15. Дом на Северном пляже

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

- Опять все на деревьях погорело, - привычно бухтят наши старики.
В Ростове красивая осень редко бывает. Только если лето дождливое. А обычно - в августе уже все деревья голые. Дворники устало метут пожухлую листву и палят костры. Разве что поздние яблоки застынут на ветках. Будто кто новогоднюю елку забыл «разобрать», на заброшенной даче.
Осенью семья Дрейеров начнет собираться под крышей родного дома. От одной этой мысли становится тесно. Мое присутствие здесь уже раздражает, пока еще только меня саму. Но раздражение – это самое удивительное явление в обществе, поскольку странным образом передается воздушно-капельным способом, вопреки всем научным теориям.
Наверное, новую жизнь нужно было с чего-то начинать. Желательно – прежде, чем покончишь со старой. Но «если б молодость знала»! Хлопнуть дверью и уйти – это же такой соблазн, такая свобода, это так по-взрослому. Особенно – с восьмимесячной дочерью на руках. Вполне себе тянет на героизм. Можно кланяться под бурные аплодисменты и смело отправляться рыдать за кулисы. И плевать, что слезами горю не поможешь, зато – на душе легче.
Депрессивную беспомощность трудно отнести к числу наиболее продуктивных человеческих состояний. Даже с большой натяжкой мое существование в это время нельзя назвать жизнедеятельностью. В периоды депрессивной беспомощности я могу сутками не шевелиться, потом принимать горячую ванну, пить кофе – и снова лежать с закрытыми глазами, будто сплю. На самом деле я жду. Жду, когда закончится этот ужас. Потому что все в этом мире конечно, даже неприятности. Возможно, поэтому - однажды пришел Венька и сказал:
- Собирайся, бери Мару и поехали – будешь жить у нас. Тесно, но зато мы там все с детьми. И швейная машинка у нас тоже есть.
Венька с Натальей сняли квартиру, чтобы пожить отдельно от предков. Два сына, погодки чуть старше моей дочери, по мнению своих родителей, нуждались в новых педагогических подходах. Само собой разумеется, бабушка с дедушкой не только оставались в корне не согласны, но и активно препятствовали подобным начинаниям.
Две комнаты и хрущевская кухня открывали нам простор в сорок два квадратных метра на девятерых - пятерых взрослых и четверых мал-мала меньше. Потому что, кроме меня с дочерью, Веня с Наташей приютили еще молодую семью из Киева.
Инка и два Пуха - большой и маленький, Сашка и Славик - сбежали от последствий «Чернобыльской аварии» - спасаться от радиации.
Инка рано осталась без родителей, «доращивали» девочку их друзья и ее первый муж. Но так и не дорастили, наверное. Потому, что Инка до сих пор – ребенок, немножко взрослый, но все равно – ребенок. И людям она верит, не смотря ни на что, и все прощает.
Инициатором переезда Инкиной семьи из Киева выступила добрая ростовская тетушка. Но через две недели вышло так, что тетушка - нет, не умерла,  - просто оказалась менее гостеприимной, чем она сама о себе думала. И мои будущие кумовья с маленьким крестником оказались на дружелюбных ростовских улицах.
Пух-старший, когда влюбился, решил, что женитьба – это единственный способ не потерять Инку. А она почему-то взяла и согласилась за него выйти. Сказать, что эти двое достойны друг друга – не сказать ничего. Вечными романтиками не становятся, такие люди появляются на свет с удивительной регулярностью и в строгой пропорциональной зависимости от падения или роста рождаемости. Но ужиться в одной квартире им случается крайне не часто, хотя бы потому, что квартира – это жесткая геометрическая система, лишенная какого бы то ни было романтизма и требующая непрестанного ухода, технического усовершенствования и элементарного мироустройства.
Эти двое каким-то причудливым образом умудрились обойти законы вселенского равновесия и спокойно сосуществовали на общей территории, то разводя неимоверный бардак, то устанавливая всепоглощающий порядок.
