9. Девочка на подоконнике

9. Девочка на подоконнике.

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

В феврале я ушла из дома. Без вещей, без паспорта. Смену белья с собой взяла да тетрадки с лекциями. Костюм вязанный на мне был, и полушубок старый. А больше и не было ничего. Пижаму, что мать на пятнадцать лет дарила, и пальто вельветовое, она мне потом передала. Когда уже поняла, что я не вернусь.
Паспорт я без нее получить не могла, так что пришлось-таки на поклон идти. Потом еще месяц ждать, а может - и больше, как делать будут. В паспортном столе знакомая работала, обещала – быстро. Может, Света ее попросила, может – сама поняла.

А в тот день мы повздорили. У меня одежда в мелу была. К стене прислонилась, когда Шурика повстречала, сосед наш по подъезду. Я вниз уже спускалась – в наш цокольный, а он с улицы заскочил – и сразу на пол пролета вверх. Так и разговаривали.
Он из армии только вернулся – радостный, гулять зовет. Вся жизнь у него теперь впереди. А я стесняюсь. Меня еще никто на свиданье не приглашал. Вот и не расслышала, что он мне про стенку говорил, и что спина у меня теперь белая.

Света злая была, у нее беременность поздняя – тошнит все время. А я не понимаю. Ну, или что там я еще не так делаю. В трамваях на занятия в техникум «зайцем» езжу, потому что она мне денег на проезд не дает. Нет у нее. Посуду не мою, когда после репетиции домой приезжаю в двенадцать ночи. Полная раковина вон собралась – кастрюльки, сковородки – все жирное, противное. Интересно, сами ели или гости приходили? В холодильнике пусто, во дают! – родители. Ладно, меня в театре кормят. Но посуду-то мне когда еще мыть? К восьми утра снова на занятия, потом спортивная гимнастика и теннис, снова - театр.

- С Шуриком по подъездам зажимаешься? – злорадничает Света, а я и понять ничего не могу. - Да у тебя вся спина белая!
- Ну, к стене прислонилась. Разговаривали мы.
- Знаю я, как вы разговариваете! Никакой гордости нет!
- По себе судишь? – спрашиваю. Очень уж мне оскорбительно слушать ее упреки незаслуженные. Да еще с такой неприязнью и… презрением.
- Ах, ты мать осуждать!!! Пошла вон из моего дома.

Как все здорово получается. Давно бы что ли. Я об этом и не мечтала. Думала, долго еще по ночам пробираться в свою комнату придется, и замирать на раскладушке, чтобы не скрипела. А утром исчезать поскорее, пока взрослые не проснулись.
А теперь вот все само разрешилось. И не нужно ничего объяснять. И ни с кем я не зажималась. Даже за руку никогда не держалась. Один раз медленный танец с Виталиком приключился – на «пионерском расстоянии», прошлым летом, когда Света меня на море отпустила с приятельницей своей. А потом ему местные пацаны запретили за мной ухаживать, избить угрожали. Пришлось сказать, что он брат мой двоюродный, и вести себя соответственно.
В Ростов вернулись, оказалось, что нам и поговорить не о чем. Просто на море мы во взрослый поток попали, август-сентябрь. А все школьники хотят Первого сентября обязательно на «линейке» стоять – с цветочками, в новых костюмах и с новыми портфелями. Вот и остались мы с Виталиком – двое несовершеннолетних на весь пансионат. А теперь я, оказывается, по подъездам зажимаюсь и мать упрекать смею...

