6. Еще более жуткая тайна

--Макарий , -- вывел меня из задумчивости голос Терпсихорова. – бездельник! Открывай венитили на бутылях!
Я метнулся к бытылям с кровию -- и в две руки ухватился за пневмонасос, прислушиваясь к тому, что говорят надо мной по ту сторону прогибающихся досок скены.
--Можно я поцелую тебя в шейку? – спрашивала Зинаида своего партнера по шпектаклю, знаменитого актера Бурдюкова.
--Ну что ж! Хоть я и не могу отвечать вам взаимностию из соображений вашего замужества, разик можно-с!  -- отвечал Бурдюков, шпаря по тексту, на котором уже стояла опустошенная Терпсихоровым и суфлером полуштофная бутылочка.
 В этом месте по замыслу Коронарова я должен был открыть краник и давануть на поршневой насос. Что я  и сделал. В наступившей тишине (оркестр молчал, зал безмолвствовал) я услышал над собой истошный визг. Следом завизжали в зале.
-- Щас! Щас мы им ешшо дымочку подпустим! – потирая руки и радуясь, как ребенок, брался Терпсихоров за дымовые шашки из криводановского торфу, от которых из подсцениума  в зал были выведены специальные дымоводы.
--А там -- шкелетики! Кхе! Кхе! – сморщился в улыбочке суфлер Гаврюхин. – и весь зритель в энтом сезоне наш!

 Внезапно что-то грохнуло над нами, как ни разу не грохало во время репетиций. Звук не походил на раскаты грома. Сквозь доски подмостков потекли струйки. Может, крыша прохудилась—на улице-то как льет! Подставив под одну из струек ладонь, Гаврюхин заметил:

--Теплая и липкая…
--Да, теплая! – безучастно подтвердил, как бывало на репетициях, Терпсихоров. И вдруг как вскинется. – Те-е-плая? А та, што в бутылях –холодная! Ее ешшо третьево дни с колбасной фабрики  прислали в какчестве благотворительности…
 Терпсихоров кинулся к лебедке занавеса. Мы с Гаврюхиным – к суфлерской. Подпихивая друг дружку, мы вмиг оказались у рампы. Впрочем, вполне возможно, мне все-таки удалось выбраться на крышу, над которой  вышагивал с лентою Млечного  пути через плечо масон –иллюминат. По крайней мере, я чуть не запнулся о кота и, ухватившись за  край казавшегося мне суфлерской будкой чердачного окна, шагнул было к рампе, но обнаружил: моя нога скользит по кровле к водостоку, а вместо музыкантов и дирижера в оркестровой яме увидел  задравших головы зевак. Какой-то закаменский комильфо  тыкал в меня тростью и  кричал: «Смотрите! Сомнамбула! Лунатик!» Да, случалось, зачитавшись или уснув в постели, я  впадал в лунотизм и, поднявшись по чердачной лестнице , выходил на крышу. И тогда я видел окружающее через кисею сновидений продолжающих проплывать передо мной в виде объемных аллегорий.      
Представшая нам мизансцена потрясла более, чем эти грандиозные грезы,  плавающие в чанах, предназначенные для оживления головы или даже сундук в котором хранились в спирте вместилища мыслей пойманной на воровстве и детоубийстве любовницы Петра и фаворита его жены. 
В луже крови лежал бездыханный Клементий Бурдюков. И совсем не по скенарию, стоя в той же луже на четвереньках, совершенно голая Зинаида лакала эту лужу. В глаза мне не могли не броситься две красные точки на шее знаменитого актера—прокусы характерные для вампиров. Обернувшись к нам с Гаврюхиным, Зинаида оскалилась, с рычанием  отгоняя нас от лакомой лужи. Освобожденные от корсажу сосцы ее грудей, заостряясь к низу, трепетали. Гаврюхин, осмеливавшийся в своих  остротах насчет дамских прелестей распространяться не далее декольте, онемев, не знал кому и что тут суфлировать.
--Занавес заело! – высунулась из раковины суфлерской рожа Терпсихорова.

Обернувшись в зал, я увидел, что среди зрителей царит смятение. И напрасно Терпсихоров так беспокоится насчет непрезентабельного вида Зинаиды. Никто уже не смотрел на ангажированную актрису в таком неглиже, все вскакивали с мест и выбегали вон, кто, хватаясь за голову, кто прикрываясь ладонями, чтоб не видеть ужаса происходящего в партере в ложе, на галерке.

