6. Евреи, армяне и не такая, как все

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

Клятвенно пообещав своей Свете быть тише воды и ниже травы, учиться на «отлично» и заниматься плаванием, во второй класс я отправилась в новую школу.
В новой школе все было по-новому.
Ученики приходили сюда каждый день, а потом уходили домой.
И еще здесь были национальности.
Дети разных народов, мы очень отличались друг от друга. В интернате «другими» были только дагестанцы. А здесь, кроме нацпринадлежности, были еще прозвища - толстый, худой, очкарик, рыжий, горбатый, курносый... да мало ли.
И здесь не было тихо, как в интернате. На перемену мы вылетали оравой, сбивая учителя с ног. С перемены всегда кто-нибудь опаздывал, уже после того, как класс еле-еле успокоился. И теперь все снова хихикали, переговаривались и выкрикивали дразнилки, пока представитель нелегкого педагогического труда в заученных уже даже нами выражениях отчитывал опоздавшего.
Мы резались в «морской бой» или в «крестики-нолики», пускали по классу крамольные шуточки друг о друге, написанные измененным почерком, дружили, ссорились, мирились, а между уроками сверяли домашние задания или играли.
Девочки затевали «часики», стараясь поточнее рассчитать траекторию стремительного прыжка под двумя резиновыми прыгалками, связанными в центре тяжелым узлом, или выкручивали сложные акробатические ходы в «резиночку».
Мальчики бегали в «догонялки», боролись «на руках» или заглядывали девчонкам под юбки.
Старшеклассники курили в туалетных комнатах или за школой. А учителя собирались в учительской и делали вид, что все происходит правильно, все так и должно быть.
После занятий мы все расходились «в разные стороны», хотя возвращались из школы по одной дороге, а жили зачастую в соседних домах.
Редко кого встречали родители. Прослыть пай-девочкой или маменькиным сынком было хуже, чем отличницей, которая не дает списывать.

Интернат я старалась не вспоминать.
Во-первых, в новой школе все считали, что в интернат отдают только очень плохих и никому не нужных детей. А во-вторых, стоило ли рассказывать о том, что в интернате мы все послушно ходили «строем - по росту» и «парами - мальчик с девочкой».
При отсутствии четких указаний, обычно неровный строй превращался во вполне себе организованное стадо. Траектория шествия никогда и ни кем не нарушалась. Мы безропотно двигались из пункта А в пункт Б и знали, что в назначенное время ляжем спать, а утром умоемся, почистим зубы и встанем в строй «по росту и мальчик с девочкой».
И никаких различий, кроме этих двух – рост и половая принадлежность. Национальность значения не имеет, в строю главное, чтобы не выпирало.
Словом, в интернате все очень просто устроено. А в новой школе меня могли прозвать - интернатовская. Здесь всех как-нибудь прозывали.
Но мне повезло. Сначала меня звали просто – «новенькая», а потом перешли на фамилию. Слишком уж звучным оказалось это «Китасова». По фамилии – я не возражала. Хуже было бы от учителей прозвище получить.
В нашем классе я одна была «девочка из неполной семьи». Остальные трое – мальчишки.
Других детей ругали обыкновенно, как дома. А нас всегда одинаково:
- Безотцовщина. Что с тебя возьмешь? – даже когда повода не было. Просто учителям само слово нравилось что ли - не знаю. Но я, почему-то, очень боялась, что и дети станут меня так называть.
Однажды наша «классная» вызвала в школу родителей двойняшек Мироновых, с которыми мы еще в садике один велосипед на троих делили, и заявила:
- Обратите внимание, ваша Оленька дружит с Китасовой. А у вас ведь нормальная семья, что у них может быть общего? Я мамашу-то ее и в глаза не видела, она школой не интересуется. А знаете? – я, конечно, не хочу пересказывать, но такое про нее говорят... Так что Вы уж подумайте.
Однако Оленьку эта странная женщина упорно усаживала со мной за одну парту. И пристально следила, чтобы мы не шептались на уроках. А после уроков мы выходили из класса, как будто едва знакомы, и встречались на углу школы, чтобы вместе идти домой, а потом – в бассейн на тренировку. Потому что Мироновы не любили отвечать у доски, а классная их вечно дергала, как только заметит, что они снова «не слушаются взрослых». А меня не вызывала и всегда злилась, если я одна во сем классе «руку тяну».