Вечер был. Наши все в «тракторе» - это драмтеатр в Ростове. Так уж его архитектор задумал – в виде этого самого механизма. Это снаружи. А внутри все как положено – сцена, буфет, кулисы.
Сорокин, руководитель нашей театральной студии, в спектакле занят. Репетиции в этот день, ясное дело, нет. Я к бабушке-вахтерше, а уже антракт заканчивается – третий звонок прозвенел:
- Пропустите, мне очень надо. К Сорокину я, он у нас студию ведет, да и «театр» наш там.
Толпу-то она эту запомнила, Коля их сам встречал. Так и меня пропустила. При театре бабушки добрые служат, интеллигентные. В людях они хорошо разбираются. Вон их сколько за раз проходит. Пока билетик проверишь, все-то о человеке и ясно становится. Кто поздоровался, кто улыбнулся, а кто и не видит тебя, словно ты автомат какой – устаревшая модель для контроля за посещаемостью. Разные люди не спектакли приходят. А девочке и впрямь – надо, стряслось у нее что-то.
Наши всегда свободное место держали. Вдруг, кто опоздает. В зале тихо уже, второе действие началось. Пробралась, виновато переступая чужие ноги, на «свое» свободное место и шепчу Валерке Рогову:
- Мать меня из дома выгнала, ночевать негде.
Он глаза выпучил, кивает – решим, мол, проблему. Валерка у нас – «прима». Все главные роли, все бабы его. Я «по статье» не подходила, а то бы и за меня принялся. Никто ему отказать не мог. Каждая следующая дурочка думала, что она лучше остальных. Валерка - из Волгоградской области. В театральное провалился, а жить как-то нужно. На заводе работать актеру не по характеру, так что выгодный брак вполне решил бы его проблемы. Ну, а девушки попроще вполне годятся для обожания его непризнанного пока таланта, и для утех сексуальных. В конце концов, сами виноваты. Не он же на шею к ним вешается да в ногах валяется. А если выбор у человека есть, с чего бы ему отказываться? Это только до свадьбы все говорят, что не надо им ничего. А потом ты, оказывается, не такой уж и талантливый, а детей кормить нечем, и колготки опять порвались.
Впрочем, Валерка старался, как мог, быть рубахой-парнем и душой компании. Да и не такой он подлец был, как брошенные барышни о нем пересказывали. Любая бы назад прибежала – пальцем помани. Так что, не выручить в трудную минуту «собрата по несчастью» Валерка просто не мог. Он то уж точно знал, что такое - без денег, друзей и работы оказаться на зимних улицах ночного города.
Валерка ненавязчиво поинтересовался, не могла бы Оксана приютить меня в своей общаге, и Оксана – ну надо же! – не могла... Не могла она Рогову отказать, как и все остальные. К тому же в такой момент, когда их роман еще только намечается - в бессонных девичьих грезах.
Поклонников у Оксанки хватало, не в этом дело. Азартная она девушка, «адреналиновый наркоман» какой-то. А переспать с Роговым – это самое то, что нужно. Соперницы, зависть, истерики. Да и не его она типа. Оксанка маленькая, полноватая, глазки черные, носик пуговкой. Словом, в меру обаятельная девушка с короткой стрижкой и крысиной мордочкой.
А Рогов любит длинноногих ярких красавиц с тонкими чертами лица и тощими наманикюренными пальцами. Тем интереснее для Оксанки Валерку в койку сложить. Так что, нельзя ему сейчас отказывать. Нужно попробовать провести девочку в общежитие, не мужик ведь, в конце концов.

У Рогова мозги, как калькулятор. Оксанка, по здравому размышлению, была единственным человеком, - кроме него, конечно, - кто реально мог принять меня на ночь. Но ему очень хотелось меня сбагрить. Не тащить же эту малолетку в убогую комнатушку, арендованную за жалкие его гроши, на которые он кое-как умудряется сводить концы с концами. Никто не должен знать, в каких ужасных условиях коротает свое случайное одиночество «секс-символ современной эпохи».
Впрочем, он зря волновался. Оксана не допустила бы (даже потенциальную) соперницу, в постель, намеченную для себя. Коль уж от нее в этом случае что-то зависело.

