, что избавились от нас навсегда? – уговаривал сам себя Мэш.
В Израиль мы не попали. Свадьбу отложили на неопределенный срок, хотя помолвку оставили в силе. Андрей бежал в Ригу, тогда уже «заграничную». Его фирма брала кредит «под крышей». Свою долю «крыша» потребовала с первых перечислений, а потом Андрея увезли «на подвал». Я узнала об этом, когда он позвонил.
- Я сегодня ночевать не приду, так что ты не волнуйся, ладно? – проговорил он извиняющимся голосом.

Вот те, бабка и Юрьев день. Что-то неладное происходит. Никогда. Никогда Мешалкин не звонил мне, будто бы сообщить, что он не придет ночевать. Никогда у нас не было таких отношений, хоть друзья и подозревали все эти годы, что мы любовники. И еще кто-то там - рядом. Кто-то мешает ему говорить. Я тяну время, начинаю канючить голосом обиженной пассии, выспрашиваю, когда он появится.
- Я и завтра не появлюсь, ты только не волнуйся, - уговаривает он меня. – А потом я уеду в командировку, в Ригу. Домой не смогу заехать.
- Но там холодно! – восклицаю притворно заботливо. – Ты обязательно должен заехать и взять свое теплое пальто.
Хоть бы одним глазком на него взглянуть. Я пойму, что случилось. Может быть он хоть записку какую успеет мне передать. Кто-то говорит, чтобы Мэш закруглялся. Скоро в трубке раздадутся короткие гудки.
Скоро я узнаю, что Андрея хотели убить, а кредит списать на труп. Ко мне придет следователь из прокуратуры и я буду детально вспоминать наш последний разговор с Мэшем. Потому что это единственное доказательство его невиновности, хоть и косвенное. Потому что «крыша» давно постреляла друг друга, а прокуратура желает закрыть поскорей это дело.
Андрей объявился в Риге, как и пообещал мне по телефону. Без денег, зато живой и свободный. Он работал редактором в русской газете и в Россию не собирался. Я много времени проводила в Польше, нелегально работая в обувном цехе. Дочь была то со мной, то с няней. Польша, конечно, заграница, но слишком близкая, чтобы мне захотелось туда насовсем переехать. А в посольстве Австралии я узнала, что документы мне следует подавать из Москвы. Настало время возвращаться домой. Мара шла в первый класс.
В Ригу к Андрею я так и не собралась. Встретились мы уже в Москве через несколько лет, когда я вернулась из Индонезии. В бизнес его больше не тянуло, а ходить на работу он не умел. Зато он умел выезжать на выборы в регионы и работать за целую команду – снимать и монтировать ролики, придумывать предвыборные слоганы и афиши, писать статьи и верстать газету. В остальное время Мэш пил. На это занятие он успешно зарабатывал, не отходя далеко от домашнего компьютера. Еще он читал, смотрел кино и встречался с друзьями. Словом, жил в свое удовольствие и никому не мешал. Каждое лето он уезжал в Лиманчик, чтобы провести там два месяца. Возвращался влюбленный и депрессивный. Потому что жениться он не мог, а до следующего Лиманчика девушки ждать не желали.
Вообще-то, у Мешалкина в чистом виде «бракофобия». Он находит огромное количество «веских» аргументов. И совсем не в пользу холостяцкой жизни, а в пользу того, что он не готов к семейной. Он еще не заработал столько денег, чтобы его жена ни в чем себе не отказывала, у него еще нет шикарной квартиры, чтобы его дети росли в нормальных условиях, ему еще не встретилась такая девушка, из-за которой он потерял бы голову окончательно и наплевал бы на все вышеозвученные обстоятельства.
А на самом деле он просто боялся. Поэтому и напоминал каждый раз, что мы помолвлены, когда я предлагала ему сделать, наконец, предложение какой-нибудь милой поклоннице. Ну, или хотя бы попробовать...