Потом я перестала обращать внимание и на «Мироновых», и на учителей. С первыми мы из-за всей этой конспирации волей-неволей начали отдаляться, а вторые объясняли все слово в слово, как написано в учебниках, с той разницей, что учебники не отвлекались на глупые замечания.
Постепенно все привыкли, что я появляюсь в школе только на «контрольных» и «четвертных», и что классные и домашние задания у меня неизменно выполнены. Хотите – проверяйте, хотите – нет, мне без разницы.
А Свету мою вы в школе не увидите, не хочет она, не любит она вас. Ну, что я могу поделать?
Мне и самой уже одного от вас надо - поскорее закончить восьмилетку и сбежать, вырваться не только из этой школы, но и из этого рабоче-крестьянского «поселения». В центр, куда глаза глядят, поближе к Дону, к театрам, к паркам.
А может, вернуться в Калининград? Может и правда, в родном доме стены помогают. Может, не нужна я Ростову такая неправильная. А в Калининграде было так хорошо! Там все – дети моряков, по сути своей - то же самое, что безотцовщина. Там я была – как все, и никто мне оценки не занижал за то, что родители в школу не ходят.
Вот вам тут Щербаченко с Кендзиорихой, что ни праздник, подарки таскают, на золотые медали своих отличничков тянут. А их - всего одну на выпуск положено, медалей этих. Не пилить же вы ее собираетесь? Уже отказали бы одному кому, а то развели здесь здоровую конкуренцию, как при капитализме. Далеко до него еще. Ой, как далеко вам до капитализма. Вот в Калининграде он, может быть, когда-нибудь и наступит, а вам еще далеко. У вас сознание общинно-родовое. Я, когда во второй класс к вам пришла, думала, все в моей жизни теперь получится – буду учиться в обычной школе, плаванием заниматься, в художественную студию приходить, как другие. А оказалось, что все не так просто.
Оказалось, что ребенку нужны мать и отец. И что хорошая мать никогда бы не развелась со своим мужем, а терпела бы пьяные побои и оскорбления «ради ребенка». Потому что семья – это ячейка общества. А мы теперь – никакая не ячейка, а самая, что ни на есть, прямая угроза этому обществу.
Потому что свободная одинокая женщина – явление из ряда вон выходящее, чуждое и безответственное. Да к тому же, все проблемы «неполного» воспитания неизменно ложатся на хрупкие плечи ни в чем не повинных учителей.
«Вот ведь как получается? - за нее и заступиться, вроде, некому, а она характер показывает. И что здесь поделаешь? Был бы отец, был бы и разговор иной. А теперь самим придется ломать, пока не окрепла. Не хватает нам евреев с армянами, что ли? Тем слова не скажи, сразу дыбятся – национальное достоинство, видите ли, их ущемляют. А родители у них такие, что спорить – себе дороже. Ну, так мало нам было - теперь еще эта - без роду, без племени, а туда же – зыркнет зенками, хоть сквозь землю проваливайся. Даже форму физкультурную носить отказывается. Трусы ей просвечивают. И вообще, белая одежда для физкультуры не подходит. Девочки хотели ее к порядку призвать, собрание в раздевалке устроили. Правда, чуть до драки там у них не дошло, но вот Лена Колотурская спрашивает:
- Почему мы должны ходить в форме, хотя она нам тоже не нравится, а ты в трико занимаешься? Ты что, не такая, как все?
А знаете, что она ответила? И как только язык повернулся!
- Да, я не такая, как все. Я – лучше.
В классе ей бойкот объявили за эту наглость, а она – хоть бы хны. Будто и не замечает. У нее все друзья – ни евреи, так армяне. Они, видите ли, в «русских» бойкотах ничего не понимают. И родители их слышать ничего не хотят. Говорят, что дети и так спрашивают, почему с ними «другие люди» не дружат. А мы вот им и отвечаем: «Ну как же, а Инночка Китасова? И хорошая девочка какая, спортом занимает, рисовать любит, книжки, опять же, читает. А зачем вам другие русские дети? Настоящих друзей много не бывает».
Вот и получается, что отца у нее нет, а защитников – хоть отбавляй. Ох, мало нам было евреев с армянами. Теперь еще – эта».

Еврейских детей в нашей школе училось много. Их дразнили евреями. Но не только их. Армянских тоже было много - их дразнили армянами.
Сами евреи ростовские, по большей части, с дореволюционных времен тут жили. По правде сказать, не так уж и плохо жили, не бедствовали. Город подняли, дорогу железную отстроили. Хорошо, в общем, жили. Так, что казаки от Царя требовать начали, чтобы запретил он евреям на землях Донских селиться. А тех, что есть – выселил.
Только не царская это забота, видать. Казну-то евреи - промышленники и банкиры - пополняли исправно. Повели им сейчас выселиться, так, пока это они на новом месте устроятся да жизнь наладят, большие потери финансовые для двора сделаются. Словом, пусть те евреи, что есть уже на Дону, там и остаются, а из прочих селиться позволено будет только лучшим из лучших.

Армяне в Ростове сначала нахичеванские обживались. Но после и такие появились, кто из самой Армении перебрались, или других республик. Одни детей учить, другие мир повидать. Да мало ли, по каким причинам люди покидают места родные.
В Нахичевани весной сады цветут и армянские девушки хорошеют. Матери с соседками через улицу перекрикиваются, новостями последними делятся. Отцы шашлык затевают, да гостей зазывают.
Нахичевань - не обычный город. И даже не просто город в городе. Нахичевань – это армянский город в центре русского.
Когда Ростов разрастаться начал вдоль правого берега, он и Нахичевань в себя принял. Но только армянское поселение вроде бы и не заметило ничего, разве, что прежде их городок на Дону с остальных сторон окружали степи, а теперь возвышался красавец-Ростов.
Строились в Нахичевани плотно, а строили - на века, не времянки какие-нибудь. Армянское зодчество халтуры не терпит. Да и прочие мастеровые своей работой гордится привыкли.
На углу Кировского и Энгельса, сколько я себя помню, стояла сапожная «будка» – метр на метр, может - чуть больше. Там сидел человек, пожилой армянин в беретке из фетра, и стучал молоточком, мазал клеем, прижигал, придавливал, растягивал. Все, что угодно – лишь бы вашим ногам удобно было.
Света только у него всегда обувь ремонтировала, специально через весь город ездила.  Потом и я научилась, что лучше один раз проехать подольше, чем хорошую обувь загубить где попало.
На углу Кировского и Энгельса, сколько я себя помню, стояла сапожная «будка» – очень похожая на пограничный пост – между Ростовом и Нахичеванью, живущими в добром соседстве и уважении к незримым границам друг друга.