О качестве слуха...

    История женщины, имени которой я так и не могу вспомнить,  нет, не стучится,  а тихонечко струнно  звенит, как будто издалека слышу музыку-заговор,  составленный такими утонченными стихами, каких не могу описать, не достаточно собственных известных мне выразительных средств.  Но - прежде чем начать  рассказывать,  хочу сосредоточиться на образе, на той оболочке души, которая  видима нами. Вообразите женщину соломинку, женщину увядающий стебель, отцветший и потерявший яркие краски юности,  но не осознающий происшедшей с ним  метаморфозы отнявшего цветение возраста... Бальзаковская героиня,  не успевшая вовремя стать матерью,  растерянно высматривает  свои девические радости и не находит их, а что ещё возвести в достоинства своей природы, не знает.  Отношения с окружающими становятся всё напряженней и напряжённей, наивность воспринимается как инфантильность,  целомудрие как спекулятивное кокетство,  и никому дела нет до тонких чувственных переживаний одинокого сердца.  Добавьте к этому профессию пианистки,  то есть такую душу, в которую вросли  истоки гениальных откровений Моцарта и Бетховена, Шопена  и Рахманинова, Скрябина и Стравинского, и вы услышите нестерпимое растерянное  чувство полной беззащитности от  грубых злейших  ударов  внешнего наглого мира, которому все ценности классических духовных прозрений ДО ФЕНИ и ЛАМПОЧКИ. Более того, чем трепетней и проникновенней отношения  души с поэзией и музыкой, тем подлее ощеривается  внешний  мир  против  самого её права жить  не по законам волчьей стаи, а по тонким восходящим потокам сознания, увлечённого ценностями, которых ни съесть, ни даже пощупать.
 
   Мне самой не раз приходилось осторожно прятать свои пристрастия в музыке, чтобы не получить разряд ненависти, схожий с ударом электрошокера, дезориентирующий  и парализующий волю вплоть до  депрессий.  Был случай, когда знакомая актриса, несказанно талантливая в  так называемых народных типажах,  с подголосками презрения и гнева орала мне, что я притворяюсь,  даже выламываюсь, изображая любовь к музыке, в которой ничего  кроме занудства не слышно,  и  что давить таких надо, которые классику слушают будто впрямь что-то там понимают...Повод на меня орать и топать ногами случился как раз после единственного концерта Святослава Рихтера, проездом исполнившего свою Шопениану на сцене далекого сибирского театра, неизбывно  влачившего  провинциальную тоску  и забубённость.

      Мне тогда посчастливилось готовить  эту встречу, -  приглашала хорошего пианиста разминать новехонький рояль, то ли купленный администрацией города, то ли путешествующий по Сибири вместе с великим мастером, давала рекламу и собирала зал, даже съездила за доченькой, чтобы отпросить её от осенних сельхозработ в каком то дальнем совхозе. Когда, наконец, наступил вечер концерта, и мы, обнявшись, нашли с ней местечко на сцене, погас свет,  зажегся сигнальный фонарик на партитуре, и к роялю совершенно бесшумно, но под  оглушительные аплодисменты проскользнул  Мастер, я  затем испытала редкое полнокровно струящееся в пространство освобождённое музыкой счастье. Оно было так естественно и безупречно, так невесомо и бесконечно, оно лавиной нежности  накатывало   издалека и увлекало ещё  дальше,  в  ласковые волны  совершенных гармоний, в которых  всякая слезинка, пролитая с горя, начинает светиться улыбкой,  всякая печаль по пушкински светлеет и преображается в сияние очеловеченных благородных чувств.  Четверть века миновала  как нигде не бывала, а я помню пережитый дар Шопенианы,  и это БЫЛО... было   некое личное, единственное сокровенное чудо, вроде лестницы в Небо.  С тех пор я будто и живу одномометно  в двух параллельных мирах,  один из которых охвачен панцирем, не допускающим камни, плевки и бранные наскоки другого.  Мне все равно, что случается в грубой внешней  алчной толкотне  за  товаром,  я приспособилась его сносить и даже ему поддакивать, защищая свою долю на хлеб насущный,  но никого не пущу плеваться в сторону  Чистого Неба, где  завороженно  живут и плавают  мои верховные сокровища-чувства...

