пиит

 


                ПИИТ


Просыпаюсь я посреди ночи, за окном дождь хлещет, во рте полный бардак, ..й стоит, а в голове какая-то бижутерия вертится,  что листва в осеннее ненастье. Ну, дождь скоро затих, …й упал, а бардак в башке, как был, так и остался. А тут еще какие-то птички за окном орать начали, так громко и злобно – «Это пи-зде-ц, это пи-зде-ц! И главное на букве Ц такой акцент делают, что меня аж затошнило. Я встал, дай, думаю, водички попью, да морду ополосну, глядишь и рассосется. Встал, пошел на кухню. Включил воду, напился, башку под струю сутул, - ноль эмоций. Я призадумался, не много ли я вчера выпил кофе с коньяком? Точнее, коньяка не перебрал ли ненароком? Глянул в холодильник, а там вместо целой бутылки еле0еле на донце плещется. Махнул я рукой и выпил все без зазрения совести. Вернулся в комнату, бухнулся на диван, укрылся с головой…  И тут на меня снизошло просветление мозга!
О, боже правый! – воскликнул я, - ведь это никакая не бижутерия в голове, это же настоящие стихи!
Я обалдел.
Отродясь в жизни ничего не написал, а тут….
Вскочил я с постели, бросился к столу, схватил вчерашнюю «Ленинградскую правду» и записал на ней несколько строк. Перечитал несколько раз, хмыкнул от удовольствия и пошел курить, восхищаясь сам собой.
Заснул я только под утро, все эти стихи из головы не выходили:
«Я Вас люблю, чего же…». И так далее.
 И до чего же мне хорошо было на душе, что я принепременно решил предложить их какого-нибудь издательству. С этой благой мыслью, меня и застал сон.
Проснулся я счастливый и в благодушном настроение. Первым делом бросился к газете, где по средине статьи какого-то злобного Кошвана Викторова, красовались написанные моим корявым почерком строки. «Я вас…» – в аванс! Шутка!
Перечитал я их, задрожал всеми фибрами своей творческой биографии, и решил сбегать в магазин, отметить это дело. Какое? Глупцы! Рождение нового Пушкина!
Купил я портвейн, прибежал домой, посмотрел на стол. Газета на месте, вон, и строчки мною выведенные. Ну, что? За меня, за Пушкина!
Выпил первую. Тьфу, какая дрянь! Эти черные совсем обнаглели. Раньше хоть спирт соком разбавляли или концентратом, а теперь подслащенным чаем! Ну, скажите, это разве портвейн? И так мне мерзко стало, что я налил себе еще и выпил, даже не закусывая! Когда вино и страсти улеглись, я вновь перечитал свое творение, нашел измятый, но чистый лист бумаги, и переписал стихи наново. Ведь и впрямь, не нести же этакий шедевр на пасквиле какого-то старого жида.
Да, опять пришлось тащиться на улицу. А как я по вашему узнаю телефоны издательств, которые мечтают опубликовать мое произведение? Конечно! Не зря же кто-то додумался присобачить к уличным таксофонам «Желтые страницы». Думаете, дураки, деньги на ветер выбросили и баста? Дудки вам! Они прекрасно зная менталитет
Наших людей, понимали, что народец начнет драть из справочников страницы, целые главы и перекусывать цепи. Но, после того, как эти справочники, выпущенные между прочим за наш с вами счет, исчезли с улиц, их коммерческая составляющая существенно выросла. Понятно? Нет?
Те справочники, что на улице фирма выпускала за счет бюджета, и нагрела на этом руки, проведя бесплатную рекламную компанию. А, если вы, как кот попробовавший настойку валерианы, захотите вновь воспользоваться услугами так полюбившегося вам справочника, то вынуждены будете покупать его у бизнесменов за приличные деньги.
Теперь все ясно?
Впрочем, я отвлекся.
Выскочил я на улицу, сунулся в таксофон. Так и есть. Справочник весь изодранный валяется, но нужные мне страницы в целкости и сохранности. Ведь действительно, разве много у нас в городе настоящих поэтов. Выдрав три листка из потрепанной книжицы, вернулся домой, тяпнул чай со спиртом, занюхал статьей Виктора Ешванца, перечитал в сотый раз свой шедевр и сел на телефон.
Поначалу никто из сотрудников редакций не проявил особого восторга от моих изъяснений.
- Ало, я вот здесь стихи написал…
- Нас стихи не интересуют.
Пи-пи-пи.
- Здрасьте. Я вот тута…
- Вы где-нибудь учились?
- Нет
Пи-пи-пи.
Я вот…
- Сколько? Одно!?
- Да я…
Ту-ту-ту…
Если вы решили, что я отчаялся, то вы правы. Я, действительно, пришел в некоторое душевное расстройство, от черствости наших издателей. Ну как это так, какую-то Дашкову и Полякову печатают, а мне от ворот – поворот. Добил я портвеган, выкурил трубку, пробежался глазами по волшебным строчкам и, вновь, принялся насиловать телефон. К концу дня мне удалось договориться с несколькими издательствами, которые согласились прочитать мои стихи. Правда, для надежности мне пришлось соврать, что у меня не один опус, а масса, для этого, пришлось сбегать к одному знакомому приемщику макулатуры и выбрать у него несколько томиков стихов русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Фридмана, Бутмана и Бормана.
