19. Москва златоглавая

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

Утром следующего дня я старательно засунула все наши вещи комом в чемодан и отправилась в Аэропорт. Вчера я звонила Сандре и она поклялась, что муж Юра ничего не имеет против - моего проживания с ними и их двумя дочерьми под одной крышей, в однокомнатной квартире на проспекте Мира.
Думаю, она ему угрожала.

- За бортом самолета плюс пять градусов, - приветливо сообщила стюардесса.
«Ну, плюс же пять, а не минус», - подумала я, но дочери велела надеть колготки и куртку. Мое «зимнее снаряжение» оставалось пока в том самом коме, в том самом чемодане - в багажном отделении нашего авиалайнера.
Надо сказать, в начале октября Москва показалась мне менее дружелюбной, чем в конце июля. В своих белых носочках и голубых шортах я, не то чтобы очень привлекала всеобщее внимание, я его - бессовестно узурпировала. Пришлось таки распаковывать чемодан с целью добыть хоть что-нибудь соответствующее местному климату.
Уже сам по себе чемодан зрелище являл крайне незаурядное. Потому как уезжала-то я на самом деле не на остров Бали, а - навсегда. Так что наряду с купальниками и сарафанами в чемодане поместились шуба, мини-библиотека, мешок фотографий и кое-что еще, не столь уж необходимое на взгляд любого бывалого туриста.
Благовоспитанная публика «Шереметьево-2» старательно применяла известные ей навыки поведения «в приличном обществе». То есть народ, как умел, пытался не пялиться на меня во все глаза. Понимая, что это практически невозможно, и дабы не смущать случайных свидетелей моего существования в этом времени в этой точке пространства, я демонстрировала чудеса человеческого безразличия к обыденности. Мне ничего не оставалось, как оградить себя воображаемой сценой.
На сцене я могу вытворять все, что угодно, будучи при этом поглощенной исключительно тем, что я вытворяю. Публики в этот момент для меня не существует, как и неловких ситуаций. Вообще, эпатаж - очень удобный способ избежать неловкости и, при этом, добиться желаемого результата, те есть выбраться из затруднительного положения так, чтобы окружающим показалось, что для тебя это норма жизни.
В конце концов мне все же удалось распутать из чулок, купальников и прочих завязочек длинный и теплый свитер. Начинать уроки «моржевания» немедленно по прибытии в Москву я никак не планировала. Посему «камуфляж» натянула с наслаждением человека, который с крещенского мороза занырнул в ароматные объятия парилки, разогретой эдак градусов до ста двадцати.
Особенной награды имени зрительских симпатий удостоился «аттракцион виртуозов всех времен и народов», предполагающий вынимание меня из шортов и втискивание в джинсы. До этого момента мне, почему-то, казалось, что под прикрытием длинного свитера столь незатейливая серия телодвижений не призвана вызывать подобных реакций. Я ошибалась. Вот ведь, никогда не знаешь, что понравится людям.
В целом, процесс моего прибытия в столицу нашей Родины сопровождался безусловным и непрерывным отхлебыванием - из горла по кругу - ликера «Малибу», произнесением приветственных тостов со стороны встречающих меня подруг и ответственных тостов со стороны меня самой.
Впрочем, колорит происходящего никого не удивил бы в Ростове-на-Дону. Так что в своих диаспорических настроениях Сандра с Алисочкой, как истинные ростовчанки, даже не заметили столичного удивления.
Для меня же Москва была теперь злою мачехой, которая ни с какой-такой стати и не должна была меня полюбить.
- Не путайте туризм с эмиграцией, - пробормотала я, кинув прощальный взгляд на Шереметьево-2, и отважно отправилась покорять Москву... на автобусную остановку. Потому что в кармане сиротела последняя сотка «зеленых», а в перспективе уже маячили самые безрадостные картинки.
Беспрецедентно оставленные мною с пустыми руками бандиты все еще теребили соседей и новых хозяев моей бывшей квартиры. Взять с меня, конечно, теперь уже нечего, смерти я по-прежнему не боялась, но возвращаться в Ростов было поздно. Дома у меня там больше нет, а из города я катастрофически выросла. Город стал мне тесен, как однажды оказалась не впору любимая кремовая пижама с чудесными кружевами, но без выточек на груди.

