1. Ананасы, евреи и белорусы

Книга «Пятая графа рикошетом» не содержит автобиографических, а также - документальных материалов. Любые совпадения имен, фамилий или событий
являются случайными.

      

В юности я блондинкой была... и еврейкой.
С еврейством моим как-то слишком уж все неясно. А блондинкою я родилась.
Бабка Оля, отцова мать, показывала кудряшки – первый «срез» с головы моей. Помню, как она достала из ящика старого комода пожелтевший от времени газетный обрывок, аккуратно сложенный в подобие небольшого конверта с надписью, видимо, «Инна».
Карандаш почти стерся, но было понятно, что какие-то четыре буквы там раньше присутствовали. Бабушка Оля аккуратно развернула газетку и протянула ко мне на дрожащей ладони:
- Вот, смотри – это твои первые волосы.
Я послушно глазела на выцветшие и совсем неживые, больше похожие на кукольные, завитушки. Такими же точно оказались и кудряшки с головы сестры моей - по отцу, от его второго брака. Они тоже были завернуты в газетный обрывок - с надписью «Ия», сделанной толстым синим фломастером.
Бабушка Оля очевидно ждала от меня какой-то особенной реакции, но я никак не могла понять, какой именно. И что уж совсем было мне невдомек, отчего она так растрогалась и чуть не плачет от умиления. В конце концов ее вполне устроила моя растерянность, которую она согласилась принять за живой интерес.
- Это такое поверье в народе есть, - пояснила она. - Если сбрить младенческий волос, то потом вырастет густой и красивый.
- А когда вырастет, бабушка Оля?
Даже с толстыми капроновыми бантами, вплетенными почти от самых корней, мои косички скорее напоминали мышиные хвостики с огромными белыми хризантемами на концах. Банты мать всегда покупала самые широкие и длинные. А белые – потому, что в школе требовали. Можно было еще коричневые, на каждый день, но нам не нравилось.
У матери косы толстые, до пояса. Она каждый день новую прическу делает, когда на работу собирается. А меня подстричь хочет, чтоб мороки было меньше. Я не даюсь, мне нравится, когда волосы длинные. Только они у меня не растут. Хоть и обрили меня в детстве по поверью народному, фокус этот со мной не прошел.
Сестру, конечно, тоже обрили, судя по предъявленным мне кучеряшкам, так что не только мне в годовалом возрасте безволосой ходить пришлось, не так обидно. А все же, почему у детей никогда не спрашивают, хотят они лысыми быть или нет? Только про конфетки да мандаринки интересуются. Странные эти взрослые, как будто есть дети, которые вкусное не едят.
- Бабушка, а почему я не могу на сестру посмотреть?
- Ну... Она же еще маленькая, тебе с ней неинтересно будет.
- Но это же моя сестра, бабушка Оля! Как мне может быть неинтересно?
- Мать твоя не велела знакомить вас, сказала, что заберет тебя сразу, как только узнает.
Понятно. Если Света не велела (это мать мою так зовут), значит, решение принято окончательное и обжалованию не подлежит. То есть не видать мне сестры, как своих ушей, разве что – на фотографии.
Клянчить и уговаривать бесполезно, Света только разозлится, что я элементарных вещей не понимаю. А из Калининграда мы все равно скоро уедем, с отцом она не сойдется. Пьет он. Бабушка Оля говорит, что как мать его бросила, так он и запил. А раньше «и не нюхал, и не курил даже». Он водолазом работал на судне научном, его на здоровье все время проверяли. А теперь он по машинам вычислительным главный, в институте большом. Я у него на работе была. На работе он трезвый, с ним все здороваются, по имени-отчеству называют.
Но Света с ним все равно не сойдется. Да я и сама его пьяного боюсь. Раньше я хотела, чтобы у меня отец был, а теперь уже и не знаю.
Конечно, когда Света сказала, что у нее командировка в Калининград на три месяца выдалась, и что она меня с собой заберет, я очень обрадовалась. С бабушкой Олей я давно переписывалась, с четырех лет - как только писать научилась печатными буквами, и она меня всегда в гости звала.
Про отца бабушка Оля никогда не рассказывала, а я и не спрашивала. Может, это потому, что мать всегда письма читала, не знаю. Света говорила, что я ему не нужна, у него есть другая семья и другая дочь.
А теперь отец с ними тоже развелся. И мы, как раз, на три месяца приехали. Света должна на каком-то заводе-поставщике запуск новой продукции контролировать. Ей общежитие дали, а я у бабушки поселилась.