Это свобода! Это настоящая жизнь! Это же столько проблем... но я их решу. Я что-то придумаю. На вокзале буду ночевать, а домой не вернусь. Света только этого и ждет. Он так и сказала:
- Да куда ты денешься? Попрыгаешь, попрыгаешь, да на ту же жопу и сядешь.
Мне бы только паспорт дождаться. На работу устроюсь, меня возьмут – я в техникуме учусь. Эх, в театральное она меня не пустила. Не нужно было слушать ее. Если бы можно было предвидеть! Но ничего, зато теперь я сама – взрослая.

Труппа у нас человек двадцать была. Постановки соответствующие – с массовкой, дублерами, чаепитиями и песнопениями. Дворец Строителей – дом родной. Любимая сцена с широкими кулисами и маленькой гримеркой. А нам большая и не нужна.
Рампы выключены, в зале почти темно, Сорокин беспокойно расхаживает перед первым рядом. Рабочая обстановка. Режиссер ищет решение, меняет мизансцены, что-то бормочет. Мы послушно переступаем с места на место.
Коля нервничает. Он задумал спектакль - с рок-н-роллом, наркоманами, «статуей Свободы» и страшным названием - «Взгляд за океан».
Россия, год тысяча девятьсот восьмидесятый.
Молодому актеру Николаю Сорокину «грозит» звание «народного». Что ж он не успокоится? Зачем так рискует? Как же нам повезло с руководителем!

В центре зала, за Колиной спиной, что-то есть. Что-то особенное, - неясное бело-оранжевое излучение, сконцентрированное в зрительском кресле. Это отвлекает, это хочется разглядеть получше. Это… кажется, девушка.

Девушка Лара загорать не пыталась. Ее кожа только краснела на солнце, а потом очень сильно болела. И снова становилась не то белой, не то прозрачной. Зато Лара была высокая, с пышными рыжими локонами до середины спины и зелеными глазами. В разведчики таких не берут, в толпе – и захочет – не затеряется.
«Девочка из интеллигентной семьи» - вспыхивает в сознании электронная бегущая строка. Просто информация. Ни к чему не обязывающая. Просто, если ты не понимал раньше, что это значит, то теперь – вот, это она.
Лара занимается большим теннисом, ездит в международный детский лагерь «Артек», легко улыбается и вежливо здоровается с незнакомыми людьми. С тем, кто ей интересен, она готова поддержать разговор на любую тему, а если тема не «близкая», то с удовольствием слушает и не делает вид, будто ее эрудиция в данной области превосходит все мыслимые и немыслимые ожидания.
Лара «своя» - щелкает что-то во внутреннем передатчике.

Как все близорукие люди, Лара немножко растеряна и смущена, самую малость. А может, это характер такой. У Лары есть «карманные» деньги. Родители ей выдают, чтобы она училась распоряжаться. Деньги Лара откладывает на разные нужные дела – подарки друзьям, новые пластинки, редкие книги. Чтобы потом не просить у папы с мамой.
К моей преждевременной, на ее взгляд, самостоятельности Лара отнеслась с неожиданным энтузиазмом. Она выдала мне тридцать рублей и велела немедленно снять жилье. «Отдашь, когда сможешь». За эти деньги я благополучно арендовала «койку» в большой проходной комнате. Она стояла в углу между окон, обыкновенная железная кровать – прутья, ножки на колесиках и сетка. Как в больнице.
В дальнем углу была дверь в хозяйскую опочивальню, а у стены? напротив окна? громоздился старомодный стол с белой скатертью. Больше ничего.
В доме с низкими потолками и пожелтевшей масляной краской на них было еще две маленьких комнаты, и в каждой - по две кровати. Там тоже жили девушки-квартирантки. Все чужие и какие-то... не то очень взрослые, не то очень скучные.
Старушку-армянку я толком не разглядела, потому что залезла под одеяло с головой и затемпературила. Это от стресса, наверное, - естественная реакция неподготовленного организма на «взрослую» жизнь.
Спала я полтора суток. Ворочалась и бубнила, но не просыпалась. Так было спокойно. Есть не хотелось, время шло незаметно, тридцать дней у меня в запасе.
После вечной продавленной раскладушки массивная металлоконструкция с полосатым ватным матрасом казалась мне обителью благодати и символом умиротворенности.