Обычно люди сначала влюбляются, а потом привыкают. Ко мне Мешалкин сначала привык, а потом, видимо, влюбился.
- Мэш, - строго говорила я иногда. – Покажи мне девушку, которая тебе понравилась в этой компании.
- А как ты догадалась? – удивляется он.
- Да не догадалась я, а изучила тебя давно. Как только ты на кого-нибудь западаешь, ты, почему-то, начинаешь ухаживать за мной. Словно мы только что познакомились, но я уже почти дала согласие на ночь любви. И это все потому, что ты боишься влюбиться в другую женщину. На ней же жениться надо. А на мне - нет.
Все смеются. Мэш восторженно вспоминает истории «прошлогоднего Лиманчика» и приходит к осознанному выводу, что пора зарабатывать деньги на «следующий». Что не нужно усложнять себе жизнь. Что она, эта самая жизнь, прекрасна и удивительна. Нужно только уметь продержаться от Лиманчика до Лиманчика.

Почти десять лет продержались. Я повзрослела, Мешалкин – нет. «Прекрасная и удивительная» жизнь разбросала нас в разные стороны. Он вернулся в Ростов, я уехала в Эквадор. Не прижились-таки в Москве. Места своего, видать, не нашли... откуда сила исходит.
В каждой земле есть такое место, где из нее пробивается сила. Она прорывается наружу и устремляется к небу. Небо просыпается и недовольно бурчит:
- Снова венку не уберегла. За что опять зацепилась? И когда же ты нарезвишься?
- Просто звезда сорвалась. Мне не больно, ни капельки, - отвечает земля.
- Ни капельки... вон как кровушка хлещет. Ладно, сейчас починю, – ворчит по привычке небо. Оно тяжело наклоняется, обнимает землю, поднимает ее на руки и начинает баюкать.
Человек просыпается, чтобы лучше расслышать странную колыбельную. Человек поднимается и идет. Человек не умеет сопротивляться, если небо его призывает. Он приходит. Так было всегда.
Если силу не остановить, она вся уйдет. Обескровит земля, погибнет. Нужно, чтобы пришел человек. Тот, кто слышит мою колыбельную. Он все правильно сделает. Где город положит, а где сады разведет. Леса сбережет, поля распашет. В каждом народе есть такой человек.
- Скоро уже, потерпи. Ты проснешься, а все уже хорошо. А человек уже здесь. Сила твоя через сердце его прошла. Он теперь знает тайну.
- Какую тайну, дедушка?
- Свою тайну, и народа своего. Он теперь все знает. Он теперь заботиться о тебе будет. Всегда. Ты его береги, пока духа у него будет хватать. А потом отпусти. Чтобы люди его не сгубили.
- Люди злые, дедушка?
- Нет, не злые... несчастные. На чужую судьбу зарятся. Всяк избранником твоим хочет быть, тайну знать. А колыбельную мою не умеют услышать. Несчастные они, на чужую судьбу зарятся, а свою и не замечают.
- А человек этот, дедушка... какой он?
- Ты узнаешь его, ты теперь всегда узнавать его будешь. По колыбельной. Я его научил свою песню петь. Для тебя. Чтобы ты не скучала, когда я усну.
- А если он умрет, дедушка?
- Он порвет твою венку перед смертью, и споет колыбельную. И тогда придет другой человек. Чтобы заботиться о тебе.
- И так будет всегда, дедушка?
- Всегда... потому что иначе и быть не может. Потому что иначе народ утратит тайну свою. А народ, утративший тайну свою – обречен.

- Мама, а почему народ без тайны обречен?
- Потому, что народ без тайны забудет, что он народ. Он смешается с другими народами и станет есть другую еду и петь другие песни. И не будут люди его узнавать друг друга и встрече радоваться. И не смогут они говорить на одном языке.
- А почему чеченцев не любят?
- Кто не любит?
- В России не любят.