В аэропорту нас отец встретил.
Когда в такси ехали, они со Светой о чем-то разговаривали. Обсуждали, планировали. В общем, вели себя, как обычные родители. А я молчала – стеснялась.
Потом мы приехали в бабушкину квартиру на улице Красная, недалеко от Каштановой аллеи – тут на всех домах таблички висят, с адресом, я заметила.
Бабушка Оля жила в старом немецком доме, с камином. А подъезд оказался проходной, потому что немецкие дома часто строили вплотную друг к другу на целый квартал, а то и по периметру квартала. Тогда в центре получался большой замкнутый двор, без проходного подъезда никак не обойтись.
Бабушка Оля в таком доме жила.

С самого детства я не люблю, когда меня тискают. И уж чего совершенно не переношу, это сюсюканья разного и уменьшительного звучания моего имени. А тут со мной все так нянчатся, будто я маленькая, да к тому же, - остро нуждаюсь во всеобщем внимании. Даже Света Инночкой назвала. Брр...
Пришлось срочно ретироваться под предлогом санитарных нужд перед употреблением ананаса, который мне впихнули в руки, а не успела я по-настоящему обалдеть, забрали обратно, чтобы порезать.
Раньше я ананасы только на картинках видела. Интересно же. А эти взрослые ничего не понимают.

Ванная оказалась с окном и очень просторная, чуть поменьше нашей комнаты в коммуналке. Отдышавшись немного в одиночестве и автоматически вымыв руки, я решила, что хорошего должно быть много и сразу, коль уж такая лафа покатила. Посему запросилась немедленно в горячую ванну, а тарелку с нарезанным ананасом прихватила с собой.
Кажется, сегодня взрослые в кои-то веки решили меня ублажать, но понятия не имеют, как это делается. Пришлось перехватывать инициативу, пока их благие намерения не довели меня до «плохого поведения», как потом скажет Света.

Из ванной я появилась не раньше, чем расправилась с ананасом. Я же не знала, что у меня от него язык распухнет и губы раздуются. А теперь я была чистая и молчаливая. На вопросы отвечала коротко «да» или «нет», да и то, преимущественно, кивая или мотая головой соответственно. Постепенно от меня все отвязались и занялись своими взрослыми разговорами, а я ушла смотреть телевизор.
В этот вечер я была уверенна, что никогда больше ананасы есть не буду. До самого следующего утра я так думала, а потом пошла в овощной магазин и купила еще один ананас... и заперлась вместе с ним в ванной. Прием оказался безотказный, меня надолго оставляли в покое, а со временем и вовсе привыкли. Будто это у меня от рождения такая странность – есть ананасы в горячей ванной.

Кокосы, бананы, «Театр зверей» в знаменитом на весь мир зоопарке и кафе «Мороженное» с меню на четыре страницы – вот это жизнь у людей в портовом городе! Да у нас в «Лакомке» три сорта не каждый день бывает, а здесь – глаза разбегаются да и только. И что они в этих троллейбусах нашли? – катаются, надо же! Приезжали бы к нам, в Ростов – там троллейбусов пруд пруди, не то, что в Калининграде - одну линию только недавно пустили.
Эх, зато здесь в школе форму не требуют. Только на парадные дни, когда комиссия или в пионеры принимают. Дети моряков, говорят, непослушные. Потому что их бабушки с дедушками воспитывают, а родителей никогда дома нет. Потом вернутся из рейса с подарками - соскучились, по головке чадо свое гладят, наглядеться не могут. Только и приговаривают:
- Ну и что, дитятко, что в школу нас вызывают? А мы не пойдем. Будешь плохо учиться – моряком станешь, не всем же капитанами быть!