До появлении Инки - в жизни старшего Пуха была только одна страсть – книги. И знал он всего лишь одно, но волшебное средство от безвыходных ситуаций. Поэтому, не долго думая, или не думая вовсе, он потащил жену и ребенка на книжный базар. Там и нашел их наш Вениамин, задолго до того, как ребята дошли бы до отчаяния и необходимости ночевать на вокзалах. Возвращаться в «радиоактивный» Киев до наступленья морозов Инка категорически отказывалась.

По степени взрослости и ответственности в нашей многонациональной «семье» лидировала Наталья. В отличие от капризной беспомощной Инки и категоричной в своих суждениях и поступках меня, Наталья была воплощением разумности, такта и материнской нежности. Благодаря ей, наши дети своевременно получали обед, ложились спать или слушали детские пластинки.
Пух-старший начал добывать деньги из «книжного бизнеса». Веня трудился в какой-то конторе. А девочки, то есть мы, тем временем растили «международных» детей. Я продолжала шить на заказ.
Потом Венька уехал в Израиль, а Наталья с детьми остались в России. Они вернулись к родителям. Неразрешимый конфликт выбора государства оказался губительным для семьи. Инка со своими Пухами отправилась в Киев на зимовку, а мы с дочерью остались одни. Ненадолго, правда.
Настала моя очередь подбирать бездомных. Так однажды у дверей появился Женька Дрейер - с молодым режиссером, его женой актрисой и ее трехлетним сыном, которым было, как всегда, негде переночевать.
Жизнь вошла в обычную свою колею. Зачем-то я снова собралась выйти замуж - за начинающего актера из театра моих «сожителей» (а на самом деле – повара, решившего, что ему надоело работать в столовке), который повадился в гости захаживать. Ну, и дозахаживался. Жили мы вместе коротко, но волей обстоятельств и от его бабушки досталась мне однокомнатная квартира - в «хрущевке», зато в тихом зеленом дворике над Северным пляжем.
В этом же доме, через подъезд от моего, жила Любушка Захарченко. Дружбы мы не водили, но были знакомы довольно давно, с тех пор, когда она только еще начинала писать свои песни и работала заместителем прокурора района.
Из прокуратуры ее выживали любыми возможными и невозможными способами – за честность. Взяток не берет, жалости не знает. А у нее за ночь - два выезда «на трупы», и внеурочных дежурств хватает. Какая уж тут жалось к преступникам? Придет домой – и рыдает. А потом песни пишет.
Мать Любы уже смирилась с тем, что дочь у нее вышла какая-то непутевая. Все, что могла, она сделала, даже к психиатру водила, когда Люба в восьмом классе училась, говорила:
- Девочку нужно спасать, она стихи придумывает.
Однажды доктор попросил маму выйти из кабинета и тихо сказал:
- Ты не переживай, Любушка, все в порядке с тобой. Просто мама не понимает. А ты на нее не обижайся. Она за тебя беспокоится. И стихи свои ты пиши, это правильно. Так и должно быть в пятнадцать лет.
«Так и становятся честными прокурорами», забыл или постеснялся добавить доктор.
Зато в прокуратуре нашли решение, очень удобное. Теперь у Любушки на столе оказывались все дела, которые «замять» невозможно, а «сверху» команда идет – утрясти. Тут районное начальство и восклицает:
- Да что ж Вы сразу не предупредили? Дело-то у Захарченко, Вы ж ее знаете! Правильная она у нас. Погодите немного, все равно она замуж выйдет и в декретный отпуск отправится. Не железная же она.
А Любушка все дежурила по ночам да песни писала.
- Прокурор не должен петь песни, - качали головами сослуживцы, укоризненно вздыхая и пожимая плечами. – Неужели это так трудно понять?
