Недужья Сыть. Акулина

Не так давно мой друг и товарищ по перу Сергей Кудрук http://stihi.ru/avtor/saray380 предложил замахнуться еще раз после "Пыльной были" на славянский хоррор. Идея была построена вокруг таинственного места под названием Недужья Сыть. Вот первые результаты моих попыток, его же часть готовится. Опубликую и у себя в общем сборнике и на его странице. Приятного прочтения.

НЕДУЖЬЯ СЫТЬ. АКУЛИНА
(к легендам о Недужьей Сыти)

За нехоженой дорогой
В травах сгорбилось село
В пустоте своей убогой
В землю глубоко вросло

Избы брошены все разом
Добрыми людьми давно.
Словно выколотым глазом
Смотрит каждое окно.

Бледно-пестрою стеною
Березняк стоит, зубаст.
В дальних селах гулко ноет
Звоном Яблоневый Спас

Только сумерки все гуще
И смолкает благовест.
Время тишины гнетущей
На десяток верст окрест.

Ночь ползет змеей блестящей
По мохнатым ковылям.
Небо тучи мрачно тащит,
В росах липкая земля.

Мертво спят во мраке сопки.
Темно-серый цвет тоски,
Лишь багровой кровохлебки
Над травою угольки.

Кто покинул край безмолвный?
Что людей сорвало с мест?
На церквухе, пьяный словно
Покосился ржавый крест.

И с таким же ржаво-пьяным
Указателем бревно,
Сплошь заросшее бурьяном.
Надпись: «Тракт Веретено»


Часть I.

Прекрасной Акулине скоро 19 лет.
Грудастой Акулины на деревне краше нет.
Фигурой – красна ягодка и хороша лицом,
Ждет скорой свадьбы, сватанная молодым купцом.

Купец богат был, как эмир, не глянь, что молодой.
Он к Акулине был щедрее рыбки золотой.
В подарках меры он не знал и серебром сорил
И вот однажды гребешок ей чудный подарил.

Сам гребешок слоновой кости, зубья золоты,
Утыкан был алмазами диаметром с алтын,
Был в три купечьих терема ценою гребешок,
Служил он Акулине как купца любви залог.

Весною дело было, жаркой, точно каравай.
В страстную ночь, когда апрель меняется на май.
Когда безумная луна глядит с небес востро,
И где-то лысая гора озарена костром.

Родители невесты в стольный город подались
Купить на свадебное платье ситец да батист.
Дурманом вешним пышет ночь из каждого окна
И вот осталась Акулина во дому одна.

В округе – темнота. Из леса – крики злые сов.
Закрыла девка ставни, с ними двери на засов.
Лежит красотка на полатях, вертит гребешок,
А пред глазами все стоит желанный женишок.

Глядит, как по стене алмаз бьет радужный огонь.
Вдруг надкололся камушек и царапнул ладонь.
Заляпан кровью гребень. Красный цвет придан лучу.
В глазах поплыло. Акулина грохнулась без чувств.

Она очнулась. Сколько провалялась – кто бы знал.
В избе все свечи прогорели, гребень лишь сиял.
Хотела приподняться – и тотчас упала ниц.
Вдруг слышит девка: из сеней – скрипенье половиц.

До самых пяток Акулину страх пробрал, как нож:
Закрыты двери на засов и ставенки все тож!
Шаги ж все ближе, громче и страшнее по полу…
Смогла лишь девка посмотреть к дверям с полатей в мглу.

Свет гребешка был тускл и всех не освещал частей.
Видны в потемках ноги, выше не видать гостей.
Застыли пришлые в дверях, безмолвнее могил,
Как будто – в рясах по краям, а в центре – две ноги.

Как будто две монахини-старухи вкрались в дом
В хламидах рваных, грязных, видных в темени с трудом.
А спереди, в штанах военных вроде мужичок
И замогильно светит блеск начищенных сапог.

А ужас – грязной мышью – прямо к сердцу по душе!
А ужас гвозди ржавые вогнал в нее уже!
А ужас так безмолвен, что уже в ушах звенит,
И тело Акулины жгут холодные огни.

Взметнулась девка, словно тряпку пнули в потолок,
Забилась в крике адском в самый дальний уголок.
Тупая боль и вострый страх вытряхивали дух.
И только грохнулась с полатей – прокричал петух.
………………………………………………………..

Неделю оклематься Акулина не могла.
Кричала, просыпалась, билась и опять спала.
Федосья-нянька горше редьки навела отвар,
И день за днем сняла недуг знахарская трава.

А через месяц свадьба отплясала по селу.
Вновь Акулина расцвела как прежде посему.
Хозяйка в тереме купца и нежная жена,
О той кошмарной ночи стала забывать она.

Но страхи из души гоня, решилась на грешок
И в огороде у плетня зарыла гребешок.
А мужу, ночью приласкав, шепнула: «Не серчай,
Я гребень твой в колодец обронила невзначай».

Купец не опечален, ведь казны – хоть кур корми.
Не знать нужды бы в ласках да за спальными дверьми,
Не знать нужды в очах бы светлых, что хмельней вина.
А гребешок…что, гребешок! Была б жена верна.