Начинался мой московский период. Потому что больше мне ничего не оставалось. А здесь был хоть какой-нибудь шанс. Уговаривать себя, что шанс есть всегда, можно сколько угодно, если это кому-нибудь помогает. Но лично на меня этот метод автогипноза не действует.
Временами, мне казалось, что легче прижиться на другой планете в негуманоидной расе, чем понять и принять Москву. Бешеный ритм мегаполиса ошеломил меня своей мощью. В нем не было красоты, не было жизни и ее внутреннего бурления, к которому я так привыкла. Не было внешней ростовской медлительности и беззаботности.
Было только ощущение телевизора, в котором ты нечаянно оказался, а теперь не знаешь, как выбраться... черно-белого телевизора. С черно-белой Красной площадью, черно-белыми прохожими и черно-белыми буднями.
Озарение пришло неожиданно. Вслед за мыслью, что мне даже некому позвонить. Как это некому?! А ну, подайте-ка мне сюда мою записную книжку. Что если телефон – это единственная связь, оставшаяся у меня с внешним миром - настоящим, моим миром? Что, если это сработает?
Сработало. Из одного телевизора – в другой. Цветной и уютный, но все таки – телевизор. Прогулки по Арбату, съезд Партии любителей пива, поход на Клязменское водохранилище – вот она другая Москва. Добрая, веселая, пьяная. И тоже – не реальная. Потому что население этой «моей» Москвы делится исключительно на «танаитов» и «лиманоидов».

Историческая справка:
Танаиты и Лиманоиды – это два человекообразных биологических подвида, способных к вино-водочному сосуществованию, а также – к бесконтрольному спариванию.
Танаиты возникают из Танаиса, древнего греческого города, отвоеванного у земли современными археологами в Придонских степях, где-то между Ростовом и Таганрогом.
На его развалинах некогда возникла «Заозерная школа поэзии» с традиционными «Пушкинскими праздниками» и карнавальными шествиями. Там я училась писать стихи, любить тишину и ненавидеть ограничения. Там собирались великие русские поэты, так и не ставшие знаменитыми, и их преданные женщины, так и не познавшие радостей материального мира.
Там же из поколения в поколения без всяких обрядов и посвящений возникало самосознание, разделяющее отныне все человечество на «своих» и «чужих».
Лиманоиды - это «свои».
Происходят они, соответственно, из «Лиманчика». Есть такой кусочек волшебного мира вблизи поселка Абрау-Дюрсо, под Новороссийском.
Студенческий лагерь Ростовского университета с трех сторон окружен горами, а с четвертой – узкой полоской пляжа – у Черного моря. Пляж поделен на две неравные части. Мизерная, у пирса, для цивильного времяпрепровождения, и остальная – пока ноги ходят – для нудистического наслаждения.
В горах обитают «дикари» - особый вид лиманоидов, возникший одновременно с «матрасниками», но совершенно отличный и самостоятельный.
Матрасники приезжают по путевкам и живут в домиках. Спят, соответственно, на матрасах.
Борьба руководства лагеря с вездесущими дикарями путем возведения «железного занавеса», а именно – высокого отвратительного забора из металлических прутьев, привела к возникновению у матрасниц неизбывной тяги к лесам и захвату «диких» мужчин. «Дикие» женщины, напротив повадились в лагерь за «приличными» мальчиками.
Словом, все окончательно перепуталось, как и следовало ожидать. Начали появляться дети от «смешанных» браков, соревнования дикарей против матрасников и прочая жизнь.
Танаиты предпочитают отдых в Крыму, поэтому в летнее время практически не пересекаются с Лиманоидами. А зимой, как ни странно, оба подвида выбирают общую среду обитания и мигрируют стаями. И что особенно удивительно, за последние десять лет их курс неизменно пролегал - на Москву.
Обнаружилось это, правда, не сразу. А только с моим появлением. Так, по крайней мере, утверждает сам Корф – почетный лиманоид, гениальный поэт и мой друг. На одной из очередных интеллектуальных попоек ему в голову пришла очень светлая мысль.
- А ведь мы здесь и не собирались вместе, пока Инка не появилась, - высказал он ее вслух. – надо бы так все устроить, чтоб задержалась она в Москве. Как думаете?
С тех пор меня холили и лелеяли, а Сандру с мужем ее любили безмерно, за то, что весь этот бардак они терпят, да еще и с удовольствием. Только стоило ли приезжать в столицу, чтобы жить, как в Лиманчике... или в Танаисе?
Где же вы, москвичи? – отзовитесь.

