Поцелуй Персефоны. Глава 17. Жертвоприношение

Глава 17. Жертвоприношение

«…Если рассмотреть важнейший с инициатической точки зрения вопрос о существенном различии между «вторым рождением» и «третьим рождением», различии, которое в конечном счете соответствует различию между «малыми» и «великими» мистериями. «Второе рождение», именуемое также «психическим возрождением», совершается в области тонких способностей человеческого индивида: «третье рождение», наоборот, происходит на духовном уровне и открывает человеку доступ в область сверхиндивидуальных способностей. Первое является «космическим рождением», и на уровне макрокосма ему соответствует рождение Аватары, второе можно представить как рождение за пределы Космоса.»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон

 Ох уж это искусство, устремляться вперёд, не трепеща и утешаясь параллелью! Осознав наконец-то, что жену Серёги зовут, как и мою подружку, Галиной, оторвав чугунную голову от стойки бара, я подумал: а может быть, это одна и та же женщина? Эта параллель столь же мало утешала и согревала, как и та, за которой северный олень тащит по ягелевой тундре нарты с напевающим на мотив Hei Jude; про румяную, как клюква на болоте, любимую;. И я затрепетал: так оно и есть! А иначе — какого хрена делать Серёге здесь, в «четвёрках», припёрся, хмырь блудливый, подглядывать за моей суженой-ряженой. Ну а то, что я не узнал в той, выпархивающей из «Ауди» дамочке своей дивы по связям с общественностью, так в то время, как я пару раз передавал ей из рук в руки Вовчика, она как нарочно стояла вдалеке — и, простившись со мной, мальчонка эту дистанцию бежал, чтобы обнять шею мамули уже без моего сопровождения. Что до изменения внешности, то парик и макияж могут с лёгкостью превратить одну женщину в другую. Впрочем, ни Серёги, ни Галины, ни корешей-графоманов в «четвёрках» уже не было. Да, может, и не бывало никогда их тут. Догоняясь, я раскручивал эту заведомо бредовую версию, и она всё больше и больше мне нравилась: наконец-то появилось какое-никакое  объяснение загадочным исчезновениям Галины. А что, если? Вспомни-ка, старина, просторные халатики, жалобы на боли в пояснице, а параллельно — радостные рассказы Серёги, что жена забеременела, поездка в роддом, вы дежурите у окна — и когда в нём показывается мамаша с новорожденным, ты ужасаешься тому, как она похожа на твою Галину…

Входя в метро, я, как всегда, зависал возле книжного лотка и приткнувшейся к ней бок о бок иконной лавки. Из-за этого я постоянно опаздывал на пресс-конференции, судебные процессы и назначенные для интервью встречи. И только, поспешая на влекущие зловещими тайнами похороны «заказанных»,  я отказывал себе в книжных яствах. Предсказуемая же тягомотина пресс-конференций замедляла движение шестерёнок в нутре моего графоманского механизма. В машине по производству «жареного» криминала, картинок городского дна и отчётов с официозных мероприятий что-то заедало, зубец соскакивал с зубца, ременная передача соскальзывала со шкива — и для дальнейшего переваривания непотребного винегрета это механическое пианино должно было подзаправиться чем-нибудь иным. Если не пивком в «Ливерпульской четвёрке», то, по крайней мере, книжным чтивом.

Порой я начинал с иконной лавки, чтобы, приобщившись к святыням, помедитировать с эзотериками, а потом уже окунуться с головой в какую-нибудь киллерскую историю. Посвечивающие ликами и византийским золочением образки, маленькие поленницы как-то потусторонне пахнущих свечей, Библия на церковнославянском влекли вечным и неколебимым. А чего вечного и непреложного могли наговорить обставленные микрофонами дядьки в пиджаках, чьи глаза плутали и бегали в обход евангельских заповедей, а речи были лукавы и неискренни? Что мог излить из своего зева домноподобный металлургический магнат Семён Семёнович Корявый? Чем, как не чудовищной пародией на уже пародийно-параноидального Сальвадора Дали были все эти тайные вечери для СМИ: псевдо-Христос в окружении лжеапостолов, выставленных на продажу в торжище пиара, усаженных под геометрически правильным небом-клеткой, сквозь витринные стёкла которого не пробиться возносимой к богу молитве? Лоток, где я мог листать давно уже вполне доступного Набокова с вызывающе педофиличной Лолитой на обложке или Говарда Лавкрафта с силуэтом Ворона на фоне голубовато-бледного лица юной покойницы, давал возможность приобщиться и к извращениям бунтующего против Смерти Эроса, и к гнилостной поэзии некрофилии разом.