Но счастье счастьем, а торгам неведом сантимент.
Дела купеческие ждут – не улови момент.
Собрался укатить купец по дальним городам,
Простился с Акулиной и – обоз за ворота.

Пока торговые дела – сменилось две луны.
Вернулся в дом купец, в светлице не нашел жены.
Все мечется по терему, кричит ее купец,
И тут является на шум тогда его отец.

Он молвил: «Успокойся, сын, не баламуть палат.
Здесь Акулины не найдешь, Всевышнему хвала.
И Боже милостив! От нас отвел он эту жуть.
А что случилось? Наливай, и дальше расскажу».

РАССКАЗ СВЕКРА АКУЛИНЫ

– Прошел всего лишь месяц, как ты отбыл на торги.
Жена твоя, бледна, не ест ни щи, ни пироги,
Чуть что – в уборную бежит,  как будто гонит черт,
Да вечно носит сарафан, широкий, как шатер.

И вроде, дело ясно, что брюхатая она,
Да молвят, для двух месяцев, не дюже ли полна?
И вот, когда за полночь в баньку Акулина шла,
Я Пелагею-повитуху поглядеть послал.

Через минуту с криком-визгом повитуха мчит,
Вцепилась мне в одежу: «На сносях она!», – кричит.
И бьется вся в припадке, как на дугах бубенцы,
Еще промолвила: «Пятно…» и отдала концы.

Ну, думаю, невестку ты, сынок, брюхатой взял!
И обождать бы до утра, да гнев стерпеть нельзя,
Пошел я к бане, в дверь стучу, мол, шельма, выходи!
Да тут оттуда рев такой, что Боже Господи!

Из окон бани пышет свет, краснее кумача.
По стенам – будто шесть коней копытами стучат.
И вдруг все смолкло сразу, как по воле волшебства,
Из двери вывалилась Акулина, чуть жива.

Она лежит, дрожит, а брюхо впрямь – ну как арбуз
Да перекошено лицо – кладут милей в гробу!
В руках зажато острое, как гвоздь веретено,
А с брюха на землю сползает красное пятно.

Я свистнул девок и велел ее в палаты снесть.
Хоть шерсти не имею – встала дыбом вся, что есть.
Едва стою, едва держусь рукою за забор,
Решил, на после отложу с невесткой разговор.

Три дня лежала Акулина, дергалась в бреду.
Траву заваривали ей, хвощи да череду.
И хошь она пыталась брюхо вскрыть веретеном,
Живот по-прежнему налит, и сгинуло пятно.

Металась Акулина, в угол тыкала перстом.
Отца Евстафия позвали со святым крестом.
Поп к ней вошел, да что-то испужало там попа,
Он убежал, крестяся, так, что аж в сенях упал.

Когда ж пришла она в себя, я молвил ей: «Прости,
Все люди грешные мы, крест свой каждому нести,
Но в свете нынешних событий – чуешь, что к чему? –
Я не могу тебя оставить в нашем терему,
Ступай теперь ты с миром в дом родителей своих.
Вернется сын, скажу, чтоб он искал тебя у них».

Она без слова собралась и к вечеру ушла.
Нисколько денег не взяла, лишь посох, да мошна.
Об Акулине не слыхал я ничего с тех пор,
Лишь, что ее отец и мать прогнали за позор.

Одна старуха бает (да не верят ей зело),
Что Акулина путь держала в брошено село,
Туда, где ветер не свистит, и бор стоит стеной,
Где бесова дорога, что зовут Веретеном.
 

Конец I части.

Стелют топи под ногами
Ядовитый мех ковром.
Блещет жижа мест поганых
В комьях сгорбленных ворон.

Стежка дикая петляет
Между скрюченных елей.
То глаза во тьме – углями,
Глядь – уж нету тех углей.

Эхо призраком бесследным
Вторит совьим голосам.
Кто-то путницею бедной
Вдаль шагает по лесам.

Что сорвало эти ножки
В ночь брести сквозь липкий мрак,
Что едва заметной стежкой
Гонит странницу сквозь страх?

Не ответит, не промолвит
Шорох медленных шагов.
Лишь уста то бога молят,
То клянут-бранят богов

Но, полоска – за полоской,
Рдеет утро меж дерев,
Ранней птахой на березках
Зачинает свой напев.

Да напев – все то ж, унылый,
Блеклый, как в печи зола.
Солнце холодно, не мило,
Будто светлая – но – мгла.

Наконец, село чернеет,
Все в туман погружено,
Спит дорога. А пред нею
Веха: «Тракт Веретено».

Часть Il.

Под утро Акулина добралась до диких мест,
Где нету никогда ветров, ни шороха окрест.
Ей в детстве что-то нянька говорила про село,
Что брошено людьми и сплошь бурьяном поросло.

Рукой придерживая пузо, посох истерев,
Сюда шагала Акулина сутки меж дерев.
Ей больше некуда деваться, жить решила здесь.
Нашла пригожую избенку. Ну а там – Бог весть.