Но, тут передо мной встал еще один вопрос6 где взять пишущую машинку? Ведь, во всей издательствах мне дали ясно понять, что возьмут у меня рукопись только лишь в напечатанном виде. Пришлось звонить Аркашке и клянчить у него «Ундервуд», пообещав, напоить его до усрачки в ресторане, после того, как получу гонарар.
Перепечатав свой шедевр на листок, я следом набил несколько стишков из книжек всех этих Пушкиных-Мусиных, и довольный собой принялся гладить последние не рваные брюки.
Назавтра, побрызгав рожу одеколоном и приняв сто пятьдесят грамм «Зубровки» в капельнице возле метро, я помчался на Невский, где и находились издательства, благосклонно отнесшиеся к моим творческим позывам.
В редакции журнала «Х», меня встретила молодая дама, в строгом замшевом костюме, с прической, а-ля Кэри-Эн Моос, с приятным выражением на лице, стройными ногами и папиросой в зубах. Эта самая папироса как-то не вязалась с ее внешним обликом, но … Но, у творческих людей свои тараканы в голове. Я, к примеру, тоже в кедах на босу ногу, и ничего, не шарахаюсь от всех, как от прокаженных. Зато они от меня, даже место в метро уступили!
Женщина указала мне на стул, напротив себя, положила папиросу в пепельницу и , изобразив на лице нечто напоминающее знак вопроса, машинально поправила прическу. Я понял, что она готова выслушать меня.
Я достал из пакета пачку листов, выудил свое творение, откашлялся, словно Анастасия Волочкова перед спектаклем и начал:
- Я вас люблю, чего же…..
Она подперла ладонями нижнюю челюсть, смотрела на меня и молча слушала. Когда я закончил, она вытащила из пачки новую папиросу, прикурила и, помолчав не много, произнесла:
- Фу-х, молодой человек. Что я могу вам сказать. В этом что-то есть, но ..
Пауза. Затяжка. Стряхивание пепла.
… Но, - продолжила она, медленно пережевывая каждое слово, тем самым напомнив мне одно изречение: «Если умную мысль долго и тщательно разжевывать, а потом переваривать, - то результат может выйти с другой стороны». – Но, это старо, как мир. Это прошлый век, эта другая эпоха. Где вы увидели такую женщину, которой вы посветили свои…, - она на секунду запнулась, подбирая нужное слово. - …вирши? Взгляните за окно.
Я посмотрел, но ничего особого там не увидел. Ну, машины ездют, ну людишки шлындают, дождик поливает, птицы каркают. Да что там, обыкновенная Россия-матушка! Недоуменно пожав плечами, я посмотрел на даму, как нашкодивший ученик четвертого класса.
- На дворе двадцать первый век! – сказала она торжественно, с жаром туша окурок о край пепельницы. – А вы с барокко приходите.
- С чем, простите? – смутившись, поинтересовался я, не предполагая, что, мой опус имеет такое странное название.
- Сейчас совсем иной ритм жизни, - продолжила она, с жаром, не обращая внимания на мой вопрос. – Иной нынче норов, так сказать. Мир трещит по швам, стираются отношения между полами, женщины работают, а мужики торгуют собой и никакой романтики, никакого постмодернизма, - сплошное ****ство и разврат. Извините, - она виновато улыбнулась. – Вы меня понимаете?
Я кивнул, хотя, если честно, то совершенно ничего не понял. Прочитав по моим глазам, что я полная бестолочь, женщина порылась на столе, достала из какой-то черной папки лист бумаги и сказала:
- Вот, не далее как вчера, заходил ко мне поэт Сергей Рыжков. Знаете?
Я кивнул на всякий случай, а вдруг какая знаменитость.
- Тоже после обильного возлияния….
Я засмущался и зарделся, как знамя «Единой России».
- … принес несколько новых вещей. Вот к примеру:
«Если вас поставить раком,
И зажать соски в тиски,
А по жопе дать кувалдой,
То отвалятся носки!»  А, каково?
Я не много опешил и пожалел, что выпил только сто пятьдесят, а не двести. Стихи и впрямь были интересные, но мне казалось, что лучше всего их писать в общественном туалете или на заборе.
- Жестко! – сказала дама. – Да, но никаких соплей, никаких пенок, никакой каши но тарелке. Конечно, они еще сырые, но он их доработает, я уверена, что в следующем номере мы их опубликуем.
- А мое? – промямлил я, машинально втягивая голову в плечи.
- У вас слишком сыро! – ответила она, как отрезала. – Погуляйте, понаблюдайте за сегодняшними реалиями. Да, напейтесь, наконец, и выдайте что-нибудь экстраординарное, мощное, апокалиптичное.
- Я попробую, - потухшим голосом ответил я и направился к выходу.
- Да, только не надо никакого супрематизма и сюрреализма, -это сейчас не модно.
