Я сказал. 4

Я сказал: давай сначала.


Дрожащий шепот. Сладковатый запах свежей осоки. Пушок на щеке.

- Нет. Скажи, что ты меня любишь. Любишь, правда? Почему вы, мальчишки, так боитесь это сказать? Говори и говори. Само это слово как поцелуй. Вот сюда скажи, и сюда, и сюда. Не умеешь... Тыкаешься, как кутенок. Приоткрой губы. Чувствуешь мои? А теперь давай вместе: люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю...

Мелодия дрожи...

Легкокрылое лето... Обнажающий свет растворяет одежды. Мокрое под дождем платье липнет к груди. Ветер внезапно задирает подол. Босиком по лужам: янтарные брызги, смех, тонкая щиколотка, горячая рука, скользкие подушечки пальцев...


Она сказала: нет.


Там, за огородом, стоит бочка с теплой, мутной, мягкой водой из пруда. В ней живут пузатые желтые головастики. Этой водой поят огурцы - coчныe хрустящие зеленые хрящики. Их разрезают вдоль, посыпают солью и трут друг о друга половинки, пока не потечет ароматное бледное молочко. Его слизывают с пальцев, если даже они грязные. Этой водой глубоким нежным летним вечером моют ноги, не знавшие весь день обуви, моют, чтобы надеть носки. На носки - мягкие вельветовые туфли с легкой подошвой, чтобы идти в клуб. А покуда солнце, гревшее воду, садится за полупрозрачным лесом, можно залезть на лестницу, приставленную к соломенной крыше, и долго смотреть на горячий закат, пока ноги не высохнут. И думать о том, что земля кругла, как это солнце, как яблоко, что теперь в руке. Что у нее, возможно, есть свой вкус, свой запах, что она живая, как и то, что на ней, и внутри и сверху. Жизнь проникает во все вокруг. Ею насыщается мир, впитывая любовь и гармонию. В размеренности дня и ночи, солнца и дождя, растения и плодов существует вечность "всегда" - и сегодня, как и завтра, мир будет стоять в своей завершенности незыблемо. В нем нечего добавить и нечего отнять. Мир совершенен и прост в своей откровенности. Здесь все на виду, и сам - на виду. Ты смотришь на него, и все смотрит на тебя, пронизывает тебя своей любовью, сообщностью, радостью жизни. " И я здесь!" - со вздохом облегчения говоришь себе, будто и в самом деле тебя могло бы не быть. Но, вспомнив об этом, незаметно улыбаешься, понимая, что никто бы этого не позволил. Что мир без тебя существовать не может, как без этого света, ветра, воды. Без огрызка яблока, что в руке. Без самой последней травинки и головастика. Мы принадлежим друг другу, мы неразделимы и вечны в своей любви и привязанности.

Солнце садится. Высыхают ноги. Теперь можно пройти по упругой траве к крыльцу, и они останутся чистыми.

Теплота дощатой ступени. Стертый до выемки белесый порог. Растрескавшаяся звонкая дверь, крючок с птичьим клювом, гладкая изнутри и шершавая снаружи ручка.

Дома.

На столе - сковородка с горячей картошкой, большая измятая алюминиевая кружка, полная ледяного молока. От запаха жареного легко кружится голова. Оказывается, ты по-настоящему голоден. Набрасываешься. Хрустят стрелки зеленого лука, черный хлеб вязнет во рту, картошка обжигает нёбо, а от глотка молока зубы ломит так, будто по ним ударили.

Быстрей. Скоро стемнеет. Нужно успеть еще вымыть голову земляничным мылом, найти какую-нибудь рубашку, насыпать в карман фуфайки пo6oльше семечек, а в другой - спрятанные в амбаре под тюфяком: пачку "Дымка", спички, фонарик и пятачок на кино ровно в десять. В двенадцать клуб уже закрывается. Но за это время можно многое увидеть...


Я сказал: да.


Ночь - время любви, время объятий с миром, время себя. Насытившийся теплом и яркостью, искрящейся влагой и звоном движений, мир возвращается к первозданной тьме. Смешиваются очертания, запахи, звуки отделяются друг от друга. Будто в общем покое каждая его часть, укрытая непрозрачностью ночи, бормочет что-то во сне, вскрикивает, всхрапывает с присвистом, ворочается на чуть слышно поскрипывающей постели, шуршит нагретым бельем и убаюкивает другую. И все это шепотом, вполголоса, неразборчиво, тайно, с вниманием и нежностью. Внешне. А внутри - переполненность семенем, трепет предстоящего соития, жаждущее лоно...

Моя рука в кармане ее плаща через материю нащупывает резинку трусиков и азартно пощелкивает ею. Мы разговариваем ни о чем. Как и все звуки вокруг, это - внешнее. И я, и она знаем: мы идем к пруду. Там, на склоне, у теплой мутной воды я расстелю фуфайку поверх сочного клевера и предложу ей место рядом с собой. Она сядет, плотно сдвинув крупные круглые колени, а я проведу рукой между ними - и они раскроются... Хочешь?


