4. В подсцениуме и выше

   Надо сказать – кеатр наш, прозванный “Старым  замком” был отстроенным  в  готическом штиле летним павильном -- времянкой.  Шпили и заостренные конуса на кровле. Наскоро сколоченные стены, укрепленные с боков контрфорсами, а проще сказать подпорками из жердей и горбыля. Имелось и нечто вроде подъемного моста на цепях. Для пущего же калориту в фойе стоял старинный рыцарский доспех, по стенам висели щиты и мечи, закупленные в Литве. Так уж задумано было, но Коронарову воля не воля приходилось подбирать и соответствующий репертуар. На  афишной тумбе,  выполненной в  виде крепостной башенки с бойницами,  то и дело красовались “Гамлет”, “Фауст”, “Винздорские призраки” или “Брокенские ведьмы”.

Среди этой англо- и гермофилии одна только гардеробщица Пульхерия Гавриловна Родионова выглядела старушкой-вековушкой славянофильского образцу. Родом она  была малокривощековская, много знала про тамошних упырей, баловалась травками, знахарством, лечила грыжу, мужскую немочь, женское бесплодие, шептала от испуга, выливала воск в воду и предсказывала по образовавшимся фигурам. Прям тут на гардеробе, бывало, и поколдует кому, кто замешкался с шубою, капором, шинелью  или  какой статской одежой.
--Ты, милай, возьми вот эту жабью косточку! Стукни ею зазнобу-то по плечу, когда на шпектакле сидеть будете и  скажи: “Крутая бровка, торчки грудей,  девка, девка  - будь моей!” – и она будет твоя!
 Многие уважали Пульхерию Гавриловну. Говорили—она саму  жену губернатора от бесплодия вылечила. А, чай, от губернского Томска до еще недавно безуездного, а ноне  уездного поселка Александровска путь неблизкий! Хочь через Павшино, хочь через Колывань. Да и тамошний ниверситетский попечетитель Флоринкий как-никак профессор гинекологии, а вот поди ж ты!
Стоило мне отворить дверку подсцениума, как  механик  Зенон Апполинариевич Терпсихоров отругал меня за нерасторопность. Где, мол, тебя черти носят!   Он долго ворчал, пока мы налаживали недостающую бутафорию. По кругу вращающейся скены( так на древнегреческий манер учил меня произносить знаток Эсхила и Софокла слово “сцена” Терпсихоров) должны были располагаться декорации трех действий. А именно: домик малокривощековской колдуньи по-над Обью, чахленький березничек, в коем располагается заброшенное кладбище и чердак—прибежище вампиров.  Поспешая, мы с Терпсихоровым приколачивали гвоздями могильные кресты, оправляли на кронах раскрашенную кисею, изображающую березовый лист, наносили на “чердак” всякого мусору и пыли, и проверяли  действенность люков, откуда должны были появляться ожившие покойники.

 И вот—зал полон. В закулисье беготня и ажиотация. Взвивается занавес, на котором художник –декоратор изобразил сообразно случаю огромную летучую мышь с заостренными, обагренными кровию клыками. Мышь трепещет крыльями, будто бы и впрямь отправясь в полет-- и начинается.

Сижу я под скеною  недалече от Терпсихорова, караулящего у приводной блок-лебедки смену декораций, и подглядываю в шшолку. Зал полон. Все, как и обещала Зинаида, на месте. И  колыванский голова, сверкающий пуговицами вицмундира, с женою в партере. И староста. И биржевики, и  сам директор земельного банку Гурий Венедиктович  Изрядин. А вот – старшая сестра --  Лидия, в девичестве Полунина, сидит в ложе с мужем, отцом своим и сыночком. А вот и младшая  сестра  Оленька промеж князя Драгомилова и графа Ланского. А средняя—Зинаида – уже декламирует со скены вслед за увертюрою оркестра.

-- Ков-ва-р-ный – рычит бархатными грудными нотами голос Зинаиды. – Вы манкировали мною!
--Ты б, Макарушка!—шепчет мне Терпсихоров, прикладываясь к рюмашке на двоих с суфлером  Елистратом Спиридоновичем Гаврюхиным, как бывало в богемной мансарде, где мы баловались телескопом,  и осторожно похрумкивая огурчиком. – Ты б, милок, патрубки и переходнички на бутылях со свиной кровью проверил! Неровен час – засорятся от застою, а она вот-вот его укусит! Кровь-то фонтаном брызнуть должна. А то ж  -- какой тогда эпод? Да и презервуар с физиораствором для говорящих голов пора бы готовить. У нас ведь еще на бис запланированы  спецом для томского смотрителя говорящие головы Виллима Монса и Леди Гамильтон!

-- Н-н-да-с!—шепчет, сидя под своей суфлерской раковиной Гаврюхин, разложив вяленых ельцов на тексте “Малокривощековских упырей”, совсем как во время бражничаний на чердаке. – Эсхила нам переплюнуть—раз плюнуть…Только б свинячей крови поболе да дыму серного. Кхе, кхе! От  -- шпарит!
--Зинаида-то! Зинаида! Как хороша! А  перси-то  -  персики! Как гляну на те декольтированные шарички для бильярду  -- в жар бросает! – говорит, держа в пальцах шкалик, и тоже выглядывая в  раковину Гаврюхин, жуткий англоман и заядлый бильярдист. -- Вчерась в трактире на Асинкритовской на те перси пари держали…
--Да! Огонь девка! –соглашается Терпсихоров. – Но бля…блярина, - в этом месте он поперхнулся попкой огурчика. –Ляпунова выше на целую конгломерацию. Такого высокого градусу возможно достигнуть лишь  в масонской ложе. Да и то не кажный на то сподвигнут быть способен. Сущая Медея! Када я служил механиком в Мариинке, ее прелести были для меня заводной пружиною бытия!
-М-да! Сия луза – не для всякого кия! Тут кий-то мелом потереть нужно, штоб перепихнуться  -- да не промахнуться! – пускаясь в сальности,  размышлял вслух пошляк-суфлер.

И вдруг над нами – тишина. Тревожная такая. Жуткая. Елистрат Спиридоныч – за драму. Стряхнул с нее чебачиный шкелет и  --  нырь  в суфлерскую раковину. Токо ноги его в мятых штанах и остались с нами за компанию с недопитым полуштофом...