5. Принц с кислородной подушкой

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

Первые лет двенадцать жизни я осознаю как практически благополучные. Конечно, это – с чем сравнивать. Но со Светой мне и впрямь повезло.
У меня, конечно, были обязанности, как и у всех. Но в отличие от многих детей, у меня были и права. То есть, если я сделала уроки, сходила за хлебом и в комнате чисто, то я свободна, как Ангола на заданной территории в заданном времени.
Другие родители просто измывались над своими детьми. Если те быстро помыли посуду, их заставляли повторить наизусть стихотворение. Если со стихотворением все оказывалось в порядке, выяснялось, что картошка почти закончилась и нужно идти в магазин. Если быстро купил картошку, то нужно погладить белье и помочь приготовить ужин.
А если останется время, тогда можно погулять с Китасовой, раз уж она такая настырная, а вам с ней так интересно.

Света меня не опекала, не терроризировала и не любила.
Зато летом мы ходили в «Луна-парк», где она сидела на лавочке и вязала на спицах. Пока я развлекалась, Света старательно делала вид, что она не знает, чья это ненормальная девочка на «взрослых лодочках» сейчас предохранительную штангу сорвет, и где ее сумасшедшая мамаша.
Потом мы шли в ресторан рядом с Парком имени Горького, а после ресторана – на Центральный рынок за продуктами.
Самую тяжелую авоську мы тащили вдвоем. Мне приходилось высоко поднимать руку, чтобы Свете было полегче. Нам нужно было только дойти до дороги.
Домой мы возвращались на такси за семьдесят четыре копейки, но Света всегда отдавала последний рубль. Говорила, что так положено. Вообще-то, мы и в парк ехали на такси, но только до Ворошиловского и Энгельса. А потом шли пешком, гуляли.
Однажды, во время такой прогулки, Света предложила мне сходить в кино. Это было здорово, потому что она не очень любила кинотеатры и я всегда ходила одна. У меня даже был абонемент в «Чкаловец», на утренние сеансы по воскресеньям. На целый год.
- Ой, арабский! Какой кошмар. Ну что, пойдем? – спросила меня Света, остановившись перед афишей у кассы.
- Пойдем. А почему арабский – это кошмар? – стало мне интересно.
- Увидишь, - смеется она в ответ.
В очереди перед нами было еще три пары, до начала сеанса почти час и кассирша никуда не спешила. Мы все, впрочем, тоже.
Бывает такое, засядет что-то в мозгу и никакого покоя от него нет. Так вот и я – не могу вспомнить это слово и все тут. Вернее, слово-то вот оно, написано... Но что же оно все таки значит?
Поначалу очередь обомлела, а потом, как по команде, рухнула со смеху. На меня смотрели, как на существо с другой планеты – теплой, радостной и счастливой, когда я своим хорошо поставленным от рождения басом громко спросила:
- Мама, а что такое – скандал?
Это фильм так назывался - «Хотим скандала».
Света постаралась сделать серьезное лицо и начала объяснять мне, что скандал, это когда люди громко ссорятся. Вместо аплодисментов она собрала восхищенные взоры поклонников педагогического жанра в искусстве, что ее, впрочем, вполне устраивало.
Это был первый и последний арабский фильм, который я видела в жизни, но почему «арабский – это кошмар», я больше не спрашивала. Правда, и объяснить не могла. Нужно увидеть.

Иногда, в хорошую погоду, мы отправлялись на пляж. Света часами лежала под солнцем и не шевелилась. Только время от времени войдет в Дон по щиколотку, похлопает себя мокрыми ладошками по разным местам и снова лежит. С боку на бок переворачивается изредка, чтобы загар «ровным» был. Да из реки мне велит выйти – погреться, а то «зуб на зуб уже не попадает».
Но пляжи, парки и увлекательные прогулки на Центральный рынок были нашими летними развлечениями. А зимой мы ходили в цирк. Ни одной программы не пропускали. В антракте я всегда заказывала томатный сок с бисквитным пирожным. А если антракта было два, то меня хватало еще на «эклер» с лимонадом.
После представления я мечтала стать воздушной гимнасткой, женщиной-змеей или дрессировщицей тигров. Пока не поняла, что все это ужасно, и, почему говорят - «кто в армии служил, тот в цирке не смеется».