Первым отозвался Трощенков. Может быть, старая любовь и не ржавеет, но вот что стало с нами самими, оставалось загадкой. Его номер телефона жена, теперь уже бывшая, мне не сдала, но мой передать обещала. На успех операции я почти не надеялась, но... Пашка позвонил.
- Здравствуйте, Инесса Юрьевна! Какими судьбами? – услышала я его совершенно не изменившийся голос. – Давай адрес, выезжаю.
Мне было девятнадцать, когда я окончательно и бесповоротно осознала, что Москва – не для меня. Я сбежала. Тогда мне еще было - куда. Тогда мы и виделись с Пашкой в последний раз – одиннадцать лет назад.
Как же мне нарядиться? Причесаться. Накраситься. Ну, конечно, как-нибудь поэффектнее. Высокий каблук, длинное платье, классическая прическа, вечерний макияж. Готово. А это что?
Пал Дмитрич стоял в дверях, в зимней куртке, ондатровой шапке-ушанке и с красным носом, очевидно - замерзший. Мои шпильки сравняли нас в росте, а мой вечерний туалет абсолютно не вписывался в представления коренного москвича о дружеском чаепитии на кухне.
«Привет», - обалдели мы одновременно. Вялое объятие и поцелуй в щеку, дежурное – «Ну, рассказывай».
Ничего общего. Или все-таки... А, кстати, Вовка таки дослужился до звания, ага... А Змея помнишь? А как мы думали, что он все время врет, а потом оказалось, что у него и правда уникальная способность постоянно попадать в невероятные ситуации? А выпить надо, конечно... ты еще приезжай. Посидим по-человечески, не так – второпях. Да, звони обязательно.
Не ржавеет, я вам говорю, любовь старая. Пашка помогал - как мог и чем мог – деньгами, настроением, вниманием. В Москве у меня оказался родной человек. Но возможности его были не безграничны, так что первое время мне было тяжело. Потом стало - очень тяжело.