Меня за одну парту с Ленкой Шубиной посадили. Она двоечница и не из «морской» семьи. Отца у Ленки нет, разошлись. А мать уборщицей работает в ЖЭКе, подъезды убирает. Ленка у меня сразу списывать начала. С доски она или не успевала, или не видела. Я так тетрадку старалась положить, чтобы и Ленке удобнее было, и меня от урока не отвлекало. В Калининграде программа сильно отстает от моей школы в Ростове, уроков задают мало. Даже не знаю, как они к концу года наверстывать будут. Зато я Ленку по оценкам легко смогу подтянуть, если она захочет, конечно.
С Ленкой в классе никто не дружит. А ей и не надо. У нее все подруги взрослые, из старших классов. Мне Ленка понравилась. Она простая, не выпендривается, сама предложила после школы вместе пойти, район показать обещала, в гости звала.
И в Светлогорск одна приехала, чтобы на море со мной сходить. Я специально на выходные к отцу отправилась. Но он говорит, что на Балтийском море зимой делать нечего. Ну, как он не понимает, что для меня море, хоть зимой, хоть летом, вынь – положь! Не могу я рядом с морем находиться, а до него не дойти.

Ленка смеется, а мне стыдно – не знаю, куда глаза девать. Сижу, ноги в тазике с холодной водой, в кружке горячее молоко с медом, это Ленка похлопотала, когда домой меня доволокла.
Может, и прав был отец – нечего на Балтийском море зимой делать. Но только очень уж захватывающее это зрелище. Башня высоченная, земли не видно. А внутри у нее лифт, санаторных на пляж спускать и наверх поднимать. Лифт по пропускам специальным, и вообще, он зимой не работает. Я хотела к морю. Но Ленка сказала, что мы потом точно обратно не заберемся. Лестницу всю снегом засыпало, скользко. Пришлось любоваться со смотрового балкона, на него прямо с горы вход есть.
На балконе ветер во все стороны мечется. Даже капюшон не спасает. А уйти не могу, сил нет. Как приколдовали меня к этому месту! Ленка еще сюрприз приготовила.
Сначала я не поняла, зачем она достала из сумки буханку и разломила ее пополам. А потом… как же это здорово, когда чайки подлетают и хлеб прямо из рук выхватывают!
А внизу волны вперемешку со льдинами... и ни конца, ни края красоте этой нет.

Только ноги я так заморозила, что, оказалось, шага ступить не могу. Светлогорск маленький – санатории да леса сосновые. И все это на горах, вверх – вниз, вверх – вниз. Транспорт здесь вообще не ходит. Только утром грузовики продукты развозят по магазинам и точкам общественного питания, да мусорщики баки вывозят. Электричка за городом останавливается. Хорошо еще, Ленка санки взяла. Она матушке своей наврала, что на горку пошла кататься. Это значит - до позднего вечера искать ее бесполезно.
И вот теперь Ленка тянет меня домой на санках и несет какую-то абсолютную околесицу про взрослого мальчика, который ей нравится, а она не знает, как привлечь его внимание. В то время, как я умираю. Как же она меня раздражает, эта дура косолапая!
- Ну, можешь ты хоть немножко быстрее тащиться? – заорала я в отчаянии, не сдержавшись.
А теперь я сижу с ногами в тазике и кружкой горячего молока в руках... и не знаю, куда глаза девать.
Какой же сволочью может стать человек, когда ему кажется, что он самый несчастный на свете!
Если бы мне такая гадина в подружки досталась, я бы ее замерзать бросила. А Ленка меня дотащила и даже не обижается. Говорит, понимает, что я не со зла. Только от этого еще хуже. Зато Ленка теперь – мой друг навеки. Проверенный. А я так больше не буду. Никогда-никогда.