Я кивнул и бегом выбежал из редакции, стремясь сейчас же последовать ее совету, чего-нибудь выпить.
Выпив пару бутылок пива, возле Александровского сада, я перешел через Невский и зашел в другое издательство, находившееся не далеко от первого. Здесь я задержался совсем не на долго. Встретил меня молодой парень в очках и вязанном в ручную огромном фиолетовом свитере.
Первым делом он предложил мне перекурить это дела, а потом переходить к деловому разговору. Пока мы курили, он поинтересовался у меня, как я отношусь к нынешним властям, к нашей политике в Ираке и игре «Зенита». Если честно, то все три вопроса меня мало интересовали, поэтому разговор у нас не задался.
Покурив, мы перешли к непосредственному предмету моего интереса.
  Я торжественно, но не так, как той даме, прочитал стихотворение:
«Я вас люблю…»
Его реакция меня озадачила. Он рассмеялся.
Как выяснилось позже, он был барменом в кафе, расположенном на первом этаже, и заглянул в редакцию поболтать со знакомым корректором. Но, я ведь этого не знал, им воспринял его смех, как оскорбление в своих лучших чувствах.
- Не обижайся, братан, - он похлопал меня по плечу, заметив, что малость переборщил. – Просто ко мне приятель заходил на днях, притаранил стишок посвященный одной нашей сотруднице, - тоже про любовь написал, и примерно в таком же состоянии, как и ты.
Что они привязались ко мне с моим состоянием? Да, в нормальном я состоянии! Все соображаю и на ногах держусь.
- Послушай и выскажи свое мнение.
«Мадам» Я вас хочу, -
И потому драчу.
За стойкой бара вы стоите,
И мне, конечно, не дадите.
Однако, речи нет, -
Согласен на миньет!»
Здорово! Я бы так не смог. А эта дура Светка ему, действительно, давать отказывается. Представляешь? Он к ней с цветами на «мерсе», а она: «только в рот!». Дура баба!
- Я согласен, - ошалев от речей литератора, я схватил изрядно потрепанные листы со стихами и вышел на улицу.
- Ты заходи к нам! – крикнул мне в догонку веселый парень, я здесь два через два работаю. Напишешь чего-нибудь новенького, почитаешь. Я тебя со Светкой познакомлю, может, она тебе даст!
Теперь мой путь лежал в самый конец Невского. Если точнее, то на Суворовский, где находились еще два издательства из списка согласившихся со мной переговорить. Кстати, следует заметить, что все они совсем не плохо устроились, имея шикарные апартаменты в самом центре города, а, как известно, земля у нас дорожает не по дням, по  секундам.
Заглянув на улицу Восстания, в знакомый с детства подвальчик, и оприходовав там сто грамм и бутерброд со шпротами, я притащился в третье издательство. Дождь почти прекратился и я, с огромным удовольствием, проделал весь этот путь, от Адмиралтейства до Знаменской площади.
В небольшом кабинете сидела дама бальзаковского возраста, в светлом сарафане, обесцвеченными перекисью волосами, внушительной комплекции и лицом, как бесконечно счастливого человека, впавшего в состояние транса и вышедшего еще вчера в астрал.
- Ах, -ахнула она, когда я вошел и представился. – Поэт? Вы поэт! Как прекрасно ощущать себя творцом, как романтично бродить по ночному городу, любоваться звездами, слышать пульс дворов и проулков, внимать пенью птиц и чувствовать себя человеком МИРА! Вы ощущаете себя человеком мира?
 - В какой-то мере, - уклончиво ответил я.
- Замечательно! Присаживайтесь, - сложила ладони домиком и умиленно рассматривала меня. – А я вас знаю, вы абстрактный – метаффорист! Я права?
- В какой-то мере, - повторил я предыдущую фразу, не вольно, смущаясь. Как это она определила, о чем я пишу, еще не прочитав мой опус? Вон, та с папиросами, та вначале выслушала, а потом уже сказала о позднем барокко, а эта сразу же, не читая! Я проникся уважением к сумасшедшей бабке, но, вскоре понял, что поторопился.
- Нет, пожалуй, вы символический – аллегорнист. .Ваш ассоциативный ряд очень насыщен красками. И даже упоминание бранных слов не вызывает заметного отторжения у читателя. А это ваше: «Чем Петербург отличается от Венеции? – Тем, что у них в каналах гондолы плавают, а у нас гондоны!». Ха-ха, как мило.
- Простите, но я не про какие гондоны не писал, - слабо возразил я.
Но она не обратила внимания на мою реплику и восторжено продолжала:
- А эта ваша поэма «Оно», ну, разве не шедевр! Я кое-что даже наизусть выучила. Сейчас, сейчас, - она приставила ладонь ко лбу, задумалась на пару секунд, выбросила правую руки вперед и с надрывом начала декламировать:
«По каналу мы вместе на лодочек плыли.
Подскользнувшись, упала и камнем на дно.
Я следом рванул и из омута вынул,
Поднял на борт смотрю – оказалось оно.