Брюхатой бабе нелегко одной устроить быт.
Сбирала ягоды да травы, корни да грибы.
Колодцы позасохли, да за рощей – ручеек.
Растопит печь да греет из шиповника чаёк.

В округе – тишь такая, что хоть уши оторви!
Ни птицы свиста не слыхать, ни шелеста травы.
Что ночь – лишь мухи о стекло колотятся-жужжат,
Но – глядь – как только рассвело, все дохлые лежат.

Висели в горнице часы, да ржавые, не шли.
Так поджидала Акулина срок в густой тиши.
Сменилась полностью луна, к порогу – холода.
За новым днем приходит ночь. И вот, мой друг, тогда
Ночь криком цапли разорвало, как прогнивший холст.
За лесом сойка прокричала, отозвался дрозд.
Сорвалась с лавки Акулина, вслушиваясь в мрак,
Да чует: тихо по спине крадется мерзлый страх.
Застыл комок у бабы в горле, онемел язык.
Щелк! – и затикали на стенке ржавые часы.
И за окошком чудится мельканье чьих-то лиц,
И тихо так по потолку – скрипенье половиц.

Из дома Акулина, как ошпаренная мышь
Метнулась, на крыльце застыла – вроде, та же тишь.
Вдруг слышит: тихо, сквозь туман, что в травах путы вьет,
Как будто муж ее, купец, по имени зовет
Далеким эхом: «Акулина!» над березняком.
Бежит она на этот голос в чащу босиком.
То смолкнет оклик, то опять раздастся где-то там.
«Я здесь, ау!», – и вновь бежит по сучьям и кустам.

Тропа возникла так внезапно, словно плетки хвост.
И цапля хлопнула крылом, и сойке вторит дрозд.
Тут Акулина, запыхавшись, перешла на шаг,
А голос – будто шелестом – в далеких камышах.
Она идет, себя не помня, прямо по тропе.
Далекий голос ее имя слабо вновь пропел
И стих. И снова ничего, лишь темень впереди
Да сердце ржавыми часами тикает в груди.

Тут в стороне, среди травы, луны прокрался луч.
И там, как будто, что-то прилегло под куст колюч.
Вгляделась Акулина – что шевелится в кустах?
А там лежит волчонок и спокойно смотрит так…
А взгляд такой, что на душе лопатою скребет!
Как будто взвыли те, кто под крестами погребен!
Волчонок смотрит и глаза в лоскутья душу рвут.
И глядь – а лапы у волчонка вросшие в траву,
А лапы будто бы корнями все пронизаны,
Как будто так лежит он уж как минимум с зимы…
Взбрыкнуло сердце, словно в кровь залили кипяток.
Рванулась Алевтина по тропинке наутек.

И так бежала бы стремглав, пока б не пала ниц,
Да встала вскоре, увидав на ветках тушки птиц:
Там с ветки цапля мертвая свисала во весь рост,
Висела сойка на другой, ну а на третьей – дрозд.
А дальше простиралось поле, круглое, как блин,
И шелестели травы, все аршинные стебли.
Тут онемела Акулина, судорожно крестясь:
Во всей округе ветра нет, а травы шелестят!

Стал ужас закипать до гула лютого в ушах,
И поняла она, что стоит только сделать шаг,
Оставит шелест в страшных травах душу навсегда…
Чу! Шум в сторонке. Акулина глянула туда.
По мху к ней кто-то твердо шел, да кто? В глазах рябит.
А звук, как от сапог по полу и доска скрипит.
А вместе с топотом туда ж – шуршанье грязных ряс.
А дальше… наливай, и дальше поведу рассказ.

Оттуда баба чесанула – что любой дай Бог!
Наверное, на пять шагов ей удавался вздох.
Шиповник ноги ей колол и рвал на части страх.
Нога – о сук, и Акулина грохнулась в овраг.
Упала тяжело в кусты, да так – не всяк очнись.
Дыханье сперло, снизу больно – схватки начались.
И то рыдая, то срываясь в бесноватый смех,
Сродила мертвое дитя, холодное, как снег.

К тому моменту утро уж явило бледный лик.
На тельце хладного младенца лучики легли.
И на него ж, крадучись, в темноте едва видно,
Из-под земли вползает темно-красное пятно.
Сорвала баба пуповину. Стала землю рыть.
Была готова ямка за минуту-полторы.
Младенца в землю закопала, холмик собрала,
Качаясь, встала на ноги и медленно пошла.

И уходя, вдруг обернулась на могилку мать,
На холмике белело что-то – не сойти б с ума!
То был заветный гребешок с мерцающим огнем
И только пятна крови рдели свежие на нем.

Конец II части.

Послесловие.

В народе бают, что купец искал свою жену,
И даже, что скакал за ней туда, к Веретену.
И звал ее по имени, обшарил все село,
Куда проклятье нашу Акулину занесло.

Нашел лишь ту избушку – на стене часы висят,
Что встали – только Боже знает, сколько лет назад.
Домой он не вернулся, канул в небытьё давно,
А след копыт засыпал пылью тракт Веретено.