А кто я такая? – дурочка с переулочка. В Москву явилась. Прописки нет не просто московской, вообще никакой. Штампик, правда, в паспорте остался, но при самой поверхностной проверке... Да что там прописка! - ни профессии, ни образования.
Психологи утверждают, что любая эмиграция, почему-то, всегда длиться одно и то же время - год и четыре месяца. Якобы, только тогда наступает окончательное приятие себя в месте и времени. Возникает ощущение, что ты выдержал. Что земля тебя приняла.
А пока меня принимали только Сандра с Юрой в своей тесной и для них самих квартире. Жила я на кухне, в одной постели со старшей дочерью, валетом. Вернее, жили мы по очереди. Я укладывалась под утро, когда Дашке уже пора было подниматься в школу. Ночью, когда все спали, я наслаждалась уединением. Дашка мирно сопела, и мое сердце сжималось от мысли, что Мара, моя восьмилетняя дочь, сейчас вот так же тихонечко спит, позабыв обо всех печалях своих от разлуки со мной. Она живет у Ильиных, в коммуналке, как это и раньше бывало. Но теперь она там - без меня. Я далеко и ничего нельзя с этим поделать. Я должна постараться, устроиться как-то в Москве, найти хоть какую-нибудь работу и любое другое жилье. Чтобы мы снова могли быть вместе. Чтобы все было хорошо. А пока я стараюсь об этом не думать. Дашка тихонечко бормочет и ворочается во сне. Я люблю ее так же, как дочь, и за это, когда вырастет, она станет называть меня своей любимой злой мачехой. Потому, что трудно объяснить незнакомым людям, в каком родстве мы состоим на самом деле.
Младшая Нюся спит в комнате с родителями. Она очень капризная и талантливая. Нюсю иногда оставляют со мной, но не понимают, как я это выдерживаю.
Однажды Сандра вернулась с работы, когда мы с Нюсей были вдвоем, и застыла в прихожей, как восковая фигура из Лондонского музея. Я сидела за кухонным столом и отрешенно раскладывала пасьянс на картах. А Нюся висела на мне сзади, опираясь о спинку стула, и старательно выплетала косички на моей голове. Она что-то увлеченно напевала под радио. При родителях Нюся меня демонстративно игнорировала, и казалось вполне очевидным, что, оставшись наедине, мы непременно должны испытывать все трудности установления инопланетных контактов.
Сандра, когда обрела дар речи, утверждала, что этого просто не может быть. Потому что не может быть никогда. Она думала, что знает своего ребенка. А теперь она и вовсе не знает, что думать.
Мне пришлось ее успокаивать и спрашивать, есть ли она всегда то, что она есть на самом деле, - при своей матери.
- Конечно – нет! – воскликнула Сандра. – Я совсем другой человек, чем моя мама обо мне думает.
- Тогда чему же ты удивляешься?
- И правда, - согласилась Сандра, и успокоилась.
С ней вообще легко было договориться. Всю свою жизнь она прожила с матерью. И когда замуж вышла. И когда детей нарожала. И Юра тоже жил сначала со своими родителями, а потом с тещей. Им казалось, что это нормально. Что так и должно быть.
Переехав в Москву, они вели себя как подростки, впервые вырвавшиеся в туристическую поездку без старших. Мне было смешно и странно наблюдать за этими взрослыми людьми, которые, вдруг, дорвались до свободы, но даже не осознают того, что с ними произошло. А мы всего лишь – жили, как нам это нравилось. Шли ночью пить пиво или джин с тоником на проспекте Мира, играли в футбол пустыми пластмассовыми бутылками, валяющимися на тротуаре или просто горланили песни, изумляя поздних прохожих.
Друзья приезжали к нам в любое время и мы были этому рады. Только образцовая советская семья от таких перегрузок начинала разваливаться. Строгий распорядок и вечные уговоры, что любой муж лучше, чем никакого, остались в Ростове с одинокой мамой. Там Юра и Сандра прекрасно обходились интересами «дома». Но в Москве это оказалось единственным, что их действительно связывало.
Испробовав сладкого хмеля неожиданной независимости, мы все становимся одержимыми. Мы хотим, мы жаждем испить свою новую власть над миром до конца, до абсолютного состояния свободы. И остановить нас, увы, невозможно. Сандра с Юрой испили, как и многие до них, лишь для того, чтобы понять - абсолютная свобода, это когда ты никому не нужен. Это, когда ты никому ничего не должен, но и ты никому не интересен. Потому что только ты один абсолютно свободен, а вокруг тебя все соблюдают традиции, готовят «Оливье» в Новый Год и прочие условности уважают.
Юра с Сандрой расстались. Я ушла. Определенные мне психологами год и четыре месяца на эмиграцию исчерпали себя, и Москва приняла свою новую «единицу». Приняла целиком и безоговорочно. Она выдала мне престижную должность с хорошей зарплатой, отправила в институты за высшим образованием и вернула мне дочь.
Воспоминания больше не казались непереносимыми. Друзья ликовали и сознавались, что они в меня верили. Что я была для них образцом выживания. И что я супергерой нашего времени. Они смешные, мои друзья. Как будто у меня был выбор между жить или умереть. Как будто я могла бросить дочь.