А потом Любушка отправилась на Первый всесоюзный конкурс авторской песни и получила Гран-при из рук Булата Шалвовича Окуджавы. Районную прокуратуру поздравили с «огромными достижениями в кадровой политике», и оказалось, что ТАК петь можно даже прокурору, если уж ему неймется. Все перепуталось - преступники, пострадавшие, концерты, бессонные ночи, предательство и зависть учителей, и снова - бессонные ночи.
Тогда пришел Дима-военный и забрал в «городок». Но в армии что-то уже не ладилось и Люба вернулась домой, с маленькой дочерью и бывшим офицером-системщиком.
Я явилась к ней «за пазухой» у нашего общего друга, помощи испросить. Что Люба меня вспомнит, уверенности не было, а действовать нужно было наверняка. Грозило мне неминуемое выселение из «бабушкиной» квартиры. Света подключила все свои связи, но без свидетельства от соседей дело можно считать проигранным. А какой же нормальный сосед захочет, что б кому-то «на халяву» квартира досталась. Лучше уж пусть - государству. Мне и нужно-то было всего – подтверждение, что проживала я с бабушкой шесть последних месяцев и совместное хозяйство вела, пол мыла да в магазин ходила. А тут такая удача, Любовь Захарченко - соседка моя и есть!
Три ночи «скорая помощь» откачивала мою, теперь уже, подругу на веки вечные от гипертонических кризов. Три ночи решала она, как поступить – уйти навсегда из любимой профессии или выгнать на улицу какую-то странную девочку с маленькой дочкой.
Дверь распахнулась. Со времен коммунального детства и общежитской юности я все еще не научилась запираться на ключ. Люба, не здороваясь, тяжело опустилась на табуретку и тихим осипшим от уколов и боли голосом выговорила:
- Давай, говори, что писать... пока я не передумала. - А потом встала и ушла. Я даже «спасибо» сказать не посмела. Из квартиры, теперь уже моей, выходила не Люба Захарченко, и даже – не ее тень. Из моей квартиры в тот день выходил призрак человека, волей не волей ощутившего неизбежность судьбы на границе из прошлого в будущее, - отвергающей настоящее. Потому, что настоящее – это, когда у тебя есть выбор. У Любы выбора не было. Она должна умереть в профессии, или умереть для себя.

- Захарченко подписала?! Считайте, квартира – ваша, сказали в прокуратуре. Безупречная репутация «честного прокурора» сыграла решающую роль в ходе судебного разбирательства. А я – свою роковую роль в судьбе Любаши.
Однажды на Новый Год, уже в Москве, я приехала к Любушке с елкой. А следом появились наши друзья - со второй елкой.
- Как здорово! – хлопала Любушка в ладоши, - я всегда мечтала иметь троих детей и две елки на Новый Год, теперь у меня все сбылось!
Теперь она пишет свои гениальные песни и кормит семью «с концертов», которые случаются все реже и реже... потому, что она устала, потому, что иногда кажется, что и вовсе незачем жить. Потому, что трое детей – это не только исполнившаяся мечта, но и много, много проблем. Потому, что в России война, а бежать уже нет ни сил, ни желания. И потому, что «не хлебом единым»...
Но пока еще мы почти счастливы, наши дочери подрастают, а ночью можно выйти на балкон и увидеть огонек в Любушкиной спальне. Можно прийти и осторожно поскрестись в дверь, и шептаться всю ночь за чаем с вареньем. А под утро проголодаться и тихонечко нажарить картошки, потому что на балконе в десятилитровых баллонах томятся самые вкусные в мире соленые помидоры. А когда все проснутся и уйдут на работу, можно будет спеть новую песню, только сегодня написанную, поэтому еще не совсем получившуюся, но очень, очень хочется!

- Отбили все же квартиру у государства? – осуждающе спросила меня паспортистка, когда я пришла прописываться.
- Отбили, - отвечаю спокойно.
- И вот какие же люди бессовестные! – начала она, повернувшись к товарке за соседним столом.
- Вы можете обсудить любые мои качества в мое отсутствие, - прервала я беспардонную тетку.