 Среди кресел опустошенного партера я  узрел картину ужаснувшую меня еще более. Я отвернулся, чтобы не зреть – ни окровавленного мальчонки, которого высасывала его мамаша Лидия, ни Оленьки, к которой с двух сторон присосались  Драгомилов и  Ланской.
  Скрипачи елозили смычками по струнам, как заводные. Со струн сыпались искры. Воняло паленым конским волосом,  и жженой  канифолью. Литаврист механически бухал в свой бочонок. Между «тарелками» ударника возникала вольтова дуга. Пахло озоном, жареным фетром, раскаленными медью и янтарем.
--Што же это? –запинаясь и сваливая фанерные кресты, бежал через скену Терпсихоров. – Занавес не спущается!
 Мы стояли на малокривощековском кладбище, посреди которого валялся труп актера Бурдюкова в луже крови и, рыкая на нас, топталась на четвереньках Зинаида, вся вымазанная в красном, как ребенок в малиновом варении.
--Это все он! – ткнул пальцем в маэстро суфлер Гаврюхин.
В следующее мгновение, втроем, мы бросились в оркестровую яму. Первым венгерского дирижера настиг я и, желая ухватить его за фалду, перевалился через барьер. В то же время меня не оставляло ощущение, что я валюсь из чердачного окна мансарды в желании ухватить за хвост кота Лешу, только что расправившегося с чучелом осетра и ухватившего в зубы белую мышь, с которой Терпсихоров проделывал лабораторные опыты.  В  это время, совершая прыжок через рампу, Терпсихоров летел через головы скрипачей. А мне казалось  -- он вместе с ларцом и  выскочившим из него, кувыркающися в воздухе магическим кристалом, валится  в бездну, бряцая масонской шпагой на поясе. Вставший на задние лапы кот Леха с моноклем в глазу и во фраке –торжествовал, размахивая дирижерской палочкой. Гаврюхин, воспользовавшись предназначенной для открывания могил бутафорской веревкой, надвигался на маэстро полукружием. А  мне, уже ухватившему истошно мяукающего кота за хвост, мерещилось, что дирижер, выруливая черенком швабры из бутафорской, несется над улицей Асинкритовской, а  кот,  я и Терпсихоров, сидим у него за спиной, вцепившись друг в друга.
 Да мне казалось, что я  поймал за хвост виновника переполоха, но не тут-то было! Мявкнуло  -- и дирижер, разом расправив свои фалды,  фыркнул в два огромных крыла, напоминавших мне о летучих мышах на бутафорском чердаке, замшевые чучельца которых мы развешивали с Терпсихоровым еще с утра. Так вот, бывало, от зубов крадущегося по карнизу  Леши-Лешего  увиливали сизари. Сделав головокружительный вираж,  летающий маэстро  сел на люстру, совсем уже обупырев. Да! Это был стопроцентный вампир, а никакой не денди. Свежая кровь придала ему сил для полета, и теперь он, ушастенький, клыкастенький, крепко вцепился своими омерзительными лапами в бронзу люстры.
   Оркестр  продолжал  играть, как заводной.
И даже, когда долетевший до дирижерского пульта прыгун Терпсихоров рухнул на головы, пюпитры и смычки скрипачей, повалившиеся на бок оркестранты продолжали музыцировать. Путаясь в медных проводах, которые были подведены к задам и головам  музыкантов, Терпсихоров  лез из ямы, в то время как  автоматы по производству вальсов и полонезов хватали его за штанины, а один даже вцепился зубами в его тощую жопу. Сделав акробатический полукруг, Гаврюхин уже летел на малокривощековские кладбищенские кресты, не выпуская из рук веревки, когда сработавшая от натяга каната пружина выстрелила первым шкелетом.
 Режиссер Коронаров, седеющий брюнет с бородкою, одетый а ля камильфо( не исключено, что это и был тот хлыщ, что вместо того, чтобы кликать подмогу,  тыкал в меня тростью, когда я, грезя, шел  по, краю кровли на манер канатоходца), наимоднейшим образом,  но с богемною небрежностью, уже суетился в составе  почти всей труппы у трупа Бурдюкова. Ту-то  на гримированную под нечисть толпу актеров и налетели с одной стороны суфлер Гаврюхин, с другой громыхающий позвонками второй шкелет.
 Зинаида все еще скалилась и рычала, корчась на полу.
 
Бесстрастно наблюдающий за всем этом из правительственной ложи начальник тайной полиции, водрузив на голову черный фетровый котелок, дал-таки наконец условленный знак на принятие мер.
    Нырнув в люк, Гаврюхин   отключил рубильник, два юрких агента  ухватили под узцы приводивших в движение электрическую динаму вороных, брякая саблей, лез по кровле толстый жандарм—и  в свете ветвящейся молнии  уловитель небесного электричества полетел вниз. Оркестранты замерли на полуноте. Перестало искрить и  сверкать, но дождь продолжал шуметь по  крыше, грохотал гром.  В зловещем полумраке я  шагнул в закулисье  --  и,  наткнувшись на что-то большое и круглое,  --  склонился, чтобы рассмотреть. Сквозь щели ветхого строения блеснула зевесова стрела  --  и я увидел, как шевельнула синими губами плавающая в чане голова…