Проснулась я другим человеком. В чем это выражается, я пока объяснить не могла, но я и не ошибалась. Все вокруг оставалось прежним, следовательно, изменилась лишь я сама... Но как?
На обратном пути из уборной меня перехватила радостная хозяйка и немедленно усадила пить чай с сухарями. Мне было неловко и непривычно на чужой кухне, но старушка проворно вдавила меня за стол на табуретку - в очень тесный угол, похожий на уютную маленькую норку с окошком, из которой меня теперь никто никогда не выманит.
С расспросами бабушка Аня не приставала, только глядела внимательно, как я сахар размешиваю, как сухарь окунаю в чай – я так с детства люблю.
Света никогда сухари не покупала. Она любила миндальные пирожные и шоколадные пряники. А еще печенье овсяное. Я тоже любила. Но сухари в чай макать очень вкусно. В детском саду или в больнице всегда давали только по два сухарика. А у бабушки Ани был целый кулек, и она мне все чай подливала да приговаривала:
- Ты кушай, кушай. Голова-то не болит? Может лекарство тебе какое нужно?
- Спасибо Вам, я не могу больше, объелась уже. А голова не болит. Я пойду, бабушка Аня, мне в телефон-автомат нужно, подруге позвонить.
- Да ты, конечно, ступай, по делам по своим, вещички-то перевозить будешь?

С вещичками-то – да, оно бы поспокойнее было. А то живет себе девочка - без чашки, без ложки, даже тапочки комнатные не привезла, босая ходит. Только сумка с тетрадкой и книжка какая-то, с пьесами, маленькая, в твердой коричневой обложке. Имя еще мудреное у писателя – не то поляк, не то... еврей. Кто их теперь разбирает?

- Вот, возьми – почитай. Тебе должно понравиться, - сказала Лариса.
Понравиться! Разве может понравиться идея твоего собственного существования, уже кем-то написанная? Ты уже существуешь. Ты – девочка на подоконнике, в чужом подъезде, перед запертой дверью. Никого нет дома. А может быть, ты ошиблась адресом. Но теперь ты знаешь, кто ты такая. Теперь ты будешь знать это всегда. Потому, что тебя всего лишь придумали. Эдвард… Радзинский… придумал.

- Алло, Лариса, привет. Мне понравилось.
- Что случилось? Куда ты пропала? Я с ног сбилась.
- Я просто заболела и спала. А пьесы... интересный автор. Я прочитала, спасибо.
- Немедленно приезжай, слышишь меня? – немедленно.

Мама Ларисы - инспектор в отделе образования. А папа - еврей. Родители приветливо познакомились со мной и не стали возражать против «этой» дружбы. На самом деле меня просто «взяли на довольствие». До тех пор, пока не найду работу.
Сопротивляться было бесполезно, гордостью маяться – тем более. Понятно, что как-то питаться мне все таки нужно. Почему бы и не здесь, если предлагают.
- Не будешь приезжать, я сама привезу тебе ужин, - сердилась Лариса.
- Хорошо, хорошо – я буду, только ты мне книжки давай интересные. Не хлебом же единым...
Книги Лариса подбирать умела. Она как будто знала, что именно я ищу, без чего я никак не выживу, сломаюсь. А еще хуже, если надломлюсь. Тогда уже ничего не поделаешь, нарост образуется некрасивый на месте надлома, и все - отомрет частичка души, чувствительность потеряет. Калека уже, а не человек.