- А я хочу в Вашем присутствии! – с вызовом заявляет она.
- А меня, - говорю, - не интересует, чего хотите Вы. Пока еще Вы занимаете это рабочее место, Вы обязаны обслуживать жильцов в соответствие со своими должностными инструкциями.

Оп-па... тетушка побледнела.
Тетушка торопливо сменилась в лице – с наглой хари на непривычное для нее трудовое рвение - и трясущимися руками выдала мне ордер на квартиру. А за паспортом в среду приходить? Спасибо большое. До свидания.
Оказывается, тетушке раньше и в голову не приходило, что ее «хлебное» место может однажды «заплесневеть». И не будет она больше вымогать взятки за работу свою и измываться над людьми, томящимися в очереди в душной прихожей, пока ей хочется в моем присутствии мои же косточки перемыть. И как же это она сразу-то не поняла, что не буду я стоять и покорно выслушивать ее нравоучительный бред? А может она еще надеялась, что я покраснею и слезу раскаяния уроню на свой новенький ордер? На свою свободу от Государства, пусть и относительную, но все же - свободу.

Среди моих друзей я теперь была единственной, кто имеет квартиру – не съемную и не с родителями. Два шага до пляжа! И не нужно больше работать на одном предприятии двадцать лет, чтоб такую же получить. Да и не будет через двадцать лет уже никто никаких квартир от предприятия получать. Все будет покупаться и продаваться. А кто не успел жилье заиметь от милости заводской, тот сам виноват, что жизнь свою загубил во вредном цехе с горячей штамповкой.
Но бабушка мерзкая тут жила. Нет бы внуку квартиру отписать. Ага, как же! Смерти ее тогда, видите ли, ждать будут. «Я свою квартиру заработала у Государства, пусть ему и возвращается.» Конечно! - чтоб оно, Государство, еще и внука твоего до пенсии бесплатно пахать заставило, на привязи, на одном месте, за эту же самую хрущевскую восемнадцатиметровку. Патриотка. Но очень мечтательная. Меня не знала.
- Грех это, - говорю я свекрам будущим, - Государству квартиру отдавать без борьбы. Не хотите сами, давайте ключи, я заселюсь.
- А Мишеньку к первой жене отпустишь? Ребенок же у него там. А Людка видеться нам не дает, с внучиком.
А на что мне тот Мишенька, если его можно взять у первой жены, можно вернуть, коли там не откажутся? Отпущу, конечно, я сыночка вашего, все равно он мне ни на что не гожий. Не полюбился, наверное. Хоть и придет он еще ко мне - с чемоданом денег - мириться. Но вы-то об этом не узнаете, а мы не помиримся, потому что и не ссорились вовсе. Я его просто Людке вернула. Она на жилплощадь бабушкину позарилась. Решила, раз мне удалось у Государства квартиру отсудить, то уж она-то Мишку заставит ее у меня отобрать. Мишка так и сказал мне потом, что это его квартира, ключи просил.
И что вы за люди такие странные? Оно ведь и чужими руками жар загребать – умение нужно. Могли бы договориться с самого начала иначе. Кто ж делить начинает заново, когда уже все оплачено и получено?
А на совесть мне не нужно давить. На бабушке своей надо было эту акупунктуру отрабатывать. Андрей Витальевич Мешалкин, да будет вам известно, вообще утверждает, что совесть – это биохимический процесс в организме. А мой обмен веществ отрегулирован таким образом, что никакой совести не хватит в идиотку меня превратить. Я за эту квартиру восемь месяцев билась. Кого только не насылали на меня соседи доброжелательные – от техников домоуправления до пожарников. А вы в это время внучика нянчили. И теперь вашему внучику моя квартира понадобилась. Так я сейчас, документики быстренько перепишу, только вы тут постойте минуточку, а то совесть моя куда-то запропастилась. Нет, не найду. Видно прав был Андрей Витальевич, нет ее – совести. Сплошная биохимия. Наливай, Андрей Витальевич, коньячку – нам и людям добрым – да и разойдемся по-мирному, как уговаривались.

