Несмонтированные эпизоды из жизни Екклесиаста Проп

1.
«Синяя лампочка всегда кажется холодной, даже если раскалена», -
так думал он, потому что предки его все детство таскали на
всяческие мероприятия, миро-приятия, выставки, встречи, квадриенале.
Он от этого обесцвечивался, вроде как лимфузлы линяли.
Наконец он надел очки – как прививку от мира Кафки
– это стеклянные погоны. они шпилят тебя булавкой
к обоям, и возводят в сушеной стрекозы генеральский ранг:
плюс зренье, но – минус слух, точно до упора водопроводный кран
открывают.
                Потом он очки поменял на линзы,
и делать стало нечего. Следовательно, вопрос «в чем же смысл жизни?»
всплыл и раздул ему мозг, точно морду – флюс.
Минус на минус дает неизменно плюс,
то есть – боль от нажитой в детстве язвы
может вполне пригасить депрессию: как горизонтальность Клязьмы
уравновешивается колоколенкой из бурого кирпича
(рельсы и шпалы нам об этом же рисунком своим кричат.
Именно из-за них – рельс и шпал – и ездил путешествовать доктор Дорн,
а вовсе не жевать генуэзской толпы попкорн).

2.
Он ходил в театр, отбивал ладони, аплодируя – как бифштексы.
И они были почти готовы в таком контексте
к отметинам, как у Франциска Ассизского,
потому что любовь не делит тетрадный лист на две части: «низкого»
и «высокого».
                Он даже придумал духи с запахом «пыль кулис»,
но потом испугался возможности материализации слова бис
и решил, что дарить актерам цветы потому уж дурно,
что все равно букет будет, как из костра еретичка – торчать из урны.

Лучше бы он придумал духи «водяная пыль»,
потому что именно ее венецейский холод – реальный пыл.

3.
Было три жены у него. И первой
была воплощенная новогодняя елка. великолепная стерва.
Он жалел ее, потому что она носила мини-юбку размером с пояс,
над собой натянула на спицах, как зонтик, Северный Полюс,
еrgo – у нее постоянно мерзли колени, стукаясь друг о друга, как
                льдинки в виски.
Она по земле ходила, как по скользкой поверхности компакт-диска.
В общем, в своей застенчивости доходила до хамства,
и плакала, читая на ночь в постели Хармса.

Вторая была – домашняя ежиха с иглами лиственницы,
она подарила ему теплые перчатки, «Вести», ризотты, кристмасы.
Была бесконечно нежна, как завиток улитки,
и пришивала ему пуговицы на пиджак скрученной втрое ниткой.

Третья была – ангел. Легкая, как tostate panino.
К нему пришла, как настройщик – к разбитому пианино.
Она каялась на исповеди в том, что в принципе видит сны
– какие бы ни были они. И «Будь, Боже с ны! » -
говорила, точно наделяла всех леденцом с лакрицей.
Может быть, так не любила его – до ломки, как Хари – Криса,
но зато, принесла ему горсть с покоем, не расплескав.
и ушла в молитву, как на дно Марианской впадины – батискаф.

4.
Он не мог уснуть ночами – абсурдными, как черная калька:
мысли бились о череп, так волна ударяет о берег гальку,
потом – жадный друг – забирает ее назад, а
потом швыряет опять на пляж, - картинка, подходящая для фасада
компьютера – монитора.
                В качестве же лекарства
он пытался идентифицировать тридевятое плоти царство –
ходил в фитнес-зал, доводил себя до состояния мокрого подорожника,
но в итоге мир становился чем-то вроде ведра порожнего,
так что твердым, как недозрелое яблоко, мышцам казалось – раз плюнуть –
                его поднять.
Это было чувство, отвратительнее привкуса во рту после слова «****ь».

5.
В сорок лет он был учитель школы, с проседью, но безумно хорош собой.
Девочки из-за него бросались в алгебры, как в забой
шахтеры. И выходили с лицом в угольной пыли разо-
-чарования – для женских каблучков оно, что для колонны – база.
А он смотрел поверх коринфских ордеров их волос, уложенных феном

и медленно приучал руки – флейты Пана – свои к изменам:
мел стирался о доску, рыбы ладоней друзей
уходили на нерест в Неву, Байкал, Енисей,
а то и вовсе – Стикс. Лысели помазки и тупились бритвы,
и скулы принимали вид пейзажа, полынью заросшего после битвы.

6.
«Томление духа на 30-40 градусах еще можно вынести,
к 60 – это хуже, чем растворятся заживо в извести,
к 70 – не то что актер – драматург сочиненную им же самим забывает роль,
а к 90 счастьем становится эта боль….
Но если выдержишь температуру до поворота – ста,
тогда монолог можно будет читать с листа,
не заморачиваться делением мяса дня на акты, а чувств – на лица.
Время всякой вещи на сцене, а лучше еще – в кулисе…» -

Так сказал, сам себе с трудом веря, Екклесиаст,
натянул пиджак, отряхнул с него крошки фаст
фуда.
            Потом полетела программа Касперского антивирус.
Плюс на минус не дает неизменно минус:

дерево – апофеоз произвольности, надломленных крыльев формула,
срезает пила, вгрызаясь смачно, точно три дня не кормлена.
Но не факт, что из этого родится кот-костер с дыма знатным хвостом,
может – и карандаш… ему, чтобы быть крестом
не хватает сжимающих пальцев – поперечины.

В общем, галстук все одно лучше носить не клетчатый,
а однотонный, желательно – черный, как зрачок,
чтобы дремал, как за часами – Говорящий Сверчок –
в яремной ямочке узел шелковый – третий глаз.
Потому что зрение периодически, как горячую воду, газ
отключают. И прут слепые форменные шинели.

И тогда умница влюбляется в проходимца, полишинеля,
Запорожец летит со скоростью Мерседеса,
крутит роман со студентом своим мэтресса,
горизонт выворачивается, на его подкладке из белой бязи
темнеет пятно, но отнюдь не грязи,
а пота Времени – круглая анти-медаль,
тяжелеет кузнечик, цветет миндаль,
Нева наполняется до краев, в ожидании, что скажет Борей горбоносый тост….

Это так просто – Литейный (даже в ночную разводку) мост
тоже человек, а не с хрящами металлическими птеродактиль,
и у тебя с ним одинаковые группа крови и резус-фактор.