У бабушки Ани я больше не появлялась. Театр, кажется, принял меня под свою опеку. А когда тебе есть, где ночевать, то никто и не отпустит тебя из интересной компании. В любом доме найдется запасная постель и свободный диван для гостей. Вещей никаких у меня по-прежнему не было, кроме тех, что на мне. Да смена белья и тетрадки в сумочке. Удобно.
Весна подступала к самому горлу, кружила голову прекрасным и неизвестным, наивная сирень настырно выпускала новые почки по случаю солнечных дней, а злобные февральские морозы срезали их под самую кожицу. Все как всегда, но теперь по-другому. Учеба в техникуме пролетала незаметно, в театре появились главные роли, а в жизни – друзья «без родителей».
Фотография в новеньком паспорте документально подтверждала, что и мое детство благополучно закончилось, и что теперь я, как в меру законопослушный, не достигший совершеннолетия, но все таки - гражданин, могу воспользоваться своим конституционным правом - правом на труд.
Только на работу я еще никогда не устраивалась, и понятия не имею о том, как это делается. От растерянности я даже забываю, что столь необходимую мне информацию можно получить у людей более опытных и многознающих. Поэтому приступаю к поискам работы «по знакомым». А знакомые, в силу возраста, – по своим родителям. В результате меня направляют на «хлебное место», куда просто так - «без рекомендаций да с улицы» - не устроишься.
Должность дежурного вахтера на «сутки-трое» за семьдесят рублей в месяц считалась, если и не элитной, то уж точно – блатной. Без «волосатой лапы» на такую работу не попадешь. Деньги, конечно небольшие, но жить можно. Зато свободного времени полно, а если со сменщиком договориться и отдежурить подряд двое суток, то потом почти неделя выходных получается. Мне еще и комнату для проживания предоставить обещали, отдельную. Круто.

Заведующий студенческим общежитием оказался армянином. Не ростовский, - наши говорят без акцента. Скользкий какой-то, улыбается – будто не я к нему на работу прошусь, а он ко мне. Все поет про выгоды моей будущей должности, про то, что и в Институт сельскохозяйственного машиностроения поступить мне поможет, и зарплату в перспективе прибавит.
Только странно все это. На такую работу людей не заманивают, открой вакансию – очередь выстроится. А тут... не договаривает чего-то гражданин заведующий студенческим общежитием. Так и ходит вокруг да около. Ах, вот оно дело в чем.
- Нет, я не еврейка, а почему Вы спрашиваете?
- Потому, что я считаю, что тебе не нужно скрывать свою национальность. Ты молодая, симпатичная. А в нашей стране у евреев равноправие.
- Равноправие с кем? – начинаю входить в роль. Доказывать, что ты не еврей, совершенно бессмысленно. Уж если кто-то заподозрил, что у тебя «пятая графа», то будь ты хоть потомок африканского вождя, все равно получится - загорел сильно.

А равноправие евреев провозгласило «Временное правительство». До этого в России более бесправными гражданами были разве что цыгане и беглые каторжники.
Мещане наши в революцию воевать не хотели. По ним, что белые, что красные – лишь бы скорее все это закончилось. А вот Донское казачество землю большевикам и власть народу отдавать никак не хотело.
Жизни городской казаки не понимали и понимать не желали. Да и что это за жизнь - без хозяйства своего да лихой езды на коне по степи? Устраивали их уклад станичный да атаманская воля, кои к государству как таковому отношение имели не добровольное. Вот и надоело казакам нашим, пусть и в особом сословии, а то и с титулами дворянскими, пусть и царскую, а все же - службу справлять. И уж тем более, не собирались они якшаться с большевиками. Раз уж пришло такое время, чтоб от гнета освободиться, то нам отдайте волю и Дон, а государство свое справедливое, где хотите, но в другом месте стройте.
В общем, прекрасно организованное «войско донское» не очень-то стимулировало революционно настроенные красно-сочувствующие массы. Поэтому, объединившись в беспрецедентном доселе альянсе с ростовским еврейством, Донское казачество вступило в открытую борьбу с рабоче-крестьянской армией.
Образованные и богатые евреи финансировали мощные казачьи соединения, выступающие на стороне Белой гвардии. За малым не миллион, – восемьсот тысяч рублей, огромные по тем временам деньги, собрал среди предпринимателей и рабочих ростовский коммерсант Абрам Альперин.
Под лозунгом «Лучше спасти Россию с казаками, чем потерять ее с большевиками», идеолог Альперин вручил деньги атаману Каледину. Так еврейско-казачье антибольшевистское движение на Дону обрело форму настоящих военных действий.