Андрей Витальевич Мешалкин, а попросту Мэш, наливать никогда не отказывался. И «с собой» у него всегда было – бутылка коньяка, пачка «Мальборо» и лимон. В дипломате. Дивная штука этот чемоданчик, с виду что папка, а столько всего полезного помещается. В Ростове таких еще не было почти, раз–два, и - обчелся. А Мэш такой весь элегантный, куртуазный, эрудированный - девушки млели. Я поначалу тоже.
Познакомились мы, как водится, у Дрейеров. Мэш как раз из тюрьмы вышел не очень давно – друзья принимали его по-разному. Кто радостно, кто недоверчиво, кто и вовсе видеть его не желал. Он был за рулем, когда авария произошла. Не то слишком гнал по трассе, не то нетрезвый был. Сам отделался практически выбитыми зубами, а друзей покалечил. Одного насмерть. Андрюшу Щулькина, который погиб, очень любили. И поначалу от Мэша все отвернулись. Но за время его отсидки оказалось, что Андрюшу Мешалкина тоже любят, и что между живым и мертвым нужно выбирать живого.
Андрей приехал в Ростов, от родителей из Кисловодска, в Университете восстанавливаться. И как-то так «неожиданно получилось», что ему снова негде было переночевать. Он, по привычке, к Дрейерам, а тут уже я живу. Вот такая незадачка. Но постель в Лёниной комнате ему постелили.
А утром на кухне у Дрейеров Ида Юльевна кормила нас бутербродами и поила чаем.
- Андрей, что это у тебя руки трясутся? – спросила Ида Юльевна, подливая Мэшу горячего чаю.
- Это он меня боится, - встряла я в разговор.
- Да-а? – притворно удивилась Ида Юльевна. – Андрей, а почему ты Инну боишься? – ласково поинтересовалась она.
- Не знаю, влюбился, наверное, - пробубнил Мешалкин себе под нос и уставился в чашку.
«Во дает!» - подумала я. Так вот просто – не знаю, влюбился, наверное. Смутиться я не успела, слишком все неожиданно произошло. Впрочем, смутить меня трудно было уже и в том несовершенном возрасте, когда наивные «высокохудожественные» представления о начале романтического знакомства еще не претерпели на себе изменений под влиянием нелитературного опыта, горьких ошибок и угнетающих разочарований.
После завтрака Мэш умчался в Университет, где в срочном порядке благоразумно влюбился в другую девушку. Расстроилась я не слишком, но удивилась. Не то что бы на меня обращали внимание только мужчины с ограниченными интеллектуальными возможностями или какие-нибудь психопаты, просто умные обычно сматывались, как только почувствуют, что начинают влюбляться. По всему выходило, что Мешалкин далеко не дурак, не псих и не самоубийца.
К тому же оказалось, он еще и провидец. Закрути он со мной роман тогда, не пустила бы я его в последствии «ненадолго пожить» в свою новую квартиру. А теперь все как-то само собой получилось.
Вместе с Мэшем «ненадолго пожить» ко мне переехали персональный компьютер, три японских видеомагнитофона с новенькими телевизорами и двадцать ящиков водки. Компьютер был его собственный, а все остальное его компаньоны по бизнесу загрузили в мою квартиру на время, пока не найдется «другой» подходящий склад. Конечно, с моего вялого согласия.
Мой собственный телевизор когда-то был цветным, а теперь – просто мутно-зеленым. Включала я его редко, преимущественно – новости посмотреть, если узнавала по слухам, что в стране происходит что-то из ряда вон выходящее. А тут оказалось, что я очень люблю кино. Мэш непрестанно добывал где-то все новые и новые кассеты с видеофильмами.
- Как, ты не знаешь этого актера? – восклицал он, искренне удивляясь, и начинал увлеченно рассказывать мне о его творческой судьбе, личной жизни и влиянии на развитие мирового кинематографа.