Она сказала: хочу.


На же, на! От меня, от всей этой ночи, от всего переполненного мира, бери, не жалко! Это - твое! С зернышками клубники, со скопищем желтых головастиков, с бледным огуречным соленым соком - тебе...

Еще? Возьми еще... Какая пропасть, какая жадность и ненасыщаемость! Мой мир, кружась и вспениваясь, устремляется в ее воронку, будто вода из ванны, в которой выдернули пробку. Проваливается, перемещаясь от внешнего к внутреннему. Поет, пожирая сам себя. Подрагивает, покусывая и обжигаясь. Сокращается, отрыгивая, и истекает слюной...

Я слаб, безволен, угнетен. Я - пуст. Меня можно топтать, таскать за волосы. Можно убить - не почувствую, только слабо улыбнусь: я сделал, я смог, - что еще? Если не нужен больше, - убирайте. Или бросьте прямо здесь, на этом клевере у мутной воды, пусть сквозь меня прорастет трава, пронзит - туда, вверх, к самым звездам, на которые смотрела она. Вот так, как я теперь. И если я погружался в нее, то она растворялась где-то среди них. Что видела она там?..


Она сказала: хочу!


Еще и еще! И этому нет предела... Я парю с тобой в близком небе, где струится темно-фиолетовая жуть, а звездные миры опаляют закрытые веки. Я сильна и полна, как поток, вобравший в себя все семя Земли. Я невесома и обильна. Я свободна! Нет предела - нет и запрета. Мое чувство царствует в ночи.

Понимаешь?

Когда я люблю, я сама становлюсь этим миром. И ты живешь во мне. Ты - истина меня, моей любви, моей плоти.

Вот лодка на воде. Покачивается, плывет. И отраженные звезды вокруг нее и над ней. Границы нет. Она - внутри. Толчок веслами – всплеск, скольжение. Колебания звезд. След чувства - он не появляется и не исчезает. Он есть. Только тронуть, всколыхнуть. Толчок, скольжение, еще толчок... Глубже весла - чувственней всплеск. Волна за волной. А чем дальше от них, тем чаще, но шире, по всей поверхности, - до неудержимого блеска, до дрожи, которая разбивает меня на кусочки, и я сама превращаюсь в осколки светил... Вот так я вижу, когда закрываю глаза. Ты спишь?..


Она сказала: с этого началось.


А сейчас я кладу голову тебе на грудь и слышу, как рушится внутри.. Камни. Поток камней... Гора ли, здание - не знаю! Возможно, ты сам жил в этом, или это возносилось само вокруг и в глубине тебя, но теперь я вижу стену обрывающейся в бездну. Она уже полуразрушена вверху и шатка в середине. Она трескается от твоего дыхания, с каждым ударом сердца вниз сходит лавина камней, оббивающих мне ноги и душу. Твой осыпающийся храм погребает меня заживо. Бесформенные, огромные, тяжелые его куски, когда-то уложенные прочно и прямо, были опорой тебе и мне. Теперь они внушают мне ужас. Я гибну. Ты подавляешь меня, превращаешь в пыль, в ничто...

Когда-то я была бабочкой на этой стене, нагретой летним солнцем, была цветущей повиликой, обвивавшей каждый грубый выступ. Я хранила тень и прохладу, я едва касалась тебя, пытаясь не нарушить, защитить от ветра и влаги, как могла, в меру слабых, но терпеливых сил своих крыльев, листьев, лепестков. Я начиналась в тебе, мягко пуская корни в трои трещинки, впадинки. Питалась твоей силой, верила в твою надежность и твердость. Я порхала вокруг, овевая тебя своей нежностью и чистотой. Любила. Берегла. Жалела.

Что случилось, скажи? Откуда этот гул, этот грохот, это разрушение? Или мне это чудится?


Я сказал: с этого началось.


И потом, утром, когда я глядел на тебя, мне уже было стыдно.

Отвисший зад, толстые икры, широкая, мешковатая грудь... Ты была моей дальней родственницей. Старше. Тяжелее. Ненасытней.

Стеснялась раздеться. Пряталась в тени, в кустах, где тебя находили многие, многие...

А к вечеру тебя искал я. Ночь выравнивала нас по возрасту и желанию. И та, другая, тоже была тобой. Ты была в каждой следующей. Как сейчас. Как всегда. И, если ты не помнишь, я могу показать тебя в них.


Она сказала: хорошо, тогда я расскажу тебе о девочке, которую любил старик.


 

У нее - нежная, гладкая кожа. Ни жиринки. Струящаяся, отзывчивая податливая. Она светится в постели...