Конечно, многое пришлось пережить. Работы катастрофически не было. Случайное предложение – администратор стриптиз-шоу. Нормально. И что мне делать с этим предложением? Почему я? Им, видите ли, показалось, что у меня должно получиться, а мне все равно деньги нужны. Просто «Действуй, Маня!» какое-то.
Хореографа они мне выдали. Спасибо. Но это же бред сумасшедшего. Она же народные танцы преподает, а девок чуть не с улицы понабрали. К станку бы их еще поставила. Так, отбой по лагерю. Девки – к шесту! Корф тут кассету принес - с видеофильмом «Стриптизерша». Вот к высокому искусству и будем стремиться. А, вам уже нравится, уважаемые работодатели? Что ж, я старалась. Нужен рекламный ролик? – пожалуйста.
- Спасибо, Инна, дальше мы сами.
Сами - развалились, но от чужого горя я радости не понимаю. Сие тонкое удовольствие не в моем разгильдяйском вкусе. А работы для меня больше нет. В Москве и своих дармоедов полно, просто пруд пруди, как выяснилось.
На рынок торговать – ума не хватило, во как. Да и холодно, лучше уж сразу сдохнуть, чем так мучаться перед смертью.
Вот сидим мы однажды с подруженьками моими, сидим – джин с тоником попиваем, да и говорит мне Алисочка Петровна, большая затейница:
- Инес, - так она меня называла, - а вот подумай-ка ты, да подумай хорошенько. Чего тебе на самом деле хочется? Оно же у тебя сразу и получится. Знаешь ведь, когда желание истинное...
«Ну, знаю» - послушно подумала я. «Работа нужна, понятно. Принц на белом коне тоже не помешал бы. Да чтоб увидел меня и – с первого взгляда... и шоколадом во все места. Ага... Что же еще... много чего, но... но на самом деле... Глупо, очень глупо все оказывается на самом деле. Потому что, если говорить начистоту, то на самом деле... я хочу... познакомиться... с Костей Райкиным.
Идиотка больная. Ты что, ничего умнее придумать не могла? Придумать могла, но Петровна сказала – «чего на самом деле хочется», а такое не придумаешь, значит – оно и есть».

Однажды ты влюбляешься в Труфальдино. Потом в Сирано де Бержерака. Потом - в Великолепного рогоносца. Смеешься и плачешь на его спектаклях, живешь и дышишь только в стенах его театра. А потом слышишь в телефонной трубке:
- Алло! Это Костя Райкин. Я хотел бы поговорить с автором...
- Здравствуйте, Константин Аркадьевич, - бодро отвечаешь ты, понимая, что падаешь в обморок.
«Доктор, мы ее теряем. Доктор, разряд!» Разговор длится и длится, где-то там, за пределами чувств, за гранью существования.
- Да Вы успокойтесь, - говорят в телефоне, - Я бы и сам растерялся, если бы мне Костя Райкин позвонил.
Только так он умел возникнуть в твоей реальности. Актер от Бога, Режиссер – от Дьявола.
- Как ты мог?! – кричала я после спектакля «Ромео и Джульетта». – Почему ты убил их?
- Инна, ну... это же Шекспир! Я иначе не мог...
- Я думала ты сможешь! – не унималась я. – Ты должен был что-нибудь придумать! Ты до самого последнего момента оставлял мне надежду. Это так жестоко с твоей стороны.
- Дурочка, глупая дурочка, - успокаивал меня Костя.