С этих пор я предпочитала театральные постановки.
Ростов вообще – город театров, институтов и заводов. Институты и заводы меня ожидали в будущем, а театры благосклонно распахивали свои двери уже сейчас. В дневное время меня пропускали даже на взрослые спектакли. Света тоже не возражала. Никто не догадывался, чем стал для меня Театр.
Это была другая жизнь, отдельная от всех – и моя.
В Театре я не была одинока. Кто-то там, на сцене, обращался только ко мне, жил только ради меня и любил только меня.
Кому-то там, я была нужна, как воздух – мои глаза, моя улыбка, мои слезы и мои ладошки. Вся я целиком. Какая есть – маленькая двенадцатилетняя уличная девчонка. Некрасивая и грубая, с отвратительным характером и дерзкими мечтами – стать актрисой.
Света не знала, что в моей жизни появилась тайна. Она не заметила, что я стала чаще крутиться перед зеркалом и читать вслух стихи. Что у меня появились журналы мод и новая прическа «не для школы», а ее пудра рассыпалась и помада стерта с другой стороны. Ей было либо безразлично, либо она понимала, что рано или поздно все девочки принимаются за мамину косметику.
Иногда Света бывала в очень хорошем настроении и разрешала мне прогуливать школу, если нет контрольной. Она брала меня с собой «по делам» - в ломбард или в ювелирный магазин. Золото – ее страсть. И еще – кактусы. Почему-то, другие цветы она не любила, зато кактусы цвели у нее круглый год. Света даже знала, где собирается специальная «толкучка кактусоводов», хотя география города и после тридцати лет жизни в Ростове продолжала удивлять ее своим непостоянством.
Она всегда путала реальные улицы с их «предполагаемыми» названиями. Почему-то ей то и дело казалось, что именно эта улица должна называться иначе, а та улица, куда ее должен был привезти таксист, находится в совершенно другом районе, и она даже точно знает, где именно, и сейчас она ему пальцем покажет, куда ей на самом деле надо.
Мне география Ростова давалась совсем без труда. Я как будто родилась в этом городе и была его неотъемлемой частью. Я знала все рощицы, проходные дворы и «страшные районы» с чудными названиями – Мирный, Берберовка, Нахаловка.
Центр я тоже хорошо знала, и Света часто брала меня с собой не просто для компании, а еще и как штурмана.
Пожаловаться, что мы мало времени проводили вместе, я не могу. Но обычно ей, все таки, было не до меня. Наши проблемы были строго поделены на детские и взрослые. Во взрослые проблемы Света меня особенно не посвящала. А моими проблемами была школа, начиная от взаимоотношений с одноклассниками и заканчивая недовольством учителей поведением Светы.
Наверное, я была одним из немногих детей, кто уговаривал свою мать сходить на родительское собрание. Но Света даже в дневнике не расписывалась. Только когда учителя совсем рассердились на безответственную родительницу, она научила меня своей нехитрой подписи. Но это уже во втором классе, когда я перешла в новую школу.
А в первый класс я по наивности согласилась отправиться в интернат - для детей с «условно-нормальными» родителями, как я теперь понимаю.
Больше всего интернат напоминал режимное исправительное заведение «легкого типа» - для еще не провинившихся будущих преступников.
Находился он в отдалении от жилого района в глухой роще. До ближайшей автобусной остановки километра три. Идти одной страшно, но Света мне разрешала возвращаться домой на выходные. Так что в субботу после уроков я убегала, а возвращалась только в понедельник к началу занятий.
Некоторых детей иногда забирали родители, но большинство покидало интернат только на летние каникулы.
Прожиточный минимум нам предоставляли в стандартном размере - бесплатная форма для учебы, бесплатная униформа для свободного времени и бесплатное питание. Одежда многим детям приходилась не по размеру, так что вид у нас был, как у фабричного конвейера, где готовая текстильная продукция на вешалках-плечиках движется в направлении склада к своей неминуемой участи – упаковке в полиэтилен.
Кормить нас пытались четыре раза в день, как в детском саду. Но еду не то готовили из несъедобных продуктов, не то таким специальным образом, что она становилась в совершенной степени непригодной к употреблению в пищу.
Зато хлеб в Ростове всегда был вкусным. Правда, его нам давали, почему-то, не вдоволь, а определенное количество кусочков на каждый стол.
Обычно мы прятали хлеб и уносили с собой в спальни. Потому, что ночью перед сном очень хотелось есть. И если кто-нибудь умудрялся добыть где-то лука с солью, то ужин вообще удавался на славу.
В спальнях нас по сорок «штук» помещалось. Старшие девчонки жили своей отдельной жизнью в своем отдельном углу, ожидая, когда заснет малышня и можно будет отправиться на ночную прогулку со старшими мальчишками.
Младшие девчонки шушукались перед сном на соседних кроватях, и мечтали проследить за своими рано повзрослевшими «подругами», но вскоре послушно засыпали.
Мальчишки не отличались оригинальностью и вели аналогичный образ жизни в зависимости от возрастных интересов.
Объединяло нас всех только одно - каждый из нас был по какой-то причине в тягость своей мамаше или ее любовнику. Хотя, с моей все очень просто. Она меня не то чтобы совсем уж не любила, но не воспринимала всерьез. Как тот грузин, что под роддомом жене кричит:
- Ну, что – малчык?
- Нэт.
- А хто-о-о?
Света даже мысли не допускала, что у нее может родиться девочка. Так что подлости этой она мне простить не могла, хоть и очень старалась.
Ну, если бы я хоть симпатичной была. А тут – поганка бледная. Ни улыбнется, ни поздоровается. Одно странно, как на сцену выйдет – стихи перед комиссией читать – так вроде и не моя, светится вся, голосина такая – откуда что берется? Но в актрисы все равно не пущу. Одного таланта в этой профессии маловато будет. Внешность нужна. Только здесь ее и не намечается. Так что сначала – в интернат, может и приживется. Все под присмотром, пока мать по командировкам мотается. Тоже не сахар, но не работу же из-за нее бросать? Да и зарплата с командировочными в два раза больше выходит.

