Путешествие в страну Детство, глава 7

Кругами ходит жизнь, мой друг. 
Был раньше град мой - Петербург,
Потом стал зваться Петроград,
Потом был город Ленинград. 
Теперь опять Санкт-Петербург,
Вот так замкнулся этот круг!
Быть может будет и другой,
Того не знаем мы с тобой.
Да и к чему мне это знать,
Я жизнь прожИл, не мне решать.
Я рос совсем в другой стране,
На той заставе, стороне,
Откуда родом был Максим -
Не пулемёт, а гражданин.
И я плевал на крик истошный,
Что не реальный он, киношный.
Я твёрдо верил - он тут жил,
Быть может в дом мой заходил,
Тогда безликий дом окраин.
Тут жили в бедности: татарин,
Еврей, поляк, башкир, монгол,
Чухонец, русский и хохол.
Да, кто те нации считал,
Тут всяк другого унижал,
Себя над всеми возвышая,
Хотя душою понимая, 
Пусть он хоть в доску расшибётся,
Но к лучшей доле не пробьётся.
Но отступил капитализм,
В страну пришёл социализм,
И хоть богаче нас жил сэр,
Зато в родном СССР
Мы все равны, и между прочим,
Почётно было быть рабочим.
И я ценил своих друзей
Не за породистость кровей,
А как и требовал наш век -
Какой ты в жизни человек? 
Неважно, нации какой,
А важно - сволочь или свой.
И я Аркашку раз побил
За гадость, что он говорил
Друзьям про моего отца.
Бил не еврея - подлеца!
Я сам не ангел был - проказил,
Из переделок не вылазил,
Но чести друга не марал,
И я друзей не предавал,
Хотя, бывало, меж собой
Мы иногда вступали в бой,
Но кодекс чести соблюдали,
И потому слова звучали:
"До первой крови бой ведём!
И чур, лежачего не бьём!"
Средь нас был Вова Муравлёв,
Он, скажем так, был нездоров.
И мы о том прекрасно знали,
Но знаньем тем не обижали.
На равных в игры с ним играли,
Но всё же, раз в просак попали.
Мы как-то гильзы воровали,
Через дорогу на заводе,
"Цветметом" звался он в народе.
И сторож нас там подстерег.
Мы все: "Атас!", и наутёк.
А, Вовка, он хоть и пострел,
Но бегать быстро не умел,
И Муравлёва сторож схапал,
Как кот мышонка, цап-сцарапал!
Мы за забором час ходили
И всё судили, да рядили,
Решили Вовку не бросать,
Всё уворованное сдать,
Самим в придачу к гильзам сдаться
И в преступлении сознаться!
Так, дружба трусость победила,
И жадность тоже уступила.
Мы Вовку, друга, отстояли,
Хоть и ремня нам дома дали.
Хочу припомнить всех друзей
Из тех давно минувших дней.
Там самый лучший был один -
Жемчужин Костя, Константин.
Я не измерив даже броду,
Готов шагнуть за ним был в воду.
Он братом названным мне был.
Я больше всех его любил.
Но бьёт судьба сильней свинца,
Уход безвременный отца
Мне сердце вдребезги разбил,
И я о Косте позабыл.
Когда опять в себя пришёл,
То поезд мой давно ушёл,
И Костя в новый адрес съехал,
Сказать же проще - переехал.
Так, мы навеки с ним расстались
И никогда уж не встречались.
Лишь в год две тысячи восьмой
Связался снова он со мной,
Через E-mail, по инету.
Я был так рад его привету!
Но вновь вмешался рок, судьба,
Смерть снова связь оборвала.
Ушёл друг детства Константин.
Один остался я, один.
Второй из тех, с кем я дружил -
Лескович Женя, помню, был.
Он был из смешанной семьи,
Где две религии блюли.
Он был ни русский, ни еврей,
Ни христианИн, ни иудей.
В нём веры две перемешались,
Как в коммуналке уживались.
Но он нюансов вер не знал
И их формально соблюдал.
К тому ж, Гагарин всем сказал,
Что Бога в небе не видал.
Ну, и к чему тогда старания,
Коли не будет  наказания?
И он молитвы не шептал,
Хоть Тору с Библией читал.
Вернее, мы вдвоём читали,
Но не всегда всё понимали.
Так, мама Женькина, потом
Нам толковала за столом,
Всё то, что было непонятно,
И растолкует так занятно,
Как будто сам дорогу знал,
И лишь случайно заплутал.
Не помню я в году каком
Они покинули наш дом,
И след их где-то затерялся,
Так я с Лесковичем расстался.
Простите милые друзья!
Простите грешного меня,
Что вас не всех упоминаю,
Когда былое вспоминаю,
Что очень многих позабыл,
С кем я здоровался, дружил,
С кем в сад за яблоками лазил,
Играл, шалил и безобразил.
И вы, девчонки, извините,
И слишком строго не судите,
Что так до вас и не дошёл.
И пусть загадки ореол
Над тем молчанием сияет,
Молчанье чувств не задевает.
Не то, что слово в попыхах, 
Что ляпнуть может вертопрах.