Про любовь столько песен мне спела.
Сердце сладко щемило, болело оно.
Оказалось, совсем ты меня не любила,
А слова в твоих песнях – сплошное оно.

Ночь любви, поцелуи, оргазм и истома.
Ветер апрельский в окно.
Жаль, но тебя только не было дома.
Где ты болталась – оно» ….
- Простите, - решительно перебил я даму, уставший слушать про неизвестное оно, которое то болтается где-то, то тонет. Если автор имеет ввиду то, о чем подумал я, то это «оно» не тонет, об этом грудной ребенок знает. – Это не мои стихи!
- Как? – удивилась дама. – Разве вы не Ларин?
- Нет, я Белинсон!
- Так что же вы сразу не представились! – с дамы в одно мгновение слетело ее благодушное настроение. – Давайте ваши стихи.
Я протянул ей листок со стихотворением. Она беззвучно зашевелила губами. Потом подняла на меня глаза:
- Что-то в этом есть, но где символы, где космос, где метафизика вселенной?
- В нем, - ответил я, убирая свой листок в карман.
- В чем, в нем? – спросила дама.
- В говне, про которое вы только что читали.
Женщина, как рыба выброшенная на берег, начала жадно глотать ртом воздух, пока я не протянул ей стакан с водой. Она выпила и уставилась на меня выпученными глазами.
- Как вы можете, - укоряла она меня, после того, как пришла в себя. – Еще Блок писал в «12» о метафоричности. Помните. У него двенадцать революционных матросов идут по заснеженному городу, как двенадцать апостолов. А впереди кто? Кто впереди идет?
- Ленин, наверное, - я пожал плечами.
- Невежество, а еще поэтом себя величает! Впереди, - торжественно произнесла она. – «В белом венчике из роз, впереди – Иисус Христос!».
- Простите, - перебил ее я. – Он сколько выпил, перед тем как сказать вам что-то?
 - Кто? – не поняла она.
- Ну, этот ваш - Блок!
Последнее, что я помню, как эта возвышенная дамочка, вырывала у себя из головы волосы, брызгала слюной и ругалась таким отборным матом, что любой портовый грузчик мог бы у нее поучиться.
Скрипя сердце я отправился по последнему адресу, который был указан у меня в блокноте. Я уже ни на что не надеялся, я шел просто так, чтобы потешить свое больное самолюбие.
В редакции меня встретил пожилой мужчина со следами волос на перхоти. Он усадил меня на мягкий кожаный диван, а сам сел рядом, закинув ногу на ногу.
- Слушаю вас юноша, - сказал он, слащаво улыбаясь.
И хотя, я далеко не юноша, его комплимент моей помятой роже, я воспринял, как добрый знак, вытащил из кармана единственный оставшийся помятый листок, разгладил его и начал:
- «Я вас люблю…».
- Простите, молодой человек, - прервал он мое чтение. – В вашем стихотворение речь идет о какой любви?
- Не понял, - удивился я.
- Ну, кто кого любит? – уточнил он вопрос.
- Он любит ее, - ответил я, вдумываясь в смысл вопроса. – Абстрактный герой, абстрактную героиню.
- А, понятно, а я было решил…
- Что? – я все еще не понял, о чем он меня спрашивает, что его интересует. Ну, неужели не понятно?
-  Вы знаете, - вдруг сказал он. – Мирморов голубой!
- Кто?
- Филипп Мирморов, который про зверушек песни поет: про заек, про птичек. И Басков, и Данилко. Но, главный у них этот.
- Нет, не знаю, - искренне признался я. Да, если честно, то мне абсолютно плевать на этого артиста. Зато моего собеседника этот вопрос, похоже, очень сильно волновал:
- Да, это точно. И папа у него Пидрос!
- Кто?
- Имя у него такое, - ответил мужик и придвинулся немного ко мне.
- Да, плевать мне на него и на его папу!
-  А вы знаете, - продолжит он, не обращая внимание на мои вопли. – Что Петр Ильич Чайковский был активным педерастом.
