4. Заратустра сказал меньше

(Из книги «Пятая графа рикошетом»)

Виктор Дмитриевич Загребаев знал пути к сердцу одинокой женщины. Круглосуточный детский сад рядом с домом - да это же просто сказка какая-то! Вроде, и есть ребеночек, а, вроде как, и нет его. Словом, перед мощью и обаянием этого человека Света не устояла.
И оказалась... «голая с ихними мужиками в бассейне».
На самом деле тренировалась Света в спортивном купальнике и выглядела значительно менее обнаженной, чем в своем новом «чехословацком» сарафане.
Длина у сарафана, конечно, была. Но только теоретически. Казалось бы, короче – уже и некуда, если бы не шелковая облегающая подкладка, просвечивающая из-под развевающихся на ветру шифоновых орхидей.
Света была модницей. До мозга кости, как она сама выражалась. Даже пляжные «тапочки» у нее были «на каблуке». Она могла быть только первой! Всегда и - чего бы это не стоило.
Даже когда Света опаздывала на работу и поэтому торопилась, со стороны могло показаться, что она просто парит над землей. Потому что любому понятно, насколько невозможно естественным образом перемещаться на шпильке высотой десять сантиметров и диаметром менее одного - по расплавленному асфальту.
Да он же калоши засасывает!
Деревенские вон в шлепанцах ходить разучились на радость ростовской обувной фабрике. Все сандалии на толстой подошве с широкими застежками расхватали. А эта, как нарисованная, даже не споткнулась ни разу.
То-то наши ослы все мочалками запаслись и в шапки резиновые нарядились. Пловцы, етигомать, на короткие дистанции. Айда, бабоньки, следом – в бассейн. Срам, конечно, но за семью... Побросаем свои жирные задницы на дорожки Группы здоровья и с мужиков наших глаз не спустим.

И не спускали. Ухватятся за пенопластовые разделители на канатах и лясы точат – семечек не хватает. Даже ссать не выходят, по-своему, по-деревенски.
А тренер с доктором им объясни, да как-нибудь поделикатнее, чтоб не обидеть. А то «посещать» перестанут. Хоть бы молоко за вредность давали. Никакой хлорки на такую антигигиену не напасешься.
Да и нельзя ее, хлорку-то, больше нормы. Дети ж в бассейне. А за детей Загребаев и шею свернуть может.
За меня бы точно свернул. Я в три года поплыла. В Черном море вода соленая, но не тяжелая - не утонешь, но и не держит. На нее можно лечь и медленно на дно опускаться. Только глаза закрывать не нужно. Под водой красиво, лучи солнечные пробиваются и камни огромные в ракушках и водорослях.
Света в столовой официантила, а за мной Виктор Дмитриевич приглядывал. Она всегда в командировки рвалась. А тут - три месяца на море, работа через день, зарплата, питание. В Ростове средний заработок сохраняется. Неужто отказаться можно? Мы и не отказывались.
Виктор Дмитриевич меня любил. Очень любил. Так всегда было. Меня или «очень», или ненавидели. И ни в первом, ни во втором случае я понять не могла, за что.
Потом узнала, что любят не за что, а потому что. А на вопрос «Откуда в людях столько ненависти?» перестала искать ответ, согласившись на версию «не знаю». Привыкла, наверное, любят – не любят, не мои это трудности.
Вот Загребаева взять. На что я ему сдалась? Сам меня у Светы выпросит, а потом с «инфарктом» носится. Я то на инжир залезу, и совсем не слушаюсь, то другую какую забаву найду. Так он за Светой пошлет кого помоложе, сорвет ее с работы и уже издали голосит:
- Сними ты свою обезьяну с дерева! – там же высоковольтные провода. Вытащи ты свою рыбу из воды! – она же не дышит часами.
Виктор Дмитриевич умел за детьми приглядеть, лучше всякой няньки умел. И души в них не чаял. Дети это чувствуют, и прямиком – на шею. А я что, исключение?
Уже синяя вся была, зубы «танец с саблями» выбивают, а на берег – не вытащишь. Отправился он за мной - в море Черное. Ну, я, как водится, от него. Только я хитрая. Вдоль берега не убежишь, у него шаг шире, так что уходим вглубь... и поплыла. Потом встала на кончики пальцев, едва до дна достаю, подбородок из воды выставила и кричу ему радостно:
- Я плавать научилась, я плавать научилась! – море горькое, противное - в рот лезет, из носа выливается. А я счастливая.
Выловил меня Виктор Дмитриевич из воды, укутал в полотенце с ног до головы и на горячие голыши уложил. Хорошо-то как. Не понимаю я, чего это Света чуть не разрыдалась, когда в первый раз на пляж вышла. Говорит, на ее любимом Балтийском море песочек янтарный и сосны кругом. А тут серость и редкие пальмы. И ноги можно сломать «на этих булыжниках».
Только потом все наладилось. Света жару любит. И чтобы вода - потеплее. А пляж серый, так это ведь только, если далеко от воды.
- Это «морские камушки», - насыпала она мне в ладошки изюм в цветной глазури, - Помнишь, какие они красивые?
- Помню, конечно, - смеялась я. – Ты же их целый мешок насобирала, для своих кактусов. Вот же они. И правда, на конфеты похожи.