С интернатом Света меня обманула, конечно. Когда уговаривала пойти туда учиться, обещала, что я смогу домой после занятий возвращаться. И вообще, говорила, что это обыкновенная школа, только я иногда буду там ночевать, когда ее в городе нет.
А потом оказалось, что командировки у нее непрерывные, но раз уж я так настаиваю, она договорится, чтобы меня на выходные отпускали одну, так как сама она не каждые выходные в Ростове бывает. И вообще, таскаться за мной в такую даль ей не с руки. Но я должна ходить через рощу очень осторожно, с незнакомыми мужчинами и большими мальчишками не разговаривать, а если со мной кто попытается сам заговорить, то нужно молча и очень быстро убегать. Никто меня в лесу не спасет и не защитит, так что сидела бы я в интернате с другими детьми, чего мне дома одной делать-то?
В интернате детей, действительно, много и все в разные игры играют, уроков на понедельник не задают, а в солнечные дни даже в походы водят.
Наша воспитатель «продленного дня» регулярно таскала нас «на овраги». Здесь красиво и ландшафт такой, что самую резвую удаль молодецкую на нет сведет. А ну, поиграй в догонялочки по буеракам! – спать будешь ночью, яко агнец божий.
Однажды в роще я нашла маленький арбуз - размером с большое яблоко. Видимо, вырос он из брошенной косточки, но очень уж одичал. Сначала я боялась его есть. На уроках природоведения нам рассказывали, что в лесу иногда растет что-нибудь ядовитое очень похожее на съедобное. В консультанты по этому сложному вопросу я пригласила свою одноклассницу, которая как раз оказалась поблизости. Не долго думая, смелая девочка провела экспертизу «на зуб».
Поскольку арбузику все равно грозило неминуемое истребление, вторую его половину я честно съела сама. Арбузик был красным и очень вкусным, совсем, как настоящий.
Ох, и досталось бы нам, если бы кто заметил и донес нашей «церберше»!
Каждому классу в интернате полагались учитель и воспитатель. Их звали «училка» и «воспиталка».
Училка - молодая, стройная, милая. Тихим убаюкивающим голосом она вела уроки, даже в глубине души не подозревая, до какой степени ненавидит свою работу.
Хотя любимчиков у нее не было, в немилость тоже никто не попадал. Она очень старалась в своем «Педагогическом», и теперь - все делает правильно. Двоечников в классе не водится, любая комиссия может проверить. Косметикой она не пользуется, костюм строгий. И все у нее в жизни еще непременно сложится. Молодые офицеры любят жениться на симпатичных учительницах, в гарнизоне всегда работа будет. И копейка лишняя – в дом.
Правда, офицеры тоже почти все – не из города, как и сама она. Но она же училась! - всю свою жизнь училась. Чтобы встретить свою судьбу. Чтобы не показаться смешной и безграмотной «деревенщиной». Может быть, и обратит на нее внимание образованный человек. А пока она будет стараться. Будет учить этих интернатовских детей, добросовестно и прилежно...

Свету всегда изводили мои «четверки» по русскому. Ошибок не было – только волнистые подчеркивания красным - за чистописание. К первому классу я уже бегло писала - чаще карандашом, а когда шариковой ручкой.
И тут выясняется, что сначала нужно научиться палочки с кружочками выводить - чернильным пером! - а потом уже умничать.
С чернилами у меня отношения никак не складывались, и училка продолжала ставить мне незаслуженные «четверки» за почерк.