- А разве кто-то в России знает чеченцев?
- Зачем же тогда война?
- Война – это деньги. Кому-то они очень нужны.
- А почему меня дразнили чеченкой, раз их никто не знает.
- Чтобы избить.
- Но зачем кому-то меня избивать?
- Затем, что ты не такая, как они. Не такая, как все.
- А все – это кто?
- Все – это те, кто не имеет собственного мнения. Кто не может ничего создать, потому, что боится, что это кому-нибудь не понравится. Все – это те, кто могут только разрушать.
- Почему же они тогда до сих пор не разрушили все?
- Потому что на тысячу всех – обязательно есть хотя бы один не такой, как все.
- И что это значит?
- Это значит, что каждая земля слышит свою колыбельную, и хранит своего человека. Поэтому все – ничего не могут с ним сделать. Пока не придет его время.
- Мама, все – это быдло?
- Да.
- Быдло – непобедимо? Они бессмертные?
- Ну, не все так страшно, дитя. Даже у быдла есть критическая масса. И когда они ее доберут, то взорвутся.
- А что потом?
- Небо проснется и запоет свою колыбельную. И не станут они брат брата своего узнавать, и пойдут войной друг на друга, чтобы земли чужие не поганили.
- А откуда быдло берется?
- Из пустой земли. Где не пелась еще колыбельная, где звезда никогда не падала, там строят они жилища свои. А венку порвать не умеют. Чтобы земля в том месте проснулась. Нет ни солнца в земле такой, ни урожая. Вот и уходят они от голода и ненастья в города благодатные, где люди добрые их принимают и кров дают. А пустая земля уже растревоженная, сила в ней набухает, наружу просится. Больно. Вот и зовет она их обратно, тянет за сердцевинку, чтобы все им в чужом краю не по нраву было, не в радость.
- Отчего же они не возвращаются?
- Страха в них много. Колыбельную петь не умеют, а человека дождаться не захотели. Только без любви к своей земле для них всюду маета одна. Все старанья впустую. Вот и зарятся на чужое. А что взять невозможно, то портят. Земля их не принимает, тропинки заветные прячет. Что ни делают, все не в прок. Злоба только в сердце и остается. И дети их с этой злобой рождаются. И дети детей их. И становится их множество. А от них - войны. И когда их великое множество на земле – брат на брата идет, пока сами друг друга не истребят.
- Это из-за тайны народа, да? Что будет с ней, если брата брат истребит?
- Тайну народа хранят изгои, так было всегда. Так должно быть, наверное.
- Значит, ты никогда не вернешься в Россию?
- Разве я могу это знать?

Взвизгнула в ночной тишине полоумная птаха, может сон нехороший приснился, а может, подслушала, глупая, наш разговор. Наверное, скоро утро. Мара, теперь уже точно, проспит на работу. В России закончится еще один понедельник, а сестра соберет посылку и отправит ее в Эквадор. Гречка, горчица, коньяк «Московский», чай листовой и лимонная кислота. Черное море в посылку не упакуешь. Так что, придется однажды вернуться в Россию, хотя бы на две недели.
Хотя бы один раз в десять лет - я должна посидеть на горе, у палатки. Утром, когда все еще спят, море замерло, а небо исчезло; утром, когда тишина осязаема, а скалы прозрачны; утром, когда сила идет из земли – только таким утром в Лиманчике ко мне приходит Россия. Это свиданье нельзя отменить, на него нельзя опоздать, его нельзя игнорировать.
И никто не проснется, пока мы пьем кофе и курим отсыревшие сигареты. Мы молчим. Мы не знаем, о чем говорить. Потому, что и так все понятно. Она встает и уходит. Сквозь меня. Она всегда так делает. Хотя бы один раз в десять лет. Это больно. Но так, видимо, нужно. Так и должно быть, наверное.
И только однажды Россия мне скажет:
- Уезжай. Теперь ты готова.