   Назову мою героиню ангельской частицей - Элей...Эля приходила ко мне в гости  нечасто, но всякий раз не случайно, а после моих посещений концертов в единственной тогда музыкальной школе Норильска, чей зрительный зал  восхищал  необычайной архитектурной соразмерностью  цели и формы.   Купол ротонды, поддержанный  ионическим  торсом  стройных колонн, украшенный изящной лепниной и раритетной  хрустальной люстрой, казалось, обладал свойством не только удерживать звук, но и фиксировать его в объёме перевёрнутой чаши.  Рассчитанный не больше чем на сто мест, этот  зал мог сравниться с обсерваторией,  открывающейся в  ночной простор, полный невиданных звезд.  Лучшие исполнители классики приезжали  в ту пору в Норильск, всякий раз находя среди его жителей настоящих ценителей, для которых вечера в этом зале оставались  бесценными будто  встречи  с крылатыми божествами.  Норильчане меломаны  были лучшими собирателями русской и зарубежной  классики,  виниловые коллекции моих друзей  изумляли и числом, и качеством.    Музыковедческие  прения могли поспорить с профессиональными  монографиями и  рефератами,   стыдно было не знать, например, что привнёс в  стихию ХХ века Шёнберг или  чем отличается романтизм раннего Рахманинова от демаршей возбужденного Дебюсси...Моё  музыкальное неведение влекло меня вслушиваться  в шёпот сидящих в этом зальчике рядом со мной просвещенных меломанов, и  это органично  дополняло  стремление выделить в сознании ту область восприятия, которая  возводит каждое услышанное  музыкальное чудо в  копилку нетленных ценностей.  Попробуй её измерить...
 
    Сейчас я  могла бы  сравнить глаза этой женщины с  такими, как на полотнах и иконах врубелевских лебедей и мадонн.   Мне не удавалось преодолеть магию её взгляда, схожего с морской пучиной, полной  мерцающих  слёз.  Мне казалось, она плакала всякий раз, как прикасалась к инструменту, её руки были тонкие веточки, цветущие звуками, схожими, например, с  незабудками или фиалками,  а слёзы катились как росы, увлажняющие  чистые  головки. Не помню как она была одета -  но фигурка  запомнилась почти неощутимой,  закутанной во что-то мягкое,  связанное вручную,  единственно для того, чтобы можно было легко затеряться   в любом потоке... Она не задумывалась об этом,  для неё это было совершенно неважно,  так же, например,  как неважно что думают об этом случайные люди.  На людей она почти не смотрела, как будто не решалась обнаружить свой особенный взгляд,  в котором, конечно, она это понимала, таилось  неизъяснимое пугающее многих содержание бездны.  Думаю,  ей  хотелось прятать  свои глаза  как  можно  глубже и дальше от тех людей, которым они внушлали страх, раздражали и злили.   И от этих ужасных, преследующих каждый миг её жизни пряток она   впадала в паническое отчаянье, от которого  не знала куда спрятаться и как его исчерпать.  В компании великодушных меломанов она  казалась самой скромной и тихонькой собеседницей, почти не вступала в обшение и лишь одной двумя фразами могла о себе напомнить  - точным комментарием  к той или иной пластинке.  Мы собирались довольно часто - слушать винил  на хорошей  аппаратуре, приходили по первому  зову  обладателя очередной  чудесной новинки,  рассаживались на пол по стенкам и замирали часа  на два, например,  над   Поэмой Экстаза или Стеной,   чтобы потом озарять друг друга полными испытанных откровений глазами.  О, эти исполненные льющимся высшим разумом  взоры моих друзей, как после исповеди и молитвы взыскующие в мире только к  любви и вечности...Может быть, они уже достались Богу, в его копилку неизъяснимых сокровищ...

