Рею, сыну Патрика

Мой пёс со мною бродит по лесам
и вечерами,  жалуясь на стужу,
печаль губами движет он к усам
и в каждый выдох вкладывает душу.

Я чувствую усталостью лица
улыбку, раздвигающую рамку,
мы братья, два самца,
в охоте не  почуявшие  самку.

Мы с ним простые мужики,
на чувства, не набросившие маски
и потому друг  другу под клыки,
мы горло подставляем без опаски.

Когда с луною, предков зов
в его гортани яростно клокочет,
жизнь, проходя с самих азов,
что он сказать о ней мне хочет?

Что равные мы в стае вожаки,
свободу не отдавшие за нежность.
Что нашу злобу знают чужаки
хвосты, спустившие в промежность.

Не нам спокойствия уют,
жующий мирно кривотолки.
Ведь в нас торжественно поют,
идущие в атаку волки!

Что жизни смысл – кровавый след,
охоты рык и вопль добычи,
и смысл звериных,  и людских побед
в кровавом над добычей кличе.

Но в ночь, когда настойчиво зовёт
 покой ушедших поколений,
он голову лобастую кладёт
ко мне на сбитые колени.

Он чует грустью на губах:
и жизнь, и смерть -  две половины одной части.
И, сам несущий смерть в зубах,
ладонь мою ласкает в страшной пасти.

Угроза всем его гортанный вой,
и гривы вздыбленность на холке.
Он ведь готов на смертный бой,
когда небесные за мной вернутся волки.

Он только зверь, но в этот миг,
когда зов предков нами движет,
лишь только он, из нас двоих,
как кровь у вечности ладони лижет.

Он не познал земной порок.
Не льнет грехом к небесному спасенью,
не знает временем свой срок,
когда мелькнет по горизонту волчьей тенью.

Мне разум хочется зверья,
чтоб была в вере безграничность,
чтоб верою наполнил я
в безверии страдающую личность.

Ведь этот мир, летящий под откос,
не признающий святости реликта,
спасёт не разум, сеющий хаос.
 А верность древнего инстинкта.