А разве кто-то из рвущихся пройти через игольное ушко кинокамеры или блуждающего по моему блокноту карандаша в эфир и на газетные полосы мог вот так вот, подобно бесстыжему Гумберту Гумберту, встать из-за стола в пресс-кафе и, на радость подглядывающему из суфлёрской будки засевшему во мне Мрачному Иронисту, продемонстрировать собравшимся Лолитам свои гениталии? Или хотя бы чуть-чуть пораспрастраняться на тот счёт, что делала в салоне BMW нимфетка, подхваченная интервьюируемым на перекрёстке за час до пресс-конференции? Разве мог магнат-металлург признаться в том, что вовсе не ответы на вопросы, а пупок выглядывающей из-под топика Галины интересует его? Пусть бы чей-нибудь другой пупок или ямочка меж грудками, это было бы вполне ничего — не такой уж я ханжа — пожалуйста, я не против. Но всякий посягающий на Галину пробуждал во мне христианские добродетели и становился глубоко аморален. В табуне длинноного-голенастых офисных девочек с диктофонами, блокнотами, фото- и видеокамерами, я выглядел, как тот уносимый лавовым потоком киношный робот с планеты бурь; таблоидная магма растворяла серверные механизмы суставов, плавила медь электромоторов и хлорвинил проводов и уже подбиралась к главному чипу. Я сопротивлялся, конвульсивно выбрасывая наружу то ногу, то руку.
Меня тянуло в кабинет Зубова с наваленными на край стола папками с пропитанными кровью шнурками, меня тащило к Вере Неупокоевой с её рассказами о чудовищах, зарабатывающих на псевдоизнасилованиях дочерей-роднулек, влекло в мистические таинства инквизиторских фантастикумов отца Святополка. Я был согласен дневать и ночевать на таможне, чтобы бивни остались нашим российским достоянием, гнаться за похитителями «Корабля на мели», я не прочь был даже охотится за разбежавшимися по городу восковыми чучелами, но только бы не видеть мне, как Галина Синицына задаёт свои вопросы номенклатурным монстрам!
Вполне вероятно, мои фантазии были беспочвенны, но, понимая это, я ещё больше уходил в себя, терзаемый демонами ревности. Если бы все эти солидные дяди в стоячих пиджаках и висячих галстуках не были потенциальными соблазнителями Галины, всё, возможно, выглядело бы совсем иначе, а так… Ложь так и текла из говорящих ртов. Гнилостная. Вонючая. Вранье было тем более нестерпимо, что ни один из значащихся в пресс-релизе не склонен был объявить: «Я собрал вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едут инопланетяне!» А ведь они не только ехали, подавая нам сигналы аномальными явлениями в атмосфере, а уже въехали в наш провинциальный Центросибирск всем своим астрально-плазмоидым кублом и творили чёрт знает что! Фильтрующиеся сквозь синхрофазотрон подземки, приходящие из космоса плазмоиды имели свойство вселяться как в живые, так и в неживые предметы, а это не фифти-мифти!