      Мне кажется, в жизни Эли наступил тот момент, когда ей уже было неважно кому рассказать о  замучившем  её душу отчаянье, и она выбрала меня, потому что  я тоже вела себя в нашей компании  скромнее скромного, но по другой причине - в отличие от её проникновенной жизни в музыке  мне было стыдно выдать свою неподготовленность и неведение ученицы.   Однажды она попросила меня сбежать   от кого-то,  и мы  сумели  незаметно для других одеться, вышли на трескучий мороз заполярной  ночи,  мгновенно охватившей нас инеем и трепетным звонким воздухом, в котором почти невозможно было дышать.   Такая ночь заставляет бежать стремительно без оглядки  -  куда-нибудь, где можно спрятаться под защиту тепла и света. Вот почему норильчане запомнились мне более  открытыми для других: грех не впустить  с мороза любого нежданного гостя. Эля нырнула в мою комнатушку как в прогретое  озерко,  скинула валенки и пальтецо, с ногами устроилась на диванчик,  потянувшись за парой книжиц, которые буквально валялись под ногами. Тогда я так читала, запоем, и даже сидела на книгах, поскольку стульев у меня не водилось. Грузинский чаек и пара бутербродов были не ахти каким ужином, но да Бог с ним... Потому что Эля начала читать по памяти и прежде всего Федерико Гарсиа Лорку, а я вторила ей тем, что у самой всплывало в памяти..." И крохотное сердечко... раскроется на ладони"...Так я мою гостью и воспринимала - как воплощенную Элегию некой неведомой мне, старинной таинственной крови,  пульсирующей  страхом и болью.

     И вот она начала говорить...

      Есть такая любовь, которая не хочет обладания, не стремится к нему.  Есть такая любовь, которой достаточно дышать одним воздухом с тем,  кого любишь, потому что  желать его плоти кажется недопустимо грубым моветоном.  Например, я люблю Шопена. Могла бы я желать физической близости с ним, окажись в его жизни где-нибудь рядом?  Мне в руки даётся его несравненное  чувство печали,  оно льётся через моё сердце, оно пишет в моём разуме образ идеального  духа, чья обитель только музыка, причём тогда моё тело?  Моё тело - это случайность, занесенная в земную жизнь по ошибке.  Вся музыка мира, пролетевшая сквозь моё сознание,  реальнее чем моя жизнь на Земле, в этом городе, среди этих чудовищ, которых неловко отнести к человекам, в этом теле, которое томится помимо моей воли и моей гордости о каком то мужском внимании, за что я больше всего себя ненавижу.  Но моя ненависть  к себе пугает окружающих, она скапливается в моих глазах, и они принимают её на свой счёт. Моих глаз боятся как можно бояться гильотины или виселицы, то есть как смертного приговора.  Мне страшно становится жить именно в этом перекрестном страхе - и самое ужасное, что я наталкиваюсь на этот страх в том, кого люблю как женищина,  замученная своим желанием близости и неспособная  объясниться.  Как мне ему сказать, что  я умею целоваться и мечтаю  о том, что влажно прикоснусь  к его губам, а он в ответ захочет обладать мною?   А потом оттолкнёт, оскорбит и бросит? Знаешь,  сколько мужчин так со мной поступали? Я их не считала, но много.  Им было важно погрузиться в меня и  самозабвенно биться в моем лоне, чтобы потом надменно ухмыльнуться и бросить мне в лицо, что я не ангел, а обычная шлюха? Так поступал КАЖДЫЙ! Почему? Почему я не внушаю любовь, а только мерзкую похоть?  Это  страшнее убийства - пусть лучше будет если меня задушат. Не знаю как мне после каждого такого  акта удавалось  удержаться от самоубийства и выжить,  рождалась тоска по  ноктюрну, он оживал под моими пальцами и  рассеивал  наваждение   реальным любовным потоком, несущимся свыше ради моего спасения, ради нежной гармонии цветущих звуков. А тот, кого я люблю сейчас, смотрит на меня   как отважный безумец, в сердце которого уже гнездится ненависть ко мне и готова вот-вот  растерзать меня на мелкие кусочки, а потом сжечь и развеять по ветру чтобы и следа не осталось... А мне не важны его  усилия  самца, охаживающего созревшую самку,  мне несказанно хорошо только  видеть его лоб, сияющий радостью восприятия той музыки, которую он слышит,  при этом он может ничего не говорить, но я понимаю - КАК ОН СЛЫШИТ и слушаю вместе с ним. В такие минуты моё воображение сливается с его слухом и несётся в  излучины божественных гармоний без всяких преград и  условностей  находя в этом полёте благословение Бога... Но как только он открывает глаза и замечает мой взгляд, в  выражении его глаз мелькает звериный испуг, а плоть пронзает судорога желания, оскорбившая отлетевшее чудо единого слуха...И он меня за это более ненавидит, чем все остальные,   раньше его кидавшиеся содрогаться в моем теле...И тогда я убегаю от него, и цепляюсь за любую возможность отдышаться где-нибудь в укромном месте, где он бы не нашел меня и не зазвал с собой в  приготовленную могилу...Вот почему сегодня я попросилась к тебе ночевать, куда же мне ещё деться? Я ведь могу у тебя остаться? Ты не захочешь меня выгнать на мороз, чтобы я где-нибудь под забором от своей любви навсегда погибла? Пожалуйста, выключи свет,  у меня нет сил больше видеть реальность... Пожалуйста, оставь меня на несколько минут одну,  прости -  не в обиду...