Я стал другим. Уверенным, непоколебимым, безгрешным. Пока она была со мной - у меня все получалось. Я сбросил не только те двадцать лет, что разделяли нас по времени, в опыте, в пространстве - тяжесть тела, мыслей, чувств. Я приблизился с нею к себе, тому, кто жил и видел ее в своем будущем.

Она похожа на фотографии моей мамы. Очень светлое, задумчивое лицо. Чистота взгляда. Все натуральное, искреннее. Консерватизм в одежде. Прическа. Стиль без времени - женственная строгость и достоинство. Когда мы в постели - у меня сердце бьется под нее - учащенней, ритмичней и упорядоченней. Она вся - дом моей души, родной, понимающий, вещий.

В моей жизни, бывшего неудачника, комплексанта, может, и не хватало как раз этого упорядочивания от молодого упругого сердца, связанного со мной не корыстью, не требованиями и капризами, а всепониманием. Я держу ее своим наплевательством на страх, широтой жеста, легкостью достижения самой безумной цели, непредсказуемостью поведения, страстью к жизни, данными мне - ею. Обладанием ею. Всей бывшей невозможностью этого обладания. Такой, как она.

Остановиться уже нельзя. И возвращаться не к чему. Я деловой человек. И она, девочка, видит это лучше других. Я на глазах становлюсь прошлым, она - будущим. И это - не законы природы, не возраст. Когда мы вместе, наши сердца стучат всегда одинаково: жаждой любви, действия, скорости, парения над слабым, пошлым миром. Мы равны перед ним по силе. Мы нужны друг другу. Мы и есть то равновесие, в котором он существует.


Я сказал: нет.


Ты не знаешь. Есть возвращение. Великое возвращение упадка. И, когда рушится храм, он не уничтожен. Он обращен к своему основанию. На этом месте нельзя возвести нового. Да и не нужно. Развалины значат иногда больше, чем стены. Именно в разрушение история вкладывает свой сокровенный смысл.

Было другое утро. Другой день, другая ночь.

Солнце запускало свои длинные пальцы в самый подшерсток июльской кудлатой травы. В нечесаных переплетеньях влажно дышал зной. Спелость с пряной насыщенностью ударяла в ноздри.

Я задыхался в утреннем сне под сводчатой аркой растений. Но не вставал, зная, что сплю и со мной ничего не случится.

Полз по траве муравей и звенела цикада. Мир пробуждался вокруг, не замечая меня.

Я никому не мешал и был сам по себе пустотою. Только природа надежно мою пустоту берегла.

Жизнь обходила меня стороной, не тревожа. Был я в своей скорлупе для нее невидимкой.

Тут мне легко стало вдруг и совсем равнозначно: есть или нет я теперь, раз жизни не нужен.

Пусть я умру, я подумал, но в мире, не в жизни, место мое на земле некому будет занять...

В том первом, чудесном сне я впервые отделил себя от общего. Поначалу - как звук, что не смешивается ночью с остальными. Позже - как пространство, окруженное тонкой телесной оболочкой. И если всегда смотреть вперед и не видеть своего тела, если части его не касаются друг друга, то теряешь его ощущение - оно пропадает, растворяется в окружающем. А ты сам будто отделяешься от себя и живешь только голым умом, избавленным за ночь от желаний, удовлетворенным, точным и ярким. Ты видишь мир со стороны, - пока еще он не овладел тобой, не подчинил себе. Ты свободен пустотой сосуда, из которого вылили влагу. Но - она вокруг, хотя еще и не готовая войти в тебя, плещется, живет, зреет. Прикосновение былинки, лапки муравья, луча солнца... Мягко, ненавязчиво природа подступает к тебе, трется, как кошка, о ноги, тыкается в щеку, ластится и проникает все глубже, наполняя запахами, звуками, чувствами. Ты набухаешь, как губка, впитывая, насыщаясь. И когда первое дыхание ветра доходит до ресниц, рука уже скользит к паху - там, настороженный и плотный, первым ждет прорыва в этот мир тот, кто и довел тебя до опустошения. Ты ощущаешь его своевольную упругость, упорство. Ты уступаешь ему, повернувшись чуть на бок, подчинившись его внутренней силе; и он раскрепощается вдруг вверх и в сторону мощной золотистой струей, брызжущей в сплетение растений. Трепещут травы, взмывают насекомые, солнце взрывается искрами в омоченных куделях. И на освободившееся место таким же пенистым потоком вдруг хлынет жизнь: ты почувствуешь и жесткость комка земли под локтем, и зуд обкусанного комарами лба, и сухость во рту - нестерпимая жажда проснется в тебе. Жажда по чистой, свежей колодезной воде. В которой нет ничего, кроме нее самой. Только чистота и прозрачность. И тебе нет никакого дела, почему и в ней к ночи заводятся головастики...