Пора от дома уходить,
Места другие навестить.
Но недосказанность так гложет,
И душу раной так тревожит. 
Не о подружках речь. О том,
Как я прощался здесь с отцом.
Моё перо о нём писало,
Но и романа будет мало,
Чтоб передать, как я любил,
Как я отца боготворил.
Он покалечен был войной,
И для меня он был герой.
Пусть не имел больших чинов,
И из медалей, орденов,
Кольчуги звонкой не носил.
Но он фашиста честно бил!
А что наград не заслужил,
Так, не один такой он был.
Он в жизни всякого хлебал.
И за колючкой побывал,
Но не озлобился, не спился,
Хотя с вином, порой дружился.
Он был по жизни работяга.
Хоть бедно жил, но был не скряга,
И даром людям помогал,
Кто на подмогу его звал.
Отца за это уважали,
И тем же часто отвечали:
Несли одёжку для детей,
Посуду, что-то из вещей,
Порой, обедом угощали,
Порой, стаканчик наливали,
Но совесть батя не терял
И строго норму соблюдал.
Но уж, как выпьет - за гармонь.
И тут его уже не тронь.
Он знал такие переборы,
Что сквозь все двери, коридоры,
Они к соседям проникали,
И те послушать прибегали.
Ну, и пошёл потехе час,
Пускались ноги сами в пляс.
А что за пляска без частушки,
И тут, заткните дети ушки,
Ведь деревенское-то пение
Несло такое откровение,
Хватило б янкам и разА,
Чтоб повылазили глаза.
И не пытали б после нас:
"А есть ли russian sex у вас?"
Да, батя лихо веселился,
Но чаще всё-таки трудился.
Он знал любое ремесло,
Мог сделать лодку и весло.
Мог топором срубить избу,
Мог печь сложить, и к ней трубу,
Мог сделать рамы, табуретки,
Знал, как и где воткнуть розетки.
Чинил проводку, утюги,
Чинил ботинки, сапоги.
Но так уж, вышло, так сошлось,
Водопроводчиком пришлось
Батяне в ЖЕКе потрудится,
Чтобы прописки не лишиться.
Тогда богато редко жили,
И о достатке все тужили,
Но встали б, как один, горой,
За наш родной, советский строй.
К тому же, жизнь год от года,
А всё ж легчала для народа.
И чтоб теперь не говорили,
Но в общем, мы неплохо жили.
Мы со страной приподнимались,
Всё лучше ели, одевались,
Страна бесплатно нас учила,
А коль придётся, и лечила.
Я оценил это тогда,
Когда ворвалась в дом беда.
Отец вдруг как-то разом слёг,
Сказали язвой занемог,
Но мать диагноз жуткий знала,
И до поры от нас скрывала,
Но в разговоре с тёткой раз,
Она сказала: "Рак", и враз
Меня, как обухом прибило,
Известье то - меня сразило.
Я сутки целые рыдал,
Подушкой стоны заглушал,
Чтоб бате рядом, за стеной,
Не слышен был мой слёзный вой.
И я не шёл на зов к отцу,
Он всё прочёл бы по лицу.
Я в туалет в тот день забился,
И неумело там молился.
Просил я Бога: "Помоги!
Отца от смерти сбереги!"
Но видно Бог наш высоко,
Не докричишься до него.
Спасибо тётке, обманула,
Надежду, глупому, вернула.
Сказала мне, что превозмочь
Рак может тот, кто день и ночь
Во всём больному помогает,
Он тем недуг превозмогает.
И я о слёзах вмиг забыл.
Я от отца не отходил.
Друзей забросил и дела.
Учёба стала не мила,
Но меня мама не ругала,
Всё об обмане мама знала.
Полгода это продолжалось.
И моё сердце разом сжалось,
Когда нежданно, на урок,
Слегка запнувшись о порог,
Пришла директор Иванова,
И оборвав училки слово,
Велела мне домой идти.
От слёз не видел я пути.
Меня шатало и качало,
Ну, а душа внутри кричала:
"Ну, где ты, Бог? Ну, где ты, Бог?
Ну, почему ты не помог?"
Не помогла ложь во спасенье,
Не помогли уход и бденье.
Ну, а в день страшный, похорон,
В ушах стояли стон и звон.
И как в старинной русской были,
Мать с тёткой плачь по бате выли.
Казалось, мозг сейчас взорвётся.
Что ж, им так плакать-то неймётся?
Гроб с телом к дому поднесли,
Цветов, венков понанесли.
Толпа весь двор заполонила.
И голосила, голосила.
А стон и звон в ушах звончей,
Плюс треск пылающих свечей.
Мне было тошно и невмочь,
Мне убежать хотелось прочь.
Иль ускакать отсюда вскачь.
Но тут рванул мне горло плач,
И плач, как лучшее лечение,
Принёс мне в душу облегение. 
Десятки лет уж миновало,
Как моего отца не стало,
Но вновь, лишь к дому подхожу,
Как будто в день я тот гляжу.
И мнятся вновь мне плач и речи,
Венки, цветы и свечи, свечи...

Юрий Антонов
октябрь 2009 г