Посвящение

               
1.

Мой последний приют разделяю с тобой,
чужестранный Олег из Брашова
с непокрытой от снега большой головой
и двойною макушкою слова.

Твой вмонтирован росчерк в лепечущий диск,
воплотивший в себе все программы.
Твой малыш – это твой же большой обелиск,
совмещающий радости гаммы

всей твоей и твоих же аварий тиски
от Саян до Гурона и Эри.
Ты шагаешь волокнами шаткой доски
вдоль разметки в спокойном вольере,

что есть собственность только твоя и ничья.
Этим жив, настоящ и тоскуем.
Зачастую провалы в провалах ища,
сильноволен, читаем, волнуем.

Раздаю только стук у застывших дверей
мимо кнопки и против покоя.
Из больших, настоящих и сильных людей
я тебя лишь приветствую стоя.


2.

Я хочу золой с твоих полустанков
тихо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,

по сусекам. Звёзды писать не буду –
их в достатке уже, как и сикомор
моих, – просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.

Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою и сушу же
пригвоздил тайно под твой вокзал

подъезжая, Пушкин как, под Ижоры,
и, вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других в ностальгиях других берёз.

С неба спутники молча в меня глядели
(и в других, конечно. Я кто такой?)
Хорошо и тихо на самом деле
там  когда-то было. Подать рукой

стало до, снова до, до чего – не знаю,
не уверен больше ни в чём другом,
и лицом всегда обращаюсь к краю,
где дотла распущен мой сущий дом.


3.

Я посвятил тебе мыслей квадрат
и переплёт фактур
под “Снег в Унгенах”, под всякий форштадт
из аббревиатур,
только понятным здесь мне и тебе,
скажем, как “О.И.Ч.” –
трёх настоявшихся в каждой судьбе
букв. Просто букв. Вообще.
Затхлость Подвала, пустот городка,
шушерность дробных стрит
не повлияла… Большая рука
ночью твоя не спит.


4.

Я на станции “Белой” твои стихи,
читал. Их проза жизнь добирает вверх.
Сначала – поступки, потом – грехи,
внизу – рядовой, вверху – главковерх.

Рядовой – я. Земля моя
засыпана снегом и мокрым сном.
Впереди завесы – мои тополя,
позади – ухоженный кошкин дом.

Главковерх отсутствует скоро год.
Батальоном командует дирижёр
и в четвёртой из трёх наличных рот
наблюдает он ре бемоль повтор.

Он попробовал на передовой
утеплять сражавшихся той  зимой,
чтоб скорее могли добраться домой,
а не быть расклёванными весной.

Главковерх вернётся когда-нибудь
с телеграммой в каждой из сильных рук:
мол, конец всему – выходи на луг
и кисет в окопе не позабудь.


5.

Как иначе заработать на рифму,
если не волочить суму на плече?
Тяжёлую, как у Ильфа
с Петровым. Но не тяжелее вообще.

Как узнать о чём ты
и чем-когда замостил площадь сна
своего? Явно не кирпичом, а чем-то,
что лишь вулкан выдаёт сполна.

Только лизнув эту шершавость
такого небытия пребывания
и умыкнув ведущее за тобой
скрытое узнавание.

Невероятно – но чистый факт
избитого, как моль, наличия факта:
твой суши-рисово-белый трактат
отличается от любого трактата.

Как иначе сказать, не размочив слюной
всю часть расхожего риска,
что получается в переводе на вой
с эсперанто твоего прииска? 


6.

Ты свободен, хороший, от многих чужих обязательств,
и тебя же они отпустили за круг обстоятельств.
Там воздвиг ты свои так легко узнаваемы своды,
и давно оттенил все границы и лжи, и свободы.
Ты горишь, не сгорая. Ты – больше, чем куст в Палестине.
И окружность чужая не мера тебе. Ты отныне
и костёл, и церквушка, и в штетле своём синагога.
Ты – и присно, и ныне, и речь твоя, видно, от бога.