«Наша» командировка подходила к концу. Света иногда появлялась на Красной, денег бабушке подвозила да вещи мне новые из «Березки». Хотела, чтобы я не хуже других одета была.
В Ростове это не трудно, когда - то Киев зовет, то Таллинн на проводе – работа такая, удобная. А здесь марку держать приходится, «боны» у моряков по двойной цене покупать.
Я в шмотках не разбираюсь. Знаю только, что Света дорогие и «фирменные» покупает, и что теперь я должна хорошо учиться и вести себя тоже хорошо. Как будто я когда-нибудь плохо училась!
А вот что такое «вести себя хорошо», мне так толком никто и не объяснил. Так что уж извините, в этом пункте будем действовать методом проб и ошибок, а потом уже глядеть, что получится, принимать к сведению и делать выводы.
Отец, например, напился и снова в драку на Свету полез. Потом ничего не помнит, извиняется и плачет. Говорит, что жить без нее не может. Только она считает, что горбатого могила исправит, так что мы уезжаем обратно в Ростов.
Я-то понимаю, что он плохо себя вел. Не понимаю, почему? Он же взрослый. Знает, что один раз он ее ударил, а потом восемь лет и не видел нас. Вот и теперь, я сижу в заводском общежитие и жду Свету, завтра мы уезжаем. Наверное, навсегда. А сестру я найду. Когда вырасту.

Оп-па... Бабушка Оля, здравствуйте!
А что это у вас, мои старые колготки? Так Света же их выкинула давно, я сама видела, когда она мне новые в «Березке» купила. И трусики эти... Зачем же вы их из мусорника достали, да еще постирали и отгладили?
А, это чтобы теперь можно было гневно швырять их в лицо десятилетней девочке и срывающимся от справедливого негодования голосом кричать на все заводское общежитие:
- Вот! Вот, посмотри, в чем тебя мать привезла! Вы видели это, люди добрые? А я ей еще часы подарила. Неблагодарная!
«Люди добрые» – молодые девчонки, тоже прикомандированные, к которым нас со Светою подселили, застыли в недоумении. Бывают такие шоковые реакции - у девочек из нормальных семей.
А я спокойно ждала, пока бабушка Оля сорвет, наконец, с меня этот образец безвкусицы времен послевоенного подъема часовых заводов.
Тогда каждый победивший во Второй мировой должен был иметь право подарить своей возлюбленной точное «московское время». Наверное, бабушка Оля тоже была чьей-то возлюбленной после войны. Наверное, тогда это было – круто. Но мне часы совсем не нравились – желтые, покарябанные, на потертом ремешке из кожзаменителя. Я бы их оставила, когда мы уезжали, но бабушку обижать не хотела. По минутам моя жизнь не расписана, а который час, всегда у прохожих узнать можно.
О, а вот и Света! Бельишко мое из мусорника снова замельтешило в воздухе. Вопли Олины оригинальностью не отличаются, зато «люди добрые» заулыбались. Отпустило, видать. Или Света уже отмочила чего-нибудь. Ответить она умеет, мало не покажется. Ну, вот и конец представлению. Бабушка Оля повержена, изгнана и забыта, а мы завтра уезжаем. Накрывайте стол, отходную проставляем, как полагается.

- Жили сами и дальше проживем, без чужой помощи, - не то меня, не то себя уговаривала Света, когда мы возвращались на поезде. «По пути» нам пришлось заехать в Тулу на оружейный завод за какими-то электрозапчастями, поэтому всю обратную дорогу до Ростова мы питались «тульскими» пряниками. Мешок этого лакомства нам всучили в сувенирном порядке проштрафившиеся поставщики.
И хорошо, что всучили. А то все деньги Света потратила еще в Калининграде. Там библиотеку одного художника распродавали, по себестоимости, вернее, по стоимости, указанной на обратной стороне книжки.
Жена художника оказалась женщиной далекой от спекуляций, а ее комната в коммуналке давно уже не вмещала в себя мужнюю библиотеку. Покойный художник, вроде бы, приходился мне двоюродным дедушкой, но бабушка Оля была с ним в ссоре, поэтому живым повидать его мне не удалось, только теперь...

