Застава

ЗАСТАВА

В снегу земля, в снегу деревья,
в снегу дома, и вся деревня
погружена в снега по пояс.
А стороной летит мой поезд.

Пойти рвануть рычаг стоп-крана!
Сойти в пургу, в бурьян бурана.
Плевать, что ветер втрое взвоет,
что снегу сыпанёт за ворот.
Подозревая, чем рискую,
почти как в водокруть морскую,
шагнуть в сугроб шальной стопою.
И заметеленной тропою,
как бойкий маловер – по водам,
к неявным тянучись поводьям,
ползком ли, встав на четвереньки,
но допереть до деревеньки.
А там, пошарив меж избёнок,
лопаты отыскать обломок
и им все до одной в округе
отрыть лачуги в пику вьюге.
Без сил свалиться у порога
и, дух переведя немного,
заметить, как остервенело
метель моё хоронит дело.
И тут подумать: правый Боже!
Похоже, зря я лез из кожи,
перешибить стихию тужась?
На кой мне дался этот ужас?
Не лучше ль с этой круговертью
не против ветра, а по ветру?
Ершистой вопреки натуре
помочь, а не перечить буре?
Вернуть сугробам без отплаты
то, что осталось от лопаты,
чтоб снегом некошная сила
деревню с крышей заносила,
чтоб ни одна душа томима,
в плацкарте пролетая мимо,
не разглядела ненароком
ни кровли беспокойным оком?..
И тут же на себя ругнуться
за то, что так подумал гнусно.
Сцедить в кулак остаток воли
с соплями пополам и, квёлы
мышчонки да кишонки тонки
с устатку после работёнки
встряхнув и поднапрягши, с наста
конягой загнанным подняться.
Тут бы и постучаться в дверку,
не запертую на поверку.
В ответ же не взыскав ни звука,
скорей войти, покуда вьюга
живьём не замела сугробом, –
чтоб переждать её под кровом.
А до избы – ограда, сенки.
На ощупь потемну вдоль стенки
пробраться к печке раскондовой.
И будь при ней дровишек вдоволь,
раскочегарить бы горнило,
да так, чтоб от тепла сморило.
И под напевный треск поленьев,
под их неспешное паленье,
на срок забыв про непогоду,
в дремоту кануть, словно в воду.
Да суток так на пару-тройку!
И в угол, принятый за койку,
дымком потянутся виденья:
деревня в пору наводненья,
в воде дома, в воде деревья,
печных раструбов батарея,
в смятении грачи на ветках,
на кольях да на кровлях ветхих;
а следом: засуха с пожаром,
да недород в краю поджаром;
ещё видок: с ленцой, но споро
сорняк сорит поверх забора;
затем заступит вахту осень,
чей вид не менее несносен, –
и небо снегом помаленьку,
как срам, прикроет деревеньку.
И под конец: вагон, дорога,
в стакане чай, в душе тревога,
окно, и в нём – всё глушь да темень,
стеной сплошною без отметин
всё снег да снег, да мысль тугая,
что еду будто не туда я.
И вдруг среди глухой долины –
наружной тьмой не одолимый
свет, огонёк в окне далёком.
И я в него впиваюсь оком.
Он поначалу неразборчив.
Но чем пытливей взгляд, тем зорче.
И ярче кажется свеченье,
а ярче свет – сильней влеченье
к его истоку, понемногу
со мглой теснящему тревогу…
Но рвётся лента сновидений –
и выступает явь из тени.
И вот уже в глаза без спроса
слепящим светом полдень прётся.
Поёживаясь от озноба,
очухаться; ворчнуть беззлобно,
худую обозрев ночлежку;
помалу, будто по полешку –
поленницу, собрать мыслишки;
со сна отметить в них излишки;
припомнить, как, с какой печали
я к этой пристани причалил;
настроившись уже на стужу,
с охотцей выбраться наружу.
А на дворе денёк погожий!
Черпнуть его душой-пригоршней.
Вдохнуть поглубже, полной грудью,
весь свет, всё небо, всю округу.
Не пестуя в себе провидца,
на снег беспечно подивиться –
сверкающий под сводом синим
по рвам, по кровлям, по осинам,
и наперёд простить судьбине
любой облом, долги любые.
Ещё бы высмотреть кого-то,
да всё статично, как на фото.
И тишь такая, будто глухо
набита вата в оба уха.
Но вдруг со стороны железки
с размаху гул накатит резкий
притормозившего состава –
и вздрогнет хилая застава,
замрёт в тревоге ожиданья,
мои предчувствуя шатанья.
А дел-то – вспомнить – полный короб!
Вот и приспичит срочно в город.
Поклон за обогрев с постоем,
а мне пора к иным просторам.
С мечтой о толчее вокзала,
по пах в сумётах увязая
и на версту не чая брода,
на зов колёсный двинуть бодро.
Продраться с ходу, без заминок,
по рвам-подворьям до заимок,
осечься вдруг среди ровнины,
спиной почуяв взгляд ревнивый,
и обернуться – и опешить
от ситуации глупейшей:
откуда мной пробита тропка
из-под стрехи взирает робко
лачуга вдовьими глазами:
останься, мол. – Останься с нами, –
подхватят остальные хором.
– Вот и приехали… – с укором
сорвётся с губ. И не со жмотства –
с тоски душа в груди сожмётся
и на мольбы немые эти
румянцем от стыда ответит.
И как тут быть в пылу запарки,
когда беззвучный вопль хибарки
мой слух замшелый вскроет, взрежет,
колёсный заглушая скрежет
прибавившего ход экспресса?!
Ведь доля-то грустна и пресна.
Не ребус, даже для тупого,
найти для отступленья повод:
прочь от моральной перегрузки.
Да как-то это не по-русски.
Давай-ка ты, душа, не ёрзай.
Представь себя на миг берёзой,
вцепившейся корнями в супесь, –
и ни на пядь, скрипя и супясь,
со свята места! Ни на ноготь!
На том стоять – трудов не много-ть.
Хоть до капели, хоть до гроба,
хоть до Пришествия Второго.
А поезд прочь умчит без толка,
в подкорке отозвавшись только
задорным ложечки бренчаньем
в стакане с недопитым чаем.
И вот – перед иной я чашей.
Чуток её уже почавший,
смотрю в неё без сожаленья,
от жажды лишь слегка шалея.
Всё! Выбор сделан. И оправдан.
Останется путём обратным
проковылять к заветной веси,
без срока тонущей, без вести.

Тони, тони, моё подворье,
тони в снегах и в половодье.
Тони, но не скрывайся в бездне.
Гори, гори… – как пелось в песне –
раз бытиё твоё нелепо.
Гори, но не сгорай до пепла.
И мне с тобой тонуть до срока,
раз уж одна у нас дорога.