4. Зловещая книжонка

На этом локомобиль-пыхтун красноречия г-на Ферязева встал как вкопанный, словно кто-то дернул стоп-рог. Внутренний взор его уперся в  жидкоглазого господина, который, даже упрятав в карман банкноту с изображением венценосного бородача, усевшись под портретом его украшенного аксельбантами приемника, произнес двусмысленное: «Порешаем»  -  и, со стуком обмакнув перо в чернильницу, принялся писать. Перо  как по смазке двигалось по листу. Буквы, слова и фразы прямо-таки, как сыр в масле катались. Но, глядя на таинственное отображение слов на бумаге, не узнавал Ферязев своих облекаемых в форму показаний мыслей. И через то впадал в черную тоску. Может потому, что ему приходилось сидеть под портретом государя-императора и смотреть на буквы вверхтармашками, но, когда уже в перевернутом виде ему подсовывалась для подписи каждая  бумажка, текст плыл перед глазами, в радужных кругах возникали мушки и комарики, он потел, чувствуя озноб на спине. Подмахивая документ, маслосыродел  не уверен был, что предварительно написанное не истает, и сквозь прежние буквы не проступят новые, грозно обличающие его в том, что и подкоп из сырной лавки, и взрывчатое желе террористам- смертникам поставлял он.  И что он, купец первой гильдии Вольдемар Игнатич Ферязев, чьи сыры известны и в Париже, и в Лондоне, и в  Монреале,  -  и есть гнусный вдохновитель и меценат заговоров против помазанников.
     Говоря, Ферязев  все же свил из бородени гнездище, куда могло поместиться пяток пасхальных яичек. Излагая,  он никак не мог отвлечься от звука преследующего его скрипа пера, из под которого на бумагу ложились округлые буковки. Он все еще никак не мог понять -  чего  ему надо?  - этому хлыщу с тростью, в плаще-разлетайке, моноклем в глазу  и в шпионском фетровом котелке  -  твердых сведений о том, что он не поставлял нигилистам взрывчатого мармелада, или  -  на лапу, чтоб он подмахнул ему бумагу на поставку  мариинским и анджерским углекопам подпорченного маслица и сыру с червями? Но ведь такие поставки вполне можно истолковать, как разжигание недовольства против властей, а того хуже  -  подстрекательство на бунт! На том прервавшись в своих размышлениях, меценат вернулся к началу разговора о сущности чистого искусства.

- Ну а мне-то, Зинуль, контрамарочку припасла, небось? – прищурил он  глазок-смотрок, обращаясь из Чингис-хана в Бату-хана.
- Пре-не-пременно!– продекламировала на театральный манер Зинаида. И вынула проказница три контрамарки из-за корсета, из того самого места, где ямка меж грудями притягивала взоры Вольдемара  Игнатича, пока он анафематствовал социалистов.
Припав к витрине, будто бы к огнями сверкающей рампе,  я видел все это, как первый акт разыгравшейся в тот же вечер драмы. В конце этого акта вбежал в салон кучерявенький мальчонка, сын Вольдемара и Лидии  Николенька, и вслед за Зинаидой бросился на шею Ферязева.
- Папенька! Папенька! –возьмите и меня на шпектакль!

В руках у мальца была недетская книжка с изображением отталкивающей личины с обнаженными клыками, с коих капала кровь.  «Князь тьмы» – прочел я, отшатываясь от витрины, в которой я увидел плывущий в небесах ероплан. Задрав голову, я провожал взглядом работающую на земляной крови рукотворную птицу. Мне показалось - из кабины выглянул  Лайош Кош в цилиндре  - и помахал мне тростью. Его плащ стлался по ветру промеж переборок летающей  «этажерки», сносимый образуемым бешено вращающимся пропеллером потоком. Мне даже показалось, что зацепившись за крылья ероплана зонтиками, парят над Александровском и сестры Полунины. Гуляющие по прешпекту зеваки задрали головы. У мутноглазого  господина(это, конечно же, был Аркадий Николаевич Тиунов, по прозвищу Гаркуша)  слетела с головы шляпа-котелок - и он вылавливал его тростью  из лужи, где, отражаясь, как в берилловом кристалле,  продолжал ввинчиваться в  высоту отважный пилот. Мне нужно было возвращаться  на кеатр. Зинаиду я уже проводил, дотащив до салону ее картонки с нарядами и тортиком-бизе, и мне нужно было идти назад, выполнять обязанности помощника механика сцены.