Раньше я никогда не видела мертвых.
Дедушка Саша лежал в гробу на столе, посреди комнаты. В черном костюме и новых туфлях. Он был похож на спящего. Только руки и ноги были перевязаны, я заметила. И ногти у него были длинные. Мне сказали, что у покойников ногти продолжают расти после смерти.
В комнате был полумрак и какой-то запах, лекарств, что ли. И еще кровать стояла. А больше ничего не было, одни книги кругом – по всем стенам, до самого потолка.
Взрослые на кухне удивлялись, что я такая маленькая, а не боюсь одна с покойником оставаться. Жена дедушки Саши подарила мне его альбомы для рисования, а еще карандаши и фломастеры. И много мягких красивых ластиков. В Ростове самая лучшая бумага - в альбомах для черчения продавалась. А это...
- Все импортное, все на заказ ему привозили, - расхваливала вдова, помогая Свете упаковать подарки. Но Света удрученно вздыхала и переживала, что не может заполучить всю дядькину библиотеку целиком.
А теперь вот ей и вовсе пришлось продать двухтомник Шиллера. Билеты она, конечно, взяла «купейные», зато на меня – детский. А контролер оказался человеком непреклонным и в деньгах нуждающимся. Посему потребовал свою законную взятку, хотя мог бы и штраф выписать, и на рабочее место сообщить.
Интеллигентному пассажиру напротив ничего не оставалось, как спасать наше положение путем экстренного приобретения у нас «неходового товара» по «рыночной стоимости».
Света тяжело переносила скоропостижную разлуку с великим поэтом, но вынуждена была признать, что чем-то нужно еще расплатиться с грузчиками при пересадке в Харькове, а потом с таксистом в Ростове.
Что ж, не такая уж и гадость «эти ваши тульские пряники», если с чаем, а больше все равно ничего нет.
Света говорила, что когда я маленькая была, у нее случались такие тяжелые дни, что даже пирожок мне было купить не на что. Только этого я не помню. А вот мешок «тульских» пряников не забуду теперь никогда.

Не смотря на жесткую экономию, на грузчиков в Харькове нам все равно не хватило денег и мы стояли посреди перрона в окружении коробок и сумок - растерянные и несчастные.
Вернее, я – нет, я знала, что Света обязательно что-нибудь придумает. Но вместе мы, наверное, смотрелись именно так. Пока не подоспели в приступе неожиданного для себя благородства ребята-солдатики. Они весело подхватили наши вещички, а потом уже отступать им было некуда. Света «включила» самую лучезарную из своих улыбок и выдала серию сильнодействующих дифирамбов.
- Золото вы, что ли, везете? – хрипели «бравые вояки» на последнем издыхании.
- Вы даже не представляете, как вы правы, - загадочно кивала она в ответ.
По окончанию операции «пересадка» Света изящно простимулировала в солдатиках интерес к материальной стороне благородства, выдав каждому по рублю. Деньги, надо признать, не большие, но конкурентоспособные. Однако вряд ли мафия харьковских грузчиков осмелится вступить в открытый конфликт с четырьмя дембелями.
Так что, в приподнятом настроении наши спасители отправились, судя по всему, на новые подвиги. Или за портвейном с пирожками по четыре копейки. Свои-то сбережения, небось, давно прокутили.

- Хорошо хоть, еврей этот в поезде нам попался. Книжки, конечно, жалко – дешево я ему продала, но другого выхода не было - говорила мать уже в Ростове, когда новоявленная библиотека аккуратно расположилась на полках в шкафу и все тяготы переезда перестали казаться таким уж невыносимым кошмаром.
– А контролер этот, белорусская морда, какой же противный... видит же, гад, что женщина с ребенком – одна... мог бы и пожалеть, хапуга.
- Мама, а как ты отличаешь евреев от белорусов? – стало мне интересно.
- Очень просто. Евреи - они такие... Ну, в общем, их сразу видно. А белорусы... Знаешь, ты, когда вырастешь, сама разберешься. Не могу я это тебе сейчас объяснить, – отмахнулась, как всегда, Света.
Она вообще не любила, когда я «глупые» вопросы задаю. Особенно, если сразу не замечала, что она на них отвечает.