Я становился подозрителен. Повсюду мне мерещились насильники и сексуальные извращенцы. Да и встречая из школы Вовчика, я стал призадумываться над тем, что мальчонка не такой уж паинька, как казалось. В шесть лет он мог раздавить мирно ползущую через тротуар гусеницу, в восемь — оборвать крылышки у пойманного мотылька, в десять он покушался на воробьёв, синиц и голубей, бросая в них камнями. Как-то ему подвернулась под ногу кошка — и он пнул её. Задумавшись о дурном влиянии улицы, безотцовщине, номинально существующей семье, я добрёл с ним до детской площадки и, присев на скамью рядом с бабулей-крохотулей, стал наблюдать, как сбившиеся в кучку десятилетние шалопаи поглядывали на прыгающую через скакалку девочку, как, тыкая пальцем в сторону чердачного окна, в чём-то убеждает их Вовчик. Я обмер. Пересчитав мальчонок, я обнаружил, что их ровно пять. Мои нехорошие мысли были связаны ещё и с тем, что, учинив досмотр ранца уже начинающего покуривать сорванца, я обнаружил там томик Алистера Кроули. Тот самый, что Серж взял почитать не то у Княгини, не то у Курочки. Воображение рисовало конопатых, вихрастых, курносых головастиков с куриными шеями в полумраке чердака то поочередно взбирающимися на брыкающуюся обладательницу косичек, бантиков и прижатой к груди куклы Барби, то в тёмном колодце — с кухонными ножами над её обмякшим тельцем. Даря другие вариации-картинки, фантазия выдавала на гора ту же девочку подвешенной к чердачным стропилам с затянутой на посиневшей шее скакалкой и высунутым языком.
После выпадения у Вовчика молочных резцов,  прорезался блудный дед-саксофонист. Это был, подобно астронавту Олдрину на Луну, одним из первых ступивший на землю гарлемского блюза Серёгин папа. Вернувшись из кругосветных затяжных гастролей (на самом деле ему пришлось сдать саксофон в тамошний цветмет и питаться с помоек, чтобы кое-как вернуться назад через службу депортации), ветеран центросибирских танцплощадок воспылал к внуку родственными чувствами — и вот уже малец оказался учеником музыкальной школы по классу тромбона.
Пока дедушка валялся на постели возле тумбочки, уставленной лекарствами, как  палуба прогулочного трансатлантического лайнера беспечными путешественниками, пока из его слов выяснялось, что депортацию он путает с телепортацией, пока Серёге приходилось то натирать папочке дислоцирующуюся чуть выше обвявших ягодиц поясницу змеиной мазью от радикулита, то вставлять чуть ниже противогеморроидальные свечи, мне приходилось водить Вовчика в музыкалку. Тем временем окончательно выяснилось, что старый козёл абсолютно неадекватен, что не было никаких гастролей и что саксофон он элементарно пропил с такими же, как он, выжившими из ума от беспрерывных халтур на похоронах лабухами. Но ещё оставался тромбон в кладовке. Хохочущая медь в потёртом футляре с застёжками. С ним-то Вовчик и отправился по стопам деда, чтобы музыкальные гены зря не пропадали.

И тут как прорвало — вслед за Серёгой в музыкалку ломанулась со своими вундеркиндистыми чадами вся редакция. Кискина дочурка Клава скармливала пухленькие ладошки зубастому фортепьяно. Ту же школу искусств посещал и мучающий аккордеон оболтус Княгини Макс и, возлюбивший домру, как самого себя, шалопай Анчоусова Коля. Курочкин разгильдяй Андрюша наяривал на балалайке «Ты пойди, моя коровушка, домой». И я просто обречён был попеременно встречать и провожать этот сводный оркестр, исполняя что-то вроде роли электропастуха, представляющего собою провода на столбиках с пропущенным через них током малого напряжения, не позволяющим бычкам и тёлочкам разбредаться.
Однако оркестр окончательно сформировался уже тогда, когда у Вовчика появился пушок над губой, Клава обратилась в Клавдию, а в городе объявился некий Эрик, сколачивающий одну за одной рок-группы. Ценросибирск охватило электрогитарное поветрие. В подвалах оборудовались студии, в гаражах — репетиционные залы. Вскоре хорошо налаженная индустрия бренчания, колочения по барабанам и воплей в микрофоны стала вагонетками выдавать готовую продукцию. Дебютный альбом воспроизводил фотографии с первой полосы «Городских слухов» — расчленёнку из лесополосы — и назвался: «Вырежи мои гениталии», поверх всего этого скалилась синюшная рожа с капающей с губ слизью. «Свист летящей пули», «Право на ответный выстрел», «Волк голубой луны», «Фабрика манекенов», «Восковые беглецы» перепевали в названиях альбомов рокеры сюжеты моих репортажей и триллеров, произведённых артелью литературных негров.
Тем временем теоретически было вполне допустимо, что синхрофазотрон подземки произведёт такие передвижки в пространстве и времени, что многие ситуации из вероятных сплошь и рядом начнут обращаться в действительные. Потому что и движущиеся в верхнем уровне нашего вертепа в своих огненных колесницах чугуноликие идолы, и этот облизывающий, похожий всё на того же шута в колпачке, микрофон дядя с доминиканской плешью когда-то же бывают и без штанов! Сколь это ни некрофилично выглядит, а многих из тех, под чью диктовку мне приходилось скрипеть гусиным пером в своём манускрипте, случись тот самый перескок во времени с передвижкой в недалёкое будущее — мне пришлось бы видеть с дыркою во лбу. Ведь Мальчик, подглядывающий в калейдоскоп, с каждым таким скачком неизбежно трансформируется в Стрелка, того самого, уже вернувшегося из бизнескомандировки чеченского ветерана или гоняющего по городу на «Харлее» придурка в чёрных очках с патлами до жопы и с обрезом за пазухой. (Отчего-то в какой город ни поедет ветеран-чеченец — по ЦентроСибТВ кажут труп в кабине или у колеса джипа!)
И уже вставлена в промасленное, вечно голодное нутро винтовки острозубая челюсть обоймы, передёрнут затвор, дослан в патронник патрон — и мишень движется, чтобы неизбежно попасть в перекрестье прицела.
Независимо от того, в прошлое или в будущее выстрелила бы нас электронная пушка подземки, дырка от пули в виде третьего глаза во лбу над левой бровью или стрела, торчащая в проёме непредусмотрительно открытого забрала, были обеспечены.