    Я помню, что вышла на кухню, снова поставила чайник. Выпила. Закурила. Просидела так примерно с час, рассматривая на стекле в черном глянце загустевшей ночи инеем разрисованные райские  кущи.  Мыслей не было, но сохранялось ощущение огня какого то очень густого пунцового  цвета, схожего с цветом запекшейся  крови. Хотелось зализывать своё сердце, будто в нем образовалась и пульсировала рана как от укуса.
В комнату я вошла на носочках, возможно бесшумней прикрыла дверь и расстелила махонькую кушетку.   Через некоторое время мне все-таки удалось уснуть, а когда я проснулась, моей гостьи уже не было. Диванчик был аккуратно застелен пледом, будто  никого и не помнил...

    Дня через два я случайно встретилась с человеком, о котором мне рассказывала Эля. Мы были знакомы не один год, мне не трудно было с ним говорить о чём угодно, и на этот раз по  возможности  беспечней я его спросила:  - слушай, а правда, что ты Элю ненавидишь? Он посмотрел на меня внимательней чем обычно, помолчал  и очень напряженно,  как бы спотыкаясь о каждое слово, ответил: - Что ты?  С чего ты взяла? Я её очень и очень люблю.
- А что же ты ей об этом не скажешь?
Мой товарищ ожёг меня таким взглядом, что мне стало не по себе,    я быстро ретировалась и убежала.

      Прошло некоторое время, сколько  - сейчас и не могу сказать, но  вдруг мне рассказали, что нашли Элю, или вернее, то,  что от неё осталось, в ванной примерно через месяц после того как она  погибла.  Соседей напрягло, что из её квартиры всё время доносился звук льющейся воды, и они вызвали  бригаду взломщиков.  В ванной всё время лился кипяток,  часть воды уходила  в сток не переливаясь через  край, за месяц тело превратилось в  кисельную массу...едва  обвивавшую крохотный скелетик, наподобие какой-нибудь медузы...Видимо, она вскрыла себе вены и кровь за этот месяц вытекла до капли...