Хрупкие моменты

Когда играли в войну, и мастерили винтовки из проволоки и фанеры, и долго бросали жребий, кто немцы будут, кто – наши, и жгуче вонзался в спину страшный снаряд-булыжник.

И когда в тот же самый двор, где штурмовали крепость, порой хожу на работу и, выскочив на крыльцо, чтобы наспех перекурить, вспоминаю былые битвы.

Когда под медные звуки затягивали на шее багряный шелковый галстук, и друг розовел счастливо, и сам гордился не меньше, и мнилось: теперь достойны.

И когда хлебнули свободы, и рьяно митинговали, и, закрывая глаза, сами себя убеждали, будто рушим режим во имя, и безрассудно торили дорогу тем, кто хитрее.

Когда подавал мячи великому вратарю, стараясь попасть точно в руки, и он широко улыбался, седой, загорелый и мудрый, внушая: «Захочешь – будешь».

И когда через несколько лет на трибуне хлопали мне, успевшему в тех же воротах азартно отбить пенальти в какой-то зональной игре, которую все же продули.

Когда возле школы впервые поцеловал девчонку, и от меня бежала прямо по звездному снегу – или по белому небу.

И когда уходил привычно, без упреков и сожалений, скудный скарб – или скорбь – унося в тертой брезентовой сумке.

Когда втихаря с пацанами взяли в заветных «брусках» – давно уже их снесли – зеленую поллитровку, и за прудами в лесу граненый стакан по кругу, и завода – на целый день.

И когда собирался выпуск на юбилей изрядный, и остро сверкали приборы, крахмально стыли салфетки, сновали официанты, и завода хватило снова.

Когда полыхали споры в поэтически-певчей тусовке, и низвергались основы, и возникали веры, и строки летели, как искры, и сроки сдвигались навеки.

И когда невпопад хоронили лучшего среди нас, первого даже в смерти, и февраль огрызался стужей, и стихи в ответ умирали, и тупо сверлило чувство, что так навсегда случилось, и не сумел, малодушный, губами ко лбу прикоснуться.

Когда поутру заглянули два бестолковых студента в редакторский кабинет, обещая грузить бумагу, и газетная суперзвезда ни с того ни с сего спросила, не напишем ли мы чего, и нагло заверил, что сможем, и стал в этот день репортером.

И когда, разрывая время, ступил, ничуть не умнее, опять в ту же самую реку – оказалось, такое возможно – и заново закрутился, хоть минула уйма лет, в ненавистно-любимом кругу, от которого – как от судьбы.

Когда белобрысым мальчишкой – с нелепым южным акцентом – на шаткий перрон деревянный с призрачной электрички спрыгнул – и, рот разинув, внезапно увидел город – желтый, с названием странным.

И когда, наконец, умолкну где-то рядом, в зыбкой земле, не утратив смешной надежды, что, может быть, не забудут.