«Воспиталка продленного дня» была маленькая, коричневая и толстая, как каракатица. Почему коричневая, не знаю, так запомнилась.
Она всегда называла девочек нашего класса хамками, а мальчиков хамами. Это удобно. Трудно столько имен и фамилий в голове держать. А на эти прозвища весь класс отзывается. Любопытно же, кто на этот раз удостоился? Только никто не хихикал и не улыбался, даже когда оказывалось, что не к нему обращаются. Просто вздыхали облегченно и отворачивались, чтобы внимания лишнего не привлекать. А то, вдруг, взгляд не такой или выражение лица подозрительное. Если «каракатица» разойдется, никому мало не покажется. Мамы рядом нет, пожаловаться некому. Хоть и есть она где-то, мама... не так уж и далеко. И живая. А вот у мальчишек этих...

Ребята, спасенные русскими вертолетчиками во время землетрясения в Дагестане, считались единственными сиротами во всем интернате. Потому, что даже если их родители и выжили, искать их никто не собирался.
Дагестанцы – добрые. Делали нам свистульки своими тяжелыми складными ножами, рисунки красивые дарили, у мальчишек наших в кумирах ходили. Что и понятно. Пацаны учатся в первом классе, а никто не запрещает им носить холодное оружие и бегать к старшим девочкам на свидание.
Что «пацанам» тринадцатый год пошел, и с рождения они по горам пастушили, значения не имело.
Мы их жалели бесхитростно, второгодниками не обзывали. Потерять родителей казалось тогда очень страшным.
А они нас жалели... при живых.

Класс наш был тихим, без дразнилок и ссор. Дружба тоже не заводилась. Жили почти семьей, только странной какой-то, не улыбчивой, молчаливой.
Дагестанцы не то братьями были между собой, не то держались так. На своем языке только перешептывались изредка, когда быстро сказать нужно что-нибудь важное. Им объясняли, что неприлично разговаривать на языке, который больше никто не понимает.
Они раньше никогда в школу не ходили - у них в ауле не было. Первый год в интернате учились говорить по-русски, его тоже в ауле не было. Так бы и жили в своем ауле, если бы не землетрясение.
А эти слова такие трудные... «Клянусь быть достойным гражданином Союза Советских Социалистических Республик».
И значок октябрятский, с маленьким Володей Ульяновым - в центре пятиконечной звезды... непонятный какой-то.

Дочь моя до шестого класса путала Сталина, Ленина и Гитлера. Странно, конечно, но ребенка ведь не обманешь.
А подруга ее из гуманитарного колледжа уверяла, что Юрий Гагарин в 1945 году из космоса сбросил на фашистскую Германию атомною бомбу. Поэтому русские победили.
Некоторые даже смеются. А я думаю, учителям платить надо. Тогда дети наши и будут знать, что Россия – великая космическая держава, а не последователь кулинарного ученья Мак-Доналдс.
И что Вернадский и Циалковский – намного веков вперед предсказали путь развития всего человечества. И что для человечества фамилии эти навсегда останутся русскими.
А еще, возможно, в школе появятся настоящие учителя. Которые - по призванию... и детей любят.

Впрочем, если уж строго судить, то у нас в интернате все было хорошо - и делу время, и потехе часок-другой уделялись, и не истязали нас злобные педагоги своими комплексами неизжитыми и проблемами домашними.
Но все это строем каким-то правильным делалось. Как будто мы не сотни отдельных детишек, а некая однородная субстанция инертного типа. И ведь умудрялись держать нас как-то в таком состоянии, что мы и сами себя в точности так ощущали – частичкой единого целого, маленькой и незначительной.
Не знаю, сколько бы времени я это выдержала, не попадись мне на жизненном пути сердобольная тетенька-медсестра.
То ли пожилая женщина, то ли молодая бабушка в медицинском халате, она смотрела на меня и ласково улыбалась. Невысокая, болезненно тяжеловатая, взглянув на меня, она все не решалась закрыть дверь медпункта. Как будто пыталась разглядеть получше выражение моего лица с другой стороны темного холла - напротив туалета, откуда я только что вышла.
Туалетная комната нашего интерната не являлась одним из самых любимых мною мест в мире. Она была огромная, с тяжелыми мутными зеркалами, исписанная всеми известными и неизвестными мне ругательствами вперемежку с неприличными картинками по стенам, и измазанная говном внутри кабинок.
При чем, если первое временами тянуло хоть на какое-то литературно-изобразительное творчество, то последнее вообще не имело отношения ни к искусству в целом, ни к живописи в частности.
Просто народ не гнушался подтереть жопу пальцем, а потом размазать все это удовольствие по доступным поверхностям мироздания.
Так что рассматривать выражение моего лица в этот момент было делом, с медицинской точки зрения, вполне благодарным и не безынтересным.
- Ты себя неважно чувствуешь? – поинтересовалась женщина таким искренним и добрым голосом, что мне захотелось именно так себя и чувствовать. А можно даже и немножечко похуже, чем неважно. Главное, чтобы она еще поговорила со мной, а не закрылась бы снова у себя в медпункте, убедившись, что все у меня в порядке, и ободряюще улыбнувшись мне на прощание.
- У меня живот болит, - отвечает вместо меня кто-то чужим хриплым голосом, исполненным страдания.
Прежде, чем я успеваю сообразить, что голос этот мой, происходит нечто и вовсе из ряда вон выходящее. Мои руки подтягиваются к животу и нежно обхватывают его, а плечи внезапно ссутуливаются, что, по-видимому, завершает классический образ «умирающего лебедя».
- Да ты посмотри, какая она бледная! – уверяет медсестра интернатовскую врачицу, пока я лежу на кушетке с закатанными глазками, старательно изображая прощанье с сознанием. – Скорую нужно вызывать. И мать ее с работы вызвонить, обязательно.