Мэш вообще прирожденный оратор. Однажды, уже в Москве, он приехал в гости, как всегда, с «джентльменским набором» - коньяк, сигареты, лимон, нарезка ветчины-сыра и шоколад для Мары. Разговоры о погоде между нами были не приняты, поэтому после первых трех «по пять капель» я пожаловалась, что не имею понятия о том, как написать реферат по естествознанию.
- О! Ядерная зима, - воскликнул Мэш, просматривая методичку. – Одна из любимейших моих тем.
- Расскажи, - попросила я.
- Значит так, - начал он театрально, как перед кафедрой. – Во времена холодной войны между США и СССР, когда возникла реальная угроза ядерной войны, ученые всего мира...
Взор его стал горящим, руки зажили собственной жизнью, а по лицу блуждала загадочная улыбка, как непременно выразилась бы экзальтированная блондинка «бальзаковского возраста». В этот момент жизни я была молодой брюнеткой, так что пересела к компьютеру и попросила Мэша не торопиться.
Я стучала по клавиатуре с настойчивостью русской радистки в тылу врага, постепенно осознавая, что Мэш уже не рассказывает, а диктует. В результате получался не конспект для моего будущего реферата, а самый, что ни на есть, настоящий реферат.
- Йес! Мы это сделали, - воскликнула я довольно, перечитав и отредактировав немного текст. – Только одна проблема, к реферату должен прилагаться список использованной литературы.
- А который сейчас час? – неожиданно выдал Мэш. – Так, половина двенадцатого ночи. Папе я недавно подключил интернет, так что он, наверное, еще не спит. Будем звонить в Кисловодск? Ало, папа, привет. Тебе привет от Инночки. У нас к тебе одна просьба – там на книжной полке, третьей сверху, во втором ряду стоят мои книги по ядерной физике. Продиктуй нам, пожалуйста, год издания и прочие данные следующих авторов...
За реферат я получила оценку «отлично», но преподаватель был настолько потрясен моим выбором темы, что на зачете вызвал меня для собеседования. Еще больше он был потрясен, когда понял, что я имею реальное представление о том, что написано в моей работе и могу очень сносно отвечать на интересующие его вопросы. Защита высокой оценки прошла успешно. Естественно, это нужно было срочно обмыть и мы с Мэшем не видели достойных причин откладывать такое мероприятие.
Утром приехал Женька, Мешалкин-младший, как его называли друзья. Ну, утром, это по нашему, а на самом деле – после обеда. Евгений желал обсудить со старшеньким кое-какие семейные проблемы, «не терпящие отлагательства». На самом деле он просто соскучился. А поскольку мы с ним тоже давно не виделись, он решил заявиться в гости.
- Чего это вы не выспались? – недовольно бубнил Женька, - трахались, небось, всю ночь.
- Да нет, как-то не подумали о такой возможности за разговорами, - смеемся мы с Мэшем.
- О чем?! Ну, вот о чем – можно разговаривать с женщиной до утра? – искренне возмутился младшенький. Год назад он тайно женился на любимой женщине Андрея и с тех пор значительно поумнел.
- С женщиной до утра можно разговаривать, например, о двигателе внутреннего сгорания, - предупредила я начинающийся бессмысленный с моей точки зрения спор.
Тишина возникла. Она образовалась из воздуха и недоумения, и была очень странной, как будто требовала продолжения в стиле «ну?».
- Ну? – оправившись от потрясения, озвучил требования тишины Женька. – И что же ты теперь знаешь о двигателе внутреннего сгорания? – плотоядно заулыбался он, готовый затоптать меня ногами, а заодно и уровень интеллекта всех женщин в мире, включая, конечно, и его жены.
Андрей неожиданно весь напрягся, глядя на меня и всем своим видом как бы умоляя – «Ну, милая, не подведи!». Я кивнула ему едва заметно и потупила глазки, как двоечник перед доской.