Спустившись по лесенке с чердака, мы с Серёгой отодвигали крышку колодца и сбрасывали вниз мешок с нарезанной свининой и расчленённой куклой. Всё это шмякалось о вентиль. И Серж удовлетворённо произносил:
— Сделано…
Я угрюмо помалкивал.
Томясь тем, что поднятая из-под моего бока звонком по сотовому Галина Синицына, нарисовав перед зеркалом в моей холостяцкой келье губы и глаза, умчалась на встречу с металлургическим магнатом, я забредал в секретариат. Боря Сухоусов по прозвищу Флинт завёрстывал роман Александра Дымова (в литературном девичестве — Шуры Туркина) про инфернальные перевоплощения. Морской змей на картинке над Бориной головой сжимал своим могучим туловом хрупкую скорлупку парусника. Очередной сработанный литературной группой ВОЛКИ опус назывался «Месть чёрного шамана». По случаю редакционного дежурства, я брал откатанную на принтере полосу — и отправлялся восвояси. Усевшись в продавленное кресло, сбоку от подоконника с кактусами и геранькой (этого опустевшего пьедестала, на котором уже не стояла готовая выброситься From a Window; практикантка), я погружался в пучину сюжета.

«В окна утопленного в полумраке ночного клуба «Грот» заглядывала луна. Эрлик перекинул через плечо ремень электрогитары, вставил в гнездо штекер кабеля и подал знак звукооператору. Ударник, ритм, бас, вокалист были на своих местах.
С утра посидели в «Лепестках», Макс притащил томик Алистера Кроули и читал вслух некоторые места, потом прогремел выстрел, понаехали менты, прокурорские работники, журналюги, пришлось давать показания. Затем попили пивка в «Ливерпульской четвёрке», где за соседним столиком с какими-то пятью мужиками хохотала выступавшая вчера по телевидению писательница Галина Синицына. Вечером подтянулись сюда…
С тех пор, как лидер группы «Лунные волки» вставил в своё имя Эрик букву «л» и стал зваться Эрликом, с ним начали твориться странные вещи. Беря в руки электрогитару, он ощущал небывалый прилив сил, и стоило ему немного размять пальцы, как он впадал в транс и обретал способность к полёту. Вот и теперь, бешено импровизируя, он почувствовал, как кончики пальцев слегка покалывает — и ощутил накатывающую волну экстаза. Конечно, перед тем, как выйти на сцену, они курнули травки, но травку они курили и прежде, а такого эффекта не было. Он одновременно и слышал, и видел. Он ощущал себя и агукающим под папино гитарное звяканье младенцем  на руках у мамы, и несущейся сквозь темный гулкий тоннель электричкой. Он вдыхал запахи нависающих над ним роз, гвоздик и хризантемов – и эти запахи его пьянили сильнее чем дымок марихуны. В итоге рождалась музыка. 
А началось всё после того, как, свинтив с этнографического фестиваля на турбазе «Чуя», они всей группой вместе со звукооператором упёрлись в горы. Без проводника. Повинуясь чутью. Дикарями. Рюкзаки со спальниками, немного консервов, спички, сухари да карта местности с крестиком, обозначающим пещеру, где копали археологи, и в составе той экспедиции был в студенческие годы их звукооператор Максим. Именно после этого похода все они обзавелись новыми артистическими псевдонимами. Ради хохмы присвоив себе имена духов Чаттор, Бузур, Онгон, Газрин и бога Нижнего мира Эрлика, они и не думали, что с ними произойдёт такое. Странности начались с тех пор, как, съев все припасы, они добрались до пещеры, возле входа в которую лежал испещрённый сакральными рунами валун. Про этот камень и связанные с ним чудеса рассказывал Максим-Чаттор, и поначалу увиденное выглядело вполне обыденно. Несмотря на то, что много было разговоров