Виктор Дмитриевич велел Свете в бассейн меня отвести, как только в Ростов вернемся. К тренеру. Чтобы Света так и сказала, что он велел. А тренер и сама за меня уцепилась. Сначала, конечно, не верила. Пока не увидела, что я действительно плаваю. А потом тренировки назначила, индивидуальные. По выходным.
Плавать по-настоящему я, конечно, еще долго училась. Первое время - в пустом бассейне, специально для меня открывали. Очень маленькая была, ни в одну группу брать не хотели – боялись. Или не положено было, не помню.
Надежда Григорьевна со мной занималась, а Света – рядом стояла. Гордилась. Я одна у нее была – не такая, как все. Будущий чемпион, можно не сомневаться. Только ей быстро все это надоело. Да и Надежде по воскресеньям было чем дома заняться. У нее рабочая неделя и так шестидневная. Так что плавать мне через год - с детским садом, как и всем детям нормальным, а не разным там вундеркиндам.
Я и плавала - у Феликса Ахмедовича. Он нашу группу по вторникам и четвергам вел. Но это скучно было - «поплавки», «торпеды», досточки пенопластовые... на глубину не пускают. И так до самой школы, когда я после первого класса в бассейн пришла и меня снова к Надежде определили. Но она меня почти сразу к мужу перевела. Он старших тренировал.

Вообще-то, его звали Георгий Федорович. Но мы называли – Жорик, или дядя Жора. А он услышит и делает вид, что сердится. А мы смеемся и разбегаемся в разные стороны.
Жорик мог усадить нас «в шпагат», минут на сорок. Пловцу мышцы сильные нужны, но мягкие. Это непросто – то перекачаешь, то потянешь. Восстанавливаться обидно – время уходит. Но и в такой позе «без дела» сидеть - мы ж не йоги. Баловаться начинаем. Мешаем друг другу.
Жорик не отступает. Говорит, что талант – это способности плюс работа и работа. А гений – это талант плюс работа и работа.
Таланту, ясное дело, у нас было, хоть отбавляй, у каждого. Как бы мы иначе к Жорику в группу попали? Он только лучших тренировал, это все знали. Так что мы замолкали и начинали усердно становиться гениями. Дело это, как выяснилось, непростое, и требует прилежания. Но мы старались.
Только сорок минут – это все равно очень долго, поэтому Жорик рассказывал нам всякие смешные истории «из жизни замечательных людей». Или дневники проверял, что само по себе не менее увлекательно. Правда, адреналин в крови повышается.
Жорик за «школой» строго следил. Запустишь успеваемость – недопуск на занятие. Как мы старались учиться! Два дневника вели – «учениковский» и спортивный. Жорик говорил, что первый – дисциплинирует, а второй – пригодится когда-нибудь для самостоятельных тренировок.
Ростовский спец-интернат всегда лучших спортсменов переманивал. Там перспектив больше, на учебу все сквозь пальцы смотрят. Главное результаты - метры, секунды, килограммы. Жорик всех отпускал. Его ребята шли на рекорды, а он только радовался. Он мог бы быть их тренером, а оставался нашим.
Думаете, он – святой? Ага, особенно, когда в тебя летит дощечка из уплотненного пенопласта, и ты ныряешь, если успел. А Жорик только потом объясняет, почему.
- А не сачкуй!
Не было слова страшнее, чем «сачок». Это означало, что ты хуже других, хотя и не понятно, в чем именно.
Но это же невозможно, все время только плыть и плыть. Следить за дыханием и техникой гребка. Это же нужно было роботом родиться! И ничего не видеть вокруг, кроме поставленной тренером цели.