Только дурочка теперь оказалась – не с переулочка, а из «Заозерной школы поэзии». Это из-за стихов Костя позвонил, понравились. Он сказал, что двери его театра для меня всегда открыты. А друзья сказали, что безумству храбрых поют они песню. Потому что они боялись, что я влюблюсь и засохну от невзаимности. А я не засохла. Стихи писала. В «Сатириконе» они прямо в воздухе парят, только руку протяни. И я протягивала.
Меня словно прорвало. Где-то в середине нутра. Я строчила, как зомби, не осознавая ни времени суток, ни реального пространства, ни того, что я делаю. Как будто мне что-то диктовало. Как будто, если бы я остановилась, то в этот самый момент и умерла бы. Как будто вся моя сущность – вышла бы из меня через этот прорыв, вместе с тоской по дочери, по любимому городу и по юности, безвозвратно ушедшей.
Потому что Москва не желала меня до тех пор, пока я не «пришла» на ее землю. Пока Костя Райкин не сказал ей, что я здесь нужна, и пока я не встретила Человека, который ждал меня, чтобы научить слушать небо. Пока не запела я колыбельную. Злую, скрипучую, но – ей, златоглавой.

Смеркалось. От жары изнемогала
Округа. И который уже день
Кипел бетон, от крыши до подвалов
Выдавливая из дому людей,

Природа чахла. Человек покорно
К пивным ларькам тянулся на поклон.
Я спешно покидала этот город -
Без мысли нанести ему урон.

Я просто уезжала. Так непросто
Теперь мне это "просто" объяснить -
Покрытая асфальтом, как коростой,
Москва лишала настроенья жить.

Москва стекала капельками пота
С лица Земли, и оползень людской
Катился по холмам ее на воды
Столичных пляжей, к жизни хоть такой.

Я пробиралась, в запахе вокзальном
Теряя сил остаток; на табло
Ища не направленья и названья, -
Лишь время отправленья поездов...

Свершилося! - подножка электрички
Скользнула вдоль перрона. Ветерком
Забывшись от немилости столичной,
Я закурила в тамбуре легко.

Не осознав покуда, что уехать
От искушенья лечь и умереть
Мне удалось, я вслушивалась в эхо
Внутри себя, загадывая впредь.

И в дебрях грязной этой электрички
Я, заглядевшись в лица остальных,
Вдруг возлюбила спутников - без личной
Привязанности к каждому из них.

Я добралась! Здесь тихо. И упруга
Вода в пруду. И в гущу конопли
Я рухнула посередине луга,
Себя вверяя хлопотам земли.

Я обнимала землю, торопливо
Вдыхая влагу, выдыхая стон.
Вы шли неспешно в зарослях крапивы,
И мало беспокоились о том.

Вы шли, что голос певчего по нотам,
Неся покой, как правильный глагол,
Лишь всколыхнулось дальнее болото,
И смолкло. И от сердца отлегло.

Потом родник запел, потом крапива
Затихла, будто распознав себя.
Вы поклонились в тень плакучей ивы
И отошли, крапиву теребя.

Смеркалось. Тяжелела в сроке нива.
Я шла за Вами. Вы рекли слова.
И мне навстречу кланялась крапива,
И я забыла, что уже была.

Я хотела знать и открыла книгу. И я прочла: "Слово вне языка, язык располагает лишь словами". Так он сказал мне, Микушевич Владимир Борисович - люберецкий пацан. Так он сказал мне, Микушевич Владимир Борисович - непокорный и своенравный еврейский мальчик. Он выжил лишь потому, что читал наизусть Есенина. Он читал Есенина так, что бандиты запрещали ему читать Пастернака. Потому, что Пастернака читают менты, потому, что будет очень обидно, если из-за «какого-то» Пастернака он ссучится.
Он все еще люберецкий пацан. В его шестьдесят с небольшим - от него за версту «несет» молодецкой удалью, наскоро запакованной в профессорский «лапсердак» перед лекцией. К его семидесяти он все еще не устал от величия духа. Он помнит так много, что легче молчать. Он говорит лишь потому, что больше ты этого ни от кого не услышишь. Он изъясняется всего лишь на многих языках, но понимает - все. Он чувствует то, что другим недоступно.
Он мог бы просто отдать мне истину, но вынужден был петь колыбельную. Как всякий Человек, однажды пришедший в мир.