- Господи! – взмолился я. – Ну, причем здесь Чайковский? Ну, и что, что он голубой? Ну, Элтон Джон педик… Вам стихи понравились?
- Да, что-то есть, - задумчиво произнес он. – Как у Пушкина, - и еще чуть придвинулся ко мне. – Кстати, вы слышали последнюю версию гибели поэта? Нет?! – он удивленно поднял редкие брови. Мне даже показалось, что они у него выщипаны, как у бабы. – Так вот, по последней из версий, историка литературы Бенедикта Сорнова по кличке Беня Сор: Дантес был обыкновенным киллером, а не любовником Натальи Николаевны. Да, юноша, обычный наемным убийцей. А заказчиком выступал сам Николай Первый, который домогался  или уже поимел жену Александра Сергеевича. Когда поэт узнал об этом, то вспылил и хотел даже вызвать императора на дуэль, но… Но, не успел.
Он придвинулся ко мне в плотную, и его рука упала мне на колено.
- Николай и Пушкина хотел…, - он посмотрел на меня залитыми патокой глазами.
Я отбросил его руку и опрометью выскочил на улицу.
Лишь через час я пришел в себя, влив в себя пару литров пива. У меня перед глазами стоял напомаженный рот редактора, его холеные руки и подкрашенные глаза. Но, больше всего меня разражала и убивала его последняя фраза: «Николай Первый и Пушкина, того…» Ужас! Как мне жаль было несчастного Александра Сергеевича.
Как я оказался в этом кабаке, по-моему в «Европе», я не помню, воткнулся только, что напротив меня сидит какая-то рыжая ****ь лет пятидесяти.
- Ты кто? – спросил я.
- Угадай, - игриво ответила она и, подмигнув, запела какую-то песенку. – «Позови меня с собой…»
- Да, на кой ты мне сдалась, - отозвался я и тяпнул какой-то отравы стоящей напротив меня.
- Хочешь отсосу? – неожиданно спросила она.
- Небось, дорого запросишь, - ее предложение меня совершенно не удивило – шлюхи они все такие.
- Вообще-то, я дорого беру, - сказала она. – Но, для тебя 500.
- Много, - вздохнул я. – Не потяну.
- Ладно, - сказала она, наливая себе в бокал шампанского. – Давай за 100, только конец помой.
- Хорошо, - ответил я, взял ее бокал с шампанским и…
Рыжая дама блевала под стол. Я сидел и зыркал по сторонам. Какие эти женщины нервные! Вдруг соседним столикoм черта. Черты лица у Сатаны были удивительно знакомы, несомненно, что я где-то видел эту харю. По обеим сторонам от Вельзевула сидели два здоровенных вурдалака. Они пили, ели, веселились. К их столику то и дело подходили симпатичные девушки, сатана целовал их и что-то чиркал ручкой на протянутых ему листочка
Наверное, я попал на бал к Сатане, решил я. Допился, поэт фигов. Мне было не очень страшно, но все равно, я прослезился, когда представил себе, что скоро встречусь с Пушкиным, которого Николай I, хотел.  И тут на меня, как накатило, как понесло. Я вытащил из кармана ручку и быстро начал писать на салфетке. Дописав, я решил подойти к Дьяволу и попросить расписаться и у меня.
Вурдалаки, поначалу было не хотели меня подпустить к телу, но тот благодушно махнул рукой и, я протянул ему исписанную салфетку.
Он пробежал глазами по ней и лицо его стало пунцовым.
- Да, ты…, - задыхаясь, он заорал на меня. – Ты знаешь, кто я?!
- Сатана? – промямлил я, не зная, каким образом надо к чертям обращаться. – Может, мессир? А? – вспомнил я “Мастера и Маргариту”.
- Я не Рафаэль!!! – завизжал он.
Потом меня повалили на пол, и долго били кулаками по лицу. А потом кто-то “к устам моим приник и вырвал грешный мой язык”.
Но, ничего, я уже поправляюсь, и язык уже ворочается. А стихи, которые я в ресторане сочинил, я Шнуру подарил из группы “Ленинград” пускай публику развлекает!
Ну, не Пушкин я и не Рафаэль!