Мне было восемь. А тому еврейскому мальчику – шестнадцать. Сейчас бы я сказала – старый, но тогда. В Вову Пикмана были влюблены все девочки. Мне так и вовсе казалось, что красивее не бывает. Кода «размах» рук замеряли у «шведской стенки», даже у пацанов дыхание перехватывало.
Все у нас покороче стриглись, особенно зимой. С мокрым волосом на мороз не выйдешь – сразу ангина. Сушить после тренировки долго, особенно если в школу торопишься. А у Пикмана кудри черные, почти до плеч. Глаза, как у эфиопского бога, и губы... ужасные, отвратительные, сладострастные еврейские губы. Такие на иконах рисуют. Но там они хотя бы молчат.
А Вова все время шутит. Или замечания ехидные отпускает. У них в семье так заведено, что детям даже с родителями можно пререкаться, если с юмором.
Конечно, по Вове Пикману я не сходила с ума, как остальные девчонки. Ночью по стенам не лазала от неразделенной любви, да и днем ягодицами перед ним не крутила. У меня еще гормонального развития на такие глупости не хватало.
Моя любовь была вполне прикладного характера. Как бы мне хотелось иметь такого старшего брата, от которого все девчонки в обморок падают! Я бы зазналась, наверное.
Вова не зазнавался. Он самый старший был в нашей группе. Дома – брат и сестренка. Знает он все эти проблемы малышевские. Бросит свое «привет», улыбнется – и сердце замирает.
В спортивном лагере, на летних каникулах после второго класса, я в море уплыла. Виктора Дмитриевича рядом не было, так что я очнулась далеко от берега. Может, задумалась. А может, захотелось побыть в одиночестве. Гляжу, невдалеке Вова Пикман гребет. Вроде и не сразу меня заметил.
- Ну что, - спрашивает, - поплыли к берегу?
Ха! А кто ж с таким не поплывет? Гордая я из воды выходила. Может, даже ростом выше стала, пока рядом барахталась.
Конечно, это Жорик его послал за мной присматривать. Но все равно приятно было, когда девчонки большие на меня удивленно смотрели.
Во взрослой группе я сначала единственная малявка была. Потом прибавилось одноклассников, и ровесников из других школ. Состав от восьми до семнадцати – мы тренировались по одному заданию. Для старших - дополнительные нагрузки. А нам оставалось плыть, сколько успеешь, «но стремиться – проплыть все».
И мы стремились.
Но вот накроет тебя на вдохе приливной волной от несущейся мимо дельфинообразной громадины в виде Вовы Пикмана, отрабатывающего баттерфляй, и никуда уже никто не стремится. А хватается за дорожку, отчихивается и откашливается.
Олимпийский резерв – это только звучит гордо.
В шесть утра нужно быть «в воде». А до того тебя обшарпает недремлющий медработник на тему, не скаталась ли грязь на теле.
Как же иначе? - конечно скаталась! – за ночь. Мы по ночам в шахте работаем, после вечерней тренировки. Как в девять вечера прошлого дня выберемся из бассейна на подгибающихся от усталости конечностях, так сразу – уголь добывать. А в шесть утра снова – на тренировку. Чтобы ровно в восемь быть на уроке в школе. И не дай бог «на два» – это ж «недопуск»!

У Веры такой сколиоз запущенный был, что начал расти горб. Врачи сказали, спасет только плаванье. Она уплывала от своего кошмарного будущего с такой скоростью, что как-то раз на ней дубленка лопнула - в примерочной одного магазина. Такие мышцы и плечи накачала.
Училась она тоже почти на «отлично». А Жорик ее и с «двойками» пустил бы, только Вера об этом не знала.
И все же, Олимпийский резерв – звучит гордо.
Поэтому ты уходишь из него сначала в актрисы, потом замуж, потом в бухгалтеры. А потом снова - в Олимпийский резерв.
Ты уже никогда не сможешь находиться «за». За границей этого мироощущения.
Ты Олимпиец – так сказал Жорик. Заратустра сказал меньше.
Но это я уже позже узнала, когда повзрослела и оказалось, что все постоянно ищут какой-то смысл в этой жизни... и я тоже должна.