Оп-па... ребята, а может не надо?
Ну, вы же сами все это затеяли. Я же думала живот пощупаете, в рот посмотрите, таблетку дадите и отпустите.
А я воспиталке скажу, что в медпункте была. Все красиво. Скорую-то зачем? Про Свету я даже молчу. Она меня просто убьет. Ее мне не обдурить, убьет ведь, говорю я вам... ой, что-то у меня и впрямь живот разболелся и слезы на глазах... А вот и скорая. Как госпитализировать? Вы же должны были сказать, что я притворяюсь, симулянтка я наглая и бессовестная! – полтора часа здесь людей неповинных за нос вожу. А вот и Света... а я, а меня... госпитализируют, живот болит... Здравствуй, мамочка. Я не хотела, чтобы тебя с работы срывали, сами они. Да я и вообще не знала, в Ростове ты или нет. Извини, что так получилось, но я, кажется... умираю.

Со «скорой помощью» Света спорить не стала, хотя и смотрела на меня подозрительно. Но к моменту «медицинского осмотра» она опоздала, так что точно определить, притворяюсь я или нет, у нее возможности не было.
Пришлось ей вместе со мной трястись до больницы. Никакого медицинского осмотра по большому счету и не было. Померили пульс, спросили, есть ли температура, поглядели на язык да живот подавили. Просто я и впрямь находилась уже в предобморочном состоянии перед появлением моей обожаемой матушки.
Масштабы «репрессий», ожидающих меня за этот спектакль, разыгранный - хоть и против моей собственной воли, но - с неожиданно громким успехом, было трудно себе представить. Перед лицом неминуемого разоблачения мне все же не хватило смелости (или трусости – кто теперь разберет?) сознаться матери в содеянном мною. Я не умела ни понять, ни, тем более, объяснить, как это все получилось. А наблюдать «кино не для всех» под рабочим названием «Света в бешенстве» - на тот момент я ни малейшего желания не испытывала. К тому же, продержаться в роли умирающей мне удалось уже довольно долго и рискованное приключение начинало мне потихонечку нравиться.
Однако в приемном отделении срочной хирургии я быстро сообразила, что меня ждет испытание посерьезнее. Одного взгляда на доктора хватило, чтобы понять – эту схватку я проиграла. Такого вокруг пальца не обведешь! А то ведь и под нож положит, если упорствовать буду.
Я как-то еще больше поникла, совсем уже растерялась и решила впредь никогда не притворяться. Вот прямо сейчас и начну... не притворяться. И не притворялась.
Бледная я от природы, - может, крови так во мне намешались, а может и не положено всем девицам румянец на щеках носить, только «кровь с молоком» - определенно не мой диагноз. А с перепугу я и вовсе с лица сошла, что мгновенно обеспечило мне серо-зеленый кожный оттенок, прекрасно сочетающийся с цветом глаз.
Когда же доктор перешел от созерцательного диагностирования моей столь низко падшей личности, он неожиданно решил, что пришло время активных действий и принялся, выражаясь медицинским языком, пальпировать мой живот.
На самом деле мне очень хотелось ему подсказать, что позвоночник удобнее прощупывать со спины. Но вместо этого я непроизвольно выпучивала глаза, забывала делать вдохи и выдохи, а временами повизгивала, постанывала и поойкивала.
Мой затуманенный болью и страхом взгляд невинной жертвы гестапо - окончательно убедил доктора в том, что так притворяться семилетние девочки не умеют.
Зато я теперь точно знала, что когда имеешь дело с практикующим хирургом, то притворяться совсем даже и не обязательно. Все лишнее и требующее немедленного отрезания в твоем организме, заботливый доктор обнаружит без всяких симулянтских усилий со стороны неосторожного пациента.
- Ты в туалет, случайно, не хочешь? – поинтересовался хирург, наконец, оставляя мой живот в относительном покое.
- Кажется, уже хочу, - пробурчала я себе под нос с облегчением.