про петроглифы, фигурки палеолитической живописи смотрелись вполне заурядно. Разглядывая полустёртые изображения, друзья могли видеть шамана с кривым ножом, распластанную на камне-алтаре жертву, сидящих на корточках воинов с волчьими головами и чечевицеобразные кругляшки над ними. Отправляясь в горы, юные музыканты наслушались от Максима рассказов о том, что где-то здесь велись археологические раскопки, что это место считалось шаманским капищем, что тут блуждали светящиеся шары. Свечения наблюдались с тех пор, как в долину рухнул метеорит. Его осколок и стал алтарем для жертвоприношений.
И вот они добрели до места. Напившись воды из бежавшего по дну пещеры ручья, съев зажаренную на угольях форельку, пожевав стеблей кипрея, чтобы не так сосало под ложечкой, и забравшись в спальники, «Лунные волки» уснули возле жертвенного камня. Рдели угли в костре. Луна заливала призрачным светом склон горы и ущелье, по которому они сюда пришли. Журча, серебрился ручей. Зиял вход в пещеру. Глыбился силуэт камня-алтаря.
Сейчас, выходя на второй квадрат блюзовой импровизации, Эрлик вспомнил всё это с особой отчётливостью. Крепкий сон, как ему показалось, длился недолго. Хотя потом ему и мерещилось, что в том сне он целую вечность скользил вниз по узкому туннелю. Открыв глаза, Эрлик обнаружил, что, давно покинув спальник, он стоит у входа в пещеру. В глубине грота что-то мерцало. С потолка свисали похожие на зубы чудовища сталактиты. Заострённые сталагмиты убеждали в том, что если это хайло сомкнётся — несдобровать. Устремившись на свет, Эрлик свернул за угол и увидел, что входящий в щель в потолке грота лунный луч падает на камень, испещрённый рунами. Он дотронулся до глыбы рукой, камень отошёл в сторону, открылась ниша. Это был схрон шаманских принадлежностей. Бубен и колотушка пришлись как раз по руке, шаманский плащ с мордой волка вместо капюшона — как раз по росту…
Бузур бузовал по барабанам. Онгон имитировал на бас-гитаре звук хомуза. С хомузом-то он и опростоволосился на этнографическом фестивале, куда прибыли бурятские шаманы с Байкала, хакасские и эвенкийские повелители духов. Вооружённые украшенными ленточками бубнами, вынутыми из могил билами, обвешанные позеленевшими от времени оберегами на традиционных одеждах, вчерашние комсомольские работники и культуртрегеры национальных окраин оглоушили жюри грохотом натянутых на обручи оленьих шкур, зуденьем топшуров и горловым пением. Ну что могли такому натиску противопоставить «Лунные волки» с монгольским хомузом, индийской ситарой, шотландской волынкой и песенкой про викингов-берсёрков, объевшихся мухоморов?  Провал был оглушительным. И чтобы как-то скрасить неудачу, они сидели у костра, передавая по кругу косячок. Вот тогда-то в ореоле полной луны из темноты за кустами бузины и образовался морщинистый дед с вплетёнными в косицы перьями филина и сказал:
— Прочтите вот это!
— Что это? — спросил тогда еще носивший имя Эрик Эрлик. Но морщинистого и след простыл. Только фыркнули крылья, закружилось выпавшее из хвоста птицы рябое перо да заухал филин в темноте.
Когда Эрик поймал перо, оказалось, что на нём написаны какие-то значки.
— Это тарабарская тайнопись раскольников-скрытников! Какое-то заклинание, — сказал Максим, проходивший всё это на истфаке. И начал читать.
«Там, где пал наземь небесный камень, быть входу в Змиево логово. У того логова стоять стражу до скончания века. А как кончится та стража, перепутаются все времена, прошлое будет перескакивать в настоящее, моры и беды прошлых времён станут насущными…»