Оп-па... Но победили-то большевики!
Всего каких-то шестьдесят лет назад победили. О каком равноправии, собственно, речь, уважаемый? Кто там в КГБ и КПСС забыл о том, что евреи чуть не погубили «великое дело революции»? А все почему? – да потому, что образованные они были и богатые. Вот ни того, ни другого мы им больше и не позволим. А когда придет время и вся эта ерунда под названием СССР начнет разваливаться, мы евреев же еще и обвиним в том, что они организовали этот гребаный большевистский заговор и погубили Великую Державу. И значит, правильно Гитлер их истреблял, и Сталин по лагерям гноил.
А Вы, выходит, уважаемый заведующий студенческим общежитием, искренне полагаете, что я должна сейчас поднять на флаг свое еврейское происхождение, прихерачить к нему идею единения мирового пролетариата и тупо нести всю эту поебту в массы?
И все это только потому, что Вас, уважаемое жирное, лысое, мерзкое насекомое, аж трясет от вида несовершеннолетних евреечек, которые по наивности своей думают, что устраиваются на работу, а на самом деле Вы просто устали заниматься онанизмом, подглядывая в душе за студентками, и платить за секс этим «белым ****ям», которые и за деньги-то без «поллитры» не соглашаются?

Чувствуя, что тошнота подступает к горлу, я вежливо нахамила и гордо ушла. Эх, молодость! – сейчас бы в морду дала.

Остановка на противоположной стороне улицы находилась у ворот на городское кладбище. Чуть раньше по пути следования серели многочисленные корпуса ЦГБ, у которых остановился мой желтый «Икарус». Я улыбнулась, представляя, как сейчас скучным голосом водитель автобуса привычно объявит в микрофон:
- Центральная городская больница. Следующая остановка – кладбище.
Кладбище на Ворошиловском такое старое, что туда давно уже не ходят даже родственники умерших. Наверное, их и самих уже нет в живых. Могилы поросли непроходимым кустарником, кругом дубы, тополя и акации. Только по аллее - до ворот на противоположном конце - торопливо вышагивают редкие прохожие, очень уж далеко обходить стадион и бассейн, когда спешишь на работу.

Почему-то на городских кладбищах всегда много заброшенных могил. В деревне не так. Там люди и за соседними могилами ухаживают, когда на кладбище ходят, если видят запущенную. И на Пасху обязательно к столу подносят. Леденцы, яйца крашенные, сдоба ароматная. Много же всего, не жалко.
Только я не понимаю, зачем люди мертвых хоронят? Это же отвратительно – лежать в гробу и медленно разлагаться. Никогда на это не соглашусь. Пусть меня сожгут и развеют мой прах над морем. И чтобы музыка играла и все плясали и веселились. И чтоб никто не плакал. Потому что меня придумали. Потому что я всего лишь - девочка на подоконнике... в чужом подъезде... перед запертой дверью.
Потому, что сейчас весна и очень хочется жить, а на кладбище страшно и одиноко. И в гробу я видала этого полуграмотного орангутанга! Да с чего ему вообще взбрело в голову, что приличная еврейская девушка только и думает, как бы доставить в этой жизни сексуальное удовольствие плохо пахнущему примату? – не в обиду животному будет сказано.
А может быть, я, все таки, еврейка? С чего бы это меня так зацепило?