Неужели меня отпустят в чистую белую кабинку, где можно будет хоть немного перевести дух и спокойно подумать в одиночестве над собственным поведением. Ложиться в больницу совершенно не хочется, да к тому же – нет никакой гарантии, что мне таки удалось провести доктора. Хотя, он выглядит неуверенным - для обвинительной речи не то состояние. А что? - может, с животом у меня и все в порядке, а может и только что отпустило, после посещения туалетной комнаты. С людьми такое часто случается, когда они в больнице оказываются. У некоторых даже зубы болеть перестают. Привезли-то меня из интерната! Ага, а там что угодно с ребенком случиться может – и инфекция, и несварение, а уж элементарный запор... впрочем, на этом диагнозе доктор и остановил свой предварительный выбор.
Вообще-то, меня с подозрением на острый аппендицит доставили, так что доктор ничем не рисковал:
- Аппендицит есть, острого – нет, - постановил эскулап.
И немедленно принялся уговаривать матушку непременно организовать мне обследование медицинское на тему, что у меня не в порядке, пока не поздно.
Света как раз в новый лаковый сарафан нарядилась, черный – специально под сапоги-чулки на высоченной платформе где-то раздобыла.
Коленки наружу, брови вразлет, помада цвета бешенной морковки. Прическа гладкая, как у балетной актрисы, только шиньон в крупные кудри сзади приколот.
Не девушка, а фотография с обложки самого модного журнала на свете.
Так что доктор провел добросовестный и не имеющий аналогов по своей продолжительности инструктаж по здоровому образу жизни советских детей, и подробно рассказал об удивительной экспериментальной программе обследования, организованной в этом направлении Ростовским Медицинским институтом.
Света с чистой совестью заложила меня в больницу на месяц.

В Мединституте было опрятно, вкусно и весело.
Конечно, нельзя покататься на санках или поиграть в снежки, - на улицу нас не выводили. А снега в ту пору навалило! - как назло. Зато здесь нет интерната. И можно, глядя в окно, украдкой наслаждаться нежданным зимним волшебством, снизошедшим, вдруг, на Ростов. Все равно это приятнее, чем лежать в постели с закрытыми глазами, пока в отделении «тихий час».
И почему все взрослые уверенны, что если заставить ребенка спокойно пролежать с закрытыми глазами минут десять, то он непременно заснет? – с самого детского сада одно и то же. Мы и ночью-то еще долго притворяемся, что спим. Поэтому и знаем, откуда братики с сестричками появляются, чья жена с каким соседом «гуляет», и почему иной раз приходится вступить в Коммунистическую Партию Советского Союза.
А Нелька вон вообще, пока свои «голые танцы» не исполнит, сама ни в жизнь не заснет и другим не позволит.

После отбоя во всех палатах свет выключают. Только в коридоре горят приглушенные лампочки. А над дверью в палату окошечко есть и в него просвечивает, прямо на Нелькину кровать.
Нелька встает во весь рост, принимает торжественную позу и громким шепотом объявляет свой номер, вместо ведущей:
- А сейчас перед вами выступит звезда стриптиза и кабаре Нелли Устинова!
Потом Нелька грациозно приседает в приветствии и делает вид, что берет микрофон.
На самом деле в руках у Нельки ничего нет, но она так похоже изображает, будто поправляет шнур и подносит микрофон ко рту, что в полумраке все выглядит взаправдашним.
У Нельки нейлоновая голубая сорочка на тонких бретельках, с кружевами и оборочками. Верх под настоящий лифчик сделан, а трусики, как у взрослых, сзади прозрачные, спереди - и вовсе - одни кружева.
Нелька начинает тихонечко петь «жил пират угрюмый в дебрях Амазонки», а потом - «в таверне были шум и суета». Или что-нибудь похожее. Я раньше таких песен не слышала – про пиратов и про рестораны. А еще она любит «блатные», про любовь.
Нелька говорит, что блатные песни в тюрьме поют. В конце представления Нелька всегда раздевается... догола. Потому, что - это стриптиз. А раньше было – кабаре.