- Двигатель внутреннего сгорания, - как на экзамене начала я. По мере моего расширенного объяснения об устройстве столь важного в жизни женщины-автомобилиста механизма, я наблюдала, как Андрей самодовольно расслабляется, а Женька напротив все больше и больше нервничает.
- Ну, хорошо, - выдавил он из себя. – Допустим, ты и не такая женщина, как остальные. Пить будешь?

С Женькой мы познакомились в Ростове, тоже в квартире у Дрейеров. Дома никого не было, кроме меня и Андрея, который проспал к паровозу за посылкой от родителей. Поэтому Женька, чтобы не расстраивать предков, да и с братом хотелось повидаться, поменял билет на следующий поезд и примчался на Соколова с гостинцами.
Ему было семнадцать. На высокого голубоглазого блондина он еще не тянул в силу юности, но его обезоруживающая улыбка уже претендовала на великое будущее. При ближайшем рассмотрении, Женька был интеллектуальной копией своего старшего брата, улучшенной и дополненной великолепными внешними данными.
Его не по-детски пытливый взор блуждал по комнате и не застеленному дивану, где мы с Мэшем спали, как будто в поисках подтверждения – было или не было у нас с Андреем. В семнадцать лет такой живой интерес к личной жизни старшего брата-кумира вполне простителен, и мы с Мэшем долго еще веселились над тем, что младшенький уехал, так и не получив ответа на свой сексуальный вопрос.
Странным образом, постельный интерес окружающих к нашим отношениям со временем только усиливался. А когда Мэш переехал ко мне, так и вовсе обострился до неприличия. Хотя кровати наши во всей своей красе стояли отдельно. А кому какая разница, спим мы на них вместе, порознь или вообще - по очереди, мы не понимали.
Даже когда у Мешалкина приключался очередной роман, народ заинтересованно изучал мою реакцию с целью, хоть с опозданием, но выяснить – так все же было или нет?
Когда же в моей жизни появлялся объект с более или менее серьезными заявками на успех, Мэш сам, на радость ближним, становился одержимым единственной идеей – немедленно и любыми средствами прекратить это безобразие.
Впрочем, сделать это было не сложно. Ухажеры приходят и уходят, а Мэш здесь живет. Он уже почти взрослый мальчик и вполне способен устроить незабываемый вечер при свечах. В свои двадцать пять он почти не испытывает неловкости, оставшись наедине с женщиной, даже с такой женщиной, как я.
- Мэш, вот скажи мне, - не выдержала я однажды. – Зачем ты это делаешь каждый раз, как только у меня появляется претендент на серьезные отношения. Я понимаю, что после твоих «вечеринок», его шансы становятся величиной или близкой к нулю, или и вовсе – отрицательной. Хорошо, я, допустим, имею с этого свою выгоду. Вовремя понимаю, что не на тот объект обратила внимание. Но тебе-то это зачем?
- Ну, не знаю... наверное, я ревную, - неожиданно для себя признался Мэш.
Это было смешно и мы смеялись. Вдвоем друг с другом мы могли быть собой, могли общаться часами и не притворяться, что нам это интересно – потому что это на самом деле было именно так. Мы могли рассуждать, например, о причинах, по которым Мешалкин все время врет окружающим, а его за это все любят, а я всегда говорю правду, но меня, в лучшем случае, опасаются. Мы могли проводить много времени вместе, а могли подолгу не видеться. Наши друзья давно перезнакомились и теперь тоже прекрасно проводили время в «нашей» квартире. Мара росла в этой толпе и была абсолютно счастлива. Эдакий детский сад наоборот – ребенок один и непослушный, а воспитателей много и все - добрые.
Само собой разумеется, большая часть «Дрейеровской тусовки» сменила место своей постоянной дислокации с Соколова на Северный. Конечно, в одной комнате им всем было несколько тесновато после Женькиных «хором», но как-то приходилось мириться. Четыре запасных ключа от моей отвоеванной у государства квартиры мне больше не принадлежали, и их было явно недостаточно. Но изготавливать новые я категорически отказывалась.