Пропущенные через ревербератор отбивания ритма напомнили кружение рябого пера, мерцание воды в лунную ночь, монотонный голос. Клавишница Клавдия, носящая после посвящения в шаманки прозвище Ача, воспроизводила в звуке переливы горного ручья в свете луны. Тромбонист Вовчик издавал демонические хохоты, а то вооружался дедулиным саксом, который всё же удалось вовремя возвратить из цветмета в лоно семьи, и творил подобные горному обвалу импровизы. Андрюша воспроизводил громы поднебесные на бас-гитаре.
Когда Эрлик выскочил из пещеры, жертва уже лежала на камне. И он начал свой танец, поднимая голову к ночному светилу, ударяя в бубен и завывая. Духи-помощники (увязавшиеся за ними в горы фанаты из панков, байкеров и экстремалов) продевали капроновые шнуры в специальные отверстия в камне, вязали узлы.
Рывком головы отбросив на спину гриву спутанных волос, Эрлик съехал на полтона вверх. Потом ещё и ещё. Гитара завывала, захлебываясь триолями. Чаттор включил мигалки. Бузур (Андрюша) гудел на бас-гитаре. Онгон (Вовчик) творил чудеса на духовых. Газрин (Коля) — газовал на барабанах. Эта вещь из последнего альбома «Путешествие в Нижний мир» называлась «Глас полифера».

Эрлик увидел, как бубен в его шаманской руке обратился во вторую луну, колотушка — в рукоять ножа. Духи-помощники замерли в ожидании — и он ударил. Пять светящихся шаров-плазмоидов возникли между остриём лезвия и вздымающейся, заостренной сталагмитами сосков, грудью Прекрасной и Непорочной. В обнажённой Эрлик узнал знаменитую писательницу Галину Синицыну. Краешком сознания (или подсознания?) он понимал, что, вполне возможно, они всё ещё сидят у костра на берегу Бии или за столом в «четвёрке». Он собирался остановить движение ножа, но оказалось — это не нож, а зуб, торчащий из драконьей пасти, с нёба которой на него текла слизистая слюна. Пока Эрлик плясал вокруг камня, зев пещеры наехал, жертвенный камень зашевелился, превратясь в шершавый язык, сами собой развязались капроновые путы, острые зубы, которые он вначале принял за сталактиты, опускались на всю честную компанию — и, вопя, четверо в джинсиках и маечках, один в волчьей шкуре и увязавшаяся за ними в этот поход голая писательница низверглись в глубь пещеры. Эрлик и прежде слыхал, что в этой долине бывают тектонические подвижки. Но чтобы такое! Срываясь со скользких откосов, цепляясь за неровности, все измазанные слизью, они, словно в бездонную глотку, падали вниз, ничего не видя. Когда, наконец, падение прекратилось, Газрин нащупал в кармане зажигалку, Эрлик отдал трясущейся от холода Галине шкуру — и они двинулись по гулкому наклонному туннелю.

Эрлик даванул ногой на электрогитарную педаль, «подбрасывая газа». Колонки зарычали. Вот так же вырывались они за город на ревущих мотоциклах. Так же носились с гор на сноубордах, падали со скал, чтобы вырастить за спиной крылья парапланов. Ветер в лицо. Волосы, трепещущие, как пламя факела. Упоение полётом.
За первым же поворотом они чуть было не оступились в бездну. Галина вскрикнула. Звук осыпавшихся камней отозвался многократным эхом, будто кто-то бухал в бочковатый барабан. Здесь было не совсем темно. Растущие на стенах грибы и шевелящиеся слизни испускали бледное фосфорическое свечение — и в их свете они увидели полчища рукокрылых тварей, поднимающихся из уходящей вниз оплавленной лавой каменной трубы. Слепые и хоботоголовые, мерцая и переливаясь слизистой кожей, гады струились нескончаемым потоком, чтобы, разделившись на рукава, с чмоканием всосавшейся воды исчезнуть в боковых отверстиях огромной полости. Но перед тем, как тварям скрыться из виду, Эрлик услышал пение их бесчисленных, рассекающих затхлый воздух подземелья, крыльев.
— Это и есть Полиферы! — выдохнул Максим. — О них я читал в старообрядческих хрониках…
Ступая по каменистой круговой тропинке, все пятеро продвигались к противоположной норе, откуда слышался звук, похожий на шум электрички…
Эрлик закрыл глаза, продолжая импровизировать. Когда он их открыл, то обнаружил, что нет никакой круговой каменной тропы, а есть чугунный вентиль, на котором лежит распластанная девочка. Соло-гитарист убедился, что он — один из пяти мальчиков, засевших в канализационном колодце, и они должны сделать это, потому что сквозь шершавый бетон проступило морщинистое лицо деда с перьями филина в космах и произнесло каменными губами:
— Бей!
Готовясь нанести удар, Эрлик сжимал в руке кухонный нож…»