Нелька у нас в палате старшая, ей скоро пятнадцать. Считается, что мы должны ее слушаться, а она вон чего вытворяет. И требует, чтобы мы ее называли не иначе как Нелли. Потому что она говорит, что станет знаменитой актрисой, когда вырастет.
Она, конечно, красивая. И волосы у нее длинные, почти до пояса. Ей в нашем отделении один мальчик нравится, Юра. Мне тоже он нравится, только я для него маленькая слишком. Ему со мной не интересно. Он с Нелькой дружит, хотя это она сама ему предложила. Знал бы он, чем тут Нелька занимается... А может, ему только этого и надо, чем она тут занимается. Интересно, почему они шепчутся целыми днями?
Юра хороший, это сразу понятно... и красивый. Нелька так и называет его (при всех!) – мой красивый мальчик. А я немножко злюсь, когда она так говорит. Конечно, я понимаю, что это невозможно, но мне хотелось бы, чтобы это был мой «красивый мальчик».
У Юры зеленые глаза, как и у меня. И стрижка модная - не короткая, как для школы требуют. В своей палате он тоже самый старший, как Нелька у нас. И с ребятами играет – в шахматы или в «морской бой», я вижу, когда двери не закрывают.
А когда Нелька спектакль в отделении ставит, он ей помогает – не стесняется. И мальчишек своих уговаривает мужские роли играть.
Однажды нам даже разрешили устроить концерт для родителей. Все так хлопали! А моей мамы не было. Давно. Я сначала скучала. Потом начала беспокоиться. Мне казалось, что могло случиться что-то ужасное, что мама не может так долго быть в командировке, и что, возможно, она... умерла. А я ничего не знаю.
В палате я снова осталась одна, ко всем приехали «навещать». Потому что приемные часы очень строгие и в другое время – нельзя. А ко мне опять - никого.
Скоро наши соберутся здесь и начнут угощать друг друга. И меня будут угощать.
Никто не спрашивает, почему меня не навещают. Я сказала, что у меня никого нет, а мама в командировке. Поэтому теперь, когда наступают часы приема, я просто лежу в своей постели и читаю книжку... обычно. А сегодня я просто смотрела в потолок и думала, что же могло случиться с мамой.

- Ин, у тебя все в порядке? – спросила Нелька, стараясь держаться по-взрослому. Ее мама уже уехала и Нелька вернулась с огромным пакетом гостинцев.
– Апельсин хочешь? Слышишь меня? Ты себя хорошо чувствуешь? – настаивала Нелька.
– Инна, ответь мне что-нибудь, - уже с тревогой в голосе требовала она, пытаясь заглянуть мне в глаза.
А я не могла ей ответить.
Потому что если я сейчас хоть шелохнусь, посмотрю на нее, или даже просто вздохну... из моих глаз польются огромные, отвратительные, соленые капли, которые потом потекут ручьями и реками, а я уткнусь в подушку и разрыдаюсь во весь свой ужасный бас, который так раздражает маму. А потом я буду красная и некрасивая, и вокруг соберется толпа, чтобы поглазеть на меня, истеричку, и, самое главное, допытаться – что же все таки случилось.
- Никто... никогда... не должен видеть твоих слез, - говорила Света. – Иначе они решат, что ты слабая. А слабые люди никому не нужны. Ты меня поняла?
Я поняла. Но теперь мне не хватало воздуха задерживать дыхание дольше, а вдох получился такой громкий и рваный, что Нелька кинулась в коридор с воплями:
- Она задыхается! Китасова задыхается!
От неожиданности я начала приходить в себя, но говорить по-прежнему не могла, слезы все еще готовы были вырваться из меня. Вокруг забегали медсестры:
- Готовьте аппарат! – услышала я. – Юра, давай, ты сможешь?..
Я даже сообразить ничего не успела, дурацкий ком так и застрял в моем горле, тело напряглось. Глубокие судорожные вдохи помогали мне не разреветься теперь уже от обиды, что вокруг меня устроили весь этот кавардак. Что им все надо? И вдруг...
Юра подхватил меня на руки и понес... в процедурную. Его лицо было так близко! Он перехватил мой взгляд и улыбнулся.
- Все в порядке? – тихо спросил «мой красивый мальчик». Я не ответила, потому что слезы, вдруг, закончились, а ком из горла исчез, но слова так и не появились, а кивнуть я забыла. Стало почему-то хорошо и спокойно. И совсем не хотелось ничего говорить. А хотелось только, чтобы процедурная находилась за тридевять земель в тридевятом царстве в тридесятом государстве. И чтобы Юра нес меня на руках и нес. И никогда бы не уставал.
Красивый мальчик Юра бережно опустил меня на кушетку, подмигнул и уступил мою дальнейшую судьбу заботам специально обученных людей.
Быстрее, чем я что-нибудь сообразила, у меня во рту очутилась трубка, в которую что-то ужасно дуло. От неожиданности я задышала глубоко и ровно. Так это же настоящая кислородная подушка! Ну, ни фига себе... А зачем она мне?
Тетенька-медсестра взволнованно замеряла мой пульс и настойчиво выясняла, что со мной было. Признаться ей, что со мной была сказка, я не рискнула. Это могло бы сильно испортить мои будущие воспоминания о «прекрасном принце», который нес меня на руках в дали неведомые, спасая мою девичью честь от неминуемого позора в виде непрошеной глазной сырости и прилюдных всхлипываний. Все со мной теперь было хорошо и меня отпустили в палату.