Вскоре мне без особого труда удалось освоить занимательный аттракцион под названием «загляни в холодильник». Мой замечательный по тем временам и очень вместительный «Минск» представлял из себя нечто, напоминающее ящик знаменитого иллюзиониста, забытый им по рассеянности или из любви ко мне, ненаглядной, в тесной прихожей перед кладовкой.
Содержимое холодильника являло собой неизменную тайну, а открыв его, я застывала в недоумении. Однажды, после очередного «праздника», нуждалась я в срочном похмелье, которое приключилось со мной впервые, и знать я про него ничего не знала. Было мне, однако, известно, что люди «знающие», вроде Андрея Витальевича, при лечении абстиненции использовали принцип «подобное – подобным». Правда, дозы не всегда оставались гомеопатическими, от чего приключались с людьми несдержанными непредвиденные запои. Очевидно, что мне это не грозило, а похмельный синдром – его нужно снимать. Как с этим другие живут, мне не ведомо, да и ведать мне о том ни к чему. Это ж каким мазохистом нужно быть, чтоб такие муки терпеть каждый раз, а потом снова тянуться к стакану?
«Минск» одарил меня щедрой коньячной улыбкой. Невиданной красоты пузатая бутылочка с высоким узким горлышком, рифленая и обклеенная всякими иностранными этикетками, на поверку оказалась шампанским, которое я и само-то терпеть не могла, а уж пить в одиночестве – тем более. Пришлось срочно вызывать подругу детства – Ирку Ильину.
Человека, способного выпить столько шампанского и съесть столько шоколада, в природе больше не существует. Ирка могла. Она вообще много чего могла. Мы ее называли «семижильная».
Со времен, когда я ушла из «большого спорта», раз и навсегда отменив утренние тренировки по плаванию, в шесть утра я подняться, практически, не в состоянии. Поэтому наш с Иркой рабочий день начинался всегда одинаково. Водитель ехал сначала за ней, а потом ждал у моего подъезда, пока Ирка засовывала меня в горячую ванну, готовила кофе и уговаривала сделать макияж.
Арендованный нами у азербайджанцев маленький магазинчик существовал исключительно за счет продаж товаров, полученных на консигнацию. А чтобы добиться от поставщиков отсрочки платежа на десять дней, достаточно всего лишь улыбаться и выглядеть сногсшибательно - это Иркино профессиональное кредо.
Аргументировать в лучах восходящего солнца я была просто не в состоянии, так что оставалось подчиняться и топать к зеркалу рисовать себе гуманоидное выражение лица, пока Ирка утюжит мой деловой костюм.
К одиннадцати вечера мы доползали с работы до квартиры на Северном, заканчивали бумажные дела и бухгалтерские подсчеты, выпивали «контрольный» бокал шампанского и она ехала к себе в коммуналку, причитая, что еще ж семью нужно чем-то кормить.
Утром следующего дня Ирка появлялась с этим самым «чем-то»! Это могли быть горячие вареники в литровой банке, сдобные пирожки или фаршированные перцы. А еще, один из ее сыновей не ел суп, другой – борщ, а моя дочь, которая тоже часто пропадала у Ильиных и считалась полноправным членом семьи, – не выносила окрошку. Ирка готовила им отдельно. Я бы убила...

Как то раз, вернувшись из магазина раньше обычного, мы с Ильиной обнаружили дома Мешалкина и толпу озабоченных гостей. Сборище, скорее, напоминало совещание, а не дружескую вечеринку. Пили почему-то чай, а на повестке дня стояла проблема распределения «наших» по местам временного укрытия – по городу пошел слух о намечающемся еврейском погроме. Источников и масштабов никто не знал. Ростов казался ошеломленным. Основная «громящая» роль отводилась Донскому казачеству, начавшему в эту пору активную деятельность по собственному возрождению.