Конечно, окончательно слепляя этот сюжет из предоставленных  заготовок, мне пришлось по десятку годков накинуть и сыночку Княгини, Максиму, и дочурке Киски, Клаве, которую я иногда провожал из музыкалки домой вместе с другими жучками-стукальчиками, и она шла рядом, всунув тёпленькую ладошку в мою лапищу и размахивала портфелем с нотами «Времён года» Чайковского. В угоду сюжету и Серёгиному карапету, Вовчику, нужно было «править метрики», и анчоусовскому Коле вместо истинно народной домры вкладывать в ручонки тлетворно-западные барабанные палочки, не говоря уж про Курочкиного Андрюшу с соплями под носом и балалайкой. Но зато и эффект, произведённый этой игрой имён, превзошёл все ожидания. Обращаясь к Шуре Туркину, искренне считавшие его творцом этого полотна мамаши и папаши перечитывали строчки, в которых их детки проявляли недюжинные таланты. Их не смущало даже то, что в художественном завтра их чада курили траву, пили пиво, галлюцинировали и даже принимали участие в ритуальном убийстве. Главное — они были знамениты.
Один только Серёга узрел отнюдь не безобидные происки Мрачного Ирониста во фразе «вставил в гнездо штекер кабеля». И обвинив обошедшего на повороте наш с ним литературный дуэт конкурента в завуалированной порнографии, с глазу на глаз объяснял каждому из родителей, что если в слове «кабель» поменять «а» на «о», то получится растление малолетних.
Что касается составляющих священный союз гитары и цветочного букета идилличных папочки и мамочки переименованного в Эрлика Эрика, то они, как и полагается народу,- безмолвствовали.

— Мы уже заключили контракт с Ненасытиным, а он выведет нас на московские и питерские издательства! — раздался надо мной голос Анчоусова. — Я думаю, мы в два счёта переплюнем Галину Синицыну! Говорил же я, что алтайский колорит ничем не хуже египетского и даже латиноамериканского, на чём съел собаку Голливуд! Как только мы начали печатать «Месть шамана», началось такое!.. Нас уже заваливают письмами. В Республике Алтай началось обретающее всё больший размах движение по розыску нор скрытников. Палеонтологи высказывают соображения на тот счёт, что, вполне возможно, в недрах алтайских гор обитает доисторический динозавр. Фотохудожник Иван Дыркин собирает экспедицию. Его проект называется «Алтайская Несси». Всем этим серьёзно заинтересовалась сама Алёна Люмина. В своих очерках о наркоманах она неоднократно ссылается на произведения Александра Дымова. На нашу публикацию отреагировали Забайкалье, Израиль, Англия, Мексика, США.

Всё-таки не такой уж мелкой рыбёшкой был этот самый Давид Петрович Анчоусов. Скорее, наоборот. Фамилия маскировала истинную сущность. В действительности же это было само воплощение газетного Моби Дика. Нечто единое с пронзающим океанические пучины могучим белым кашалотом, вонзённым в него гарпуном, натянутым, как струна, линём, гарпунной пушкой и всем, пенящим волну, утягиваемым вдаль плавсредством с командой, парусами и бороздящими небеса мачтами. Его мысли были равновелики действиям капитана Ахава;. Его действия были под стать ударам хвоста кашалота-альбиноса. Озарявшие его идеи и проекты были подобны порождающим суеверный ужас огням Святого Эльма, вспыхивающим на остриях мачт и рей в непроглядную ночь. В его отдающем команды и раздаривающем оценки голосе слышались свист летящего гарпуна и шорох разматывающихся верёвочных колец. Поворачивая сжатый в крестьянских руках штурвал, он зорко всматривался в мглистую даль. И ради того, чтобы скользить по накатывающим штормовым валам без лишнего балласта, он мог отдать команду сбросить за борт любого.


© Copyright: Юрий Горбачев 2, 2010
Свидетельство о публикации №21001150419
Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Редактировать / Удалить
Рецензии