Отвязаться от Нелькиных вопросов оказалось значительно тяжелее. Нелька в своих догадках все ближе подбиралась к моей тайне. Она уже высказала предположение, что я притворялась, будто задыхаюсь, а все для того, чтобы меня Юра носил на руках. Нелька не желала признавать, что это она сама заварила всю эту кашу. Да она попросту ревновала! Пришлось выкладывать ей правду... ну, ту часть, где я испугалась, что мама умерла, и у меня сбилось дыхание. А потом все прошло от кислородной подушки.
Про маму Нелька поверила, дети так врать не станут.
Нельку мать родила поздно, поэтому у не со здоровьем проблемы. Так взрослые говорили. А папа у Нельки геолог, и он часто в какие-то партии уезжает. Он у Нельки начальник, так сама Нелька хвасталась. Мама к ней каждый день после работы приходит, проведывать. И всегда вкуснотищу приносит, колбасу московскую, пастилу в шоколаде, апельсины и громадные конфеты «Гулливер».
Нелька всех кормит вечером, перед сном. «Гулливеров» я люблю, а московскую колбасу – нет, в ней жира много, а я жир вообще не ем, никакой. Только сливочное масло.
Нелька говорит, что пока я колбасу не съем, «Гулливера» мне не видать. Ну и не надо. Я отворачиваюсь к стенке и не собираюсь смотреть ее «голые танцы». И тогда она дает мне конфету.
Но все равно, Нелька хорошая. Смешные сценки для нас каждый день придумывает. Ей нравится с детьми играть, только она немного командует. Зато она всегда что-нибудь интересное затевает, и объясняет хорошо. И не обзывает никого, как наша воспиталка, хамками и тупицами.
Медсестры говорят, что у Нельки талант педагогический. Может, так оно и есть. Скоро полдник, Нелька будет следить за порядком, чтобы никто не толкался и не лез вперед остальных.
В полдник нам дают «кислородный» коктейль. Это когда натуральный сок прогоняют через специальный насос, и получается воздушная кисло-сладкая пена. После тихого часа мы все выстроимся в длинную, послушную Нельке, очередь и будем провожать взглядом каждого, кто уже получил свою порцию.
Отойдя на пару шагов от «пункта раздачи радости» - дальше Нелька не разрешает - счастливчик залпом опустошит содержимое своего стакана, а потом застынет с высоко запрокинутой головой на месте и попытается вытряхнуть из прозрачной посудины в свой широко распахнутый рот (у зубного бы так!) все до последней молекулы экспериментального чуда, вкуснее и необычнее которого на свете еще не придумали.
И когда подойдет моя очередь я сделаю все точно так же, а может еще и палец оближу, если удастся на него со стенок стакана что-то подцепить, пока Нелька не увидела. Она ругается, если заметит, что кто-то так делает.
Надоела, воспитывает и воспитывает, а что толку? Скоро Новый год и нас с Нелькой выпишут, мы даже не увидимся больше никогда. Наверное, я даже буду скучать.
Нелька еще не знает, что у нее нашли, а мне уже поставили какой-то трудно произносимый диагноз на желчевыводящих путях, - это я слышала, как доктор со Светой разговаривал, когда она все таки появилась – между командировками.
Только доктор сказал, что для подтверждения я должна пройти еще одно зондирование желудка. Ужасно скучное занятие, да еще и в неудобной позе лежать приходится долго.
Но зато до окончания зимних каникул в интернат меня уже никто не отправит. Потом останется продержаться до весенних, а там и совсем уж немножко – до середины мая. Во второй класс я туда не вернусь, чего бы мне это не стоило.