Есть мужчины – женщины, есть мужчины – ****и,
Хоть жопа в волосах, а  вся морда  в помаде.
Он стоит на тротуаре, он просит подаяния,
А вечером, с цветами, - к ****ям на свидание.

Да, времена такие, лови и не зевай,
Если ты конечно, - Басков Николай.

Он сидит в театре, он смотрит концерт,
А сам вспоминает вчерашний минет.
Он потеет в кресле, он елозит задом,
Как хотел бы он, чтоб любовник был рядом.

Вот у нигера б снять с фаллоса пенки,
Вырвать флаг из рук у «подростка Савенки».
Но мода проходит, не тот нынче норов,
Даже если ты такой, - как Филлип Киркоров.

А как хочется ему казаться мужчиной.
Для чего? Разве есть хоть какая причина?
И приходиться врать, и рассказывать сказки,
И вынужден он, ****ям строить глазки.

Изумляет придурков за первенство спора,
Уж совсем не голубой Моисеев Боря.
А следом ковыляет редкая сучка,
Имя трансвеститу, - Верка Сердючка.

И прячет он в штаны тоску – кручину,
Ну, не похож он на женщину, и уж совсем на мужчину.

Все женщины, - мужчины, все женщины, - ****и,
Все сказанное здесь, совсем не шутки ради.
Ведь бьет не в бровь, а в глаз, другая скорбная шутка.
Уж лучше баба, - ****ь, чем мужик, - проститутка.

А если меня понял, то напейся в хлам,
И знай, что во всем виноват Адам!


2004 г.