Подоконник

                Воимя Прошлого, и Настоящего, и Будущего. Аминь.

Вся наша жизнь – это прошлое, всегда.
Ну, или будущее. Это у кого как. Всё равно что стакан – наполовину полный или пустой всё-таки?
С прошлым понятно, хоть оно и видоизменяется, и тоже текуче, но более-менее статично, а будущее уж совсем зыбко и мистично.
Так что у меня жизнь – это прошлое. Я это понял окончательно, когда, в очередной раз садясь в электричку, вдруг поймал себя на том, что сажусь против хода движения. И рассматриваю то, что от меня уходит. Мне кажется, так можно больше увидеть, чем выскакивающее тебе в лицо и тут же оказывающееся за спиной нечто.
Не то что бы я там живу, просто я считаю, что наша жизнь – это то, с чем мы уже познакомились.
Мы же говорим – мне 44 года. То есть моей жизни, моему прошлому.
А вообще настоящее – какое оно? Это год, или сегодняшний день, или вот этот миг, который уже мелькает в прошлое, пока я договариваю о нём фразу, и из-за угла выбрасывается новый камикадзе – подобно столбам на трассе при большой скорости. Какое оно – настоящее?
У меня это подоконник.
Всё время на нём сижу.
И в зависимости от того, куда свешены мои ноги – наружу или внутрь – можно ясно видеть – в прошлом я мысленно или в будущем. Иногда я сижу верхом, раскинув по одной ноге туда и туда. Это подобно сидению на двух стульях, и мне кажется, меня разорвёт моё настоящее!!
Жил я тихо всегда. Поливал цветок. Не подселял к нему никого, цветы тоже ревнуют. А последний год жизни, когда ко мне пришла Она – всё перемешалось. Ко всем ведь приходит Она, и мы не знаем, отчего так раздута эта О, в заглавную, в сферу, куда мы забираемся, как в качели, и лежим, глупо-глупо улыбаясь и иногда просыпаясь от страха.
Настоящее – это канат, с каждым годом всё сложнее и всё проще балансировать, а легче всего, когда половина жизни позади, половина впереди. Стакан полный, пустой, и ещё гранёный.
Она пришла, но почти сразу сжалась в точку, пусть и живя со мной. Я всё равно оставался рад – точка отсчёта, думал я, вглядываясь в конец аллеи с подоконника, как с разделительной черты прошлого и будущего.
Она просто пришла ко мне и повесила новые занавески. Тёмно-красные. Да, Она была страстной. И сама не осознала, что раскрасила этими занавесками моё настоящее, карниз, тёмно-красной – кровавой нитью теперь проходящий между прошлым – комнатой, и будущим – улицей.
Она выбросила старый цветок, за которым я ухаживал всю свою жизнь, всё своё прошлое, сказала, что перед смертью не надышишься, и принесла новый. И так легко всё в ней было – выкинуть, принести, привнести. Она с лёгкостью делала огромные подарки, с лёгкостью отбирала то, над чем я корпел годами, берёг годами.
«Кем она тебе приходится?» – спрашивали друзья, знающие мою привязанность к определениям. «Приходится…» - отвечал я, пряча в скотский юмор и пожимание плеч свою сильнеющую не по дням, а по часам любовь. Просто было очень страшно чувствовать, что любовь из костюмчика с иголочки становится растущей пастью, измельчающей ощущение величия, которое привычно торжествовало во мне с простыми любовницами.
Пришла Она, и весь совместный год я, когда приходил домой, чуть раньше Неё, сидел по-прежнему ногами в комнату, внутрь прошлого, но смотрел уже наружу – как идёт Она домой. Смотрел в своё будущее, ОГЛЯДЫВАЛСЯ в будущее.

Иногда хочется смеяться над детством, иногда - над взрослостью. Мне не над чем смеяться, сейчас и то, и то смеётся надо мной, и мне ничего не остаётся, чтобы заделаться клоуном и захохотать вместе со всем этим, не стараясь переорать, ведь побеждает шёпот, и я объясню, почему. Меньшая затрата сил, вот и дольше длится. Эти все проорались, а я себе хи-хи, хи-хи, как тиканье.
Время всех переживёт. Хи-хи, хи-хи. Замечали? Сидите в компании, один засмеялся, другой подхватил, все перекрикивают, смех сужается и расширяется, летит каменной горой вниз, потом песочек сыплется – того, кто хорошо досмеивается последним. Но стихает и он. И на минуту – вот она, правда, жизни и смерти – тишина. В которой слышны стрелки, тик-так, хи-хи. Время побеждает. Оно идёт. Оно не выдохнется, у него самая верная тактика дыхания, ни одному пловцу не достичь её. И все, все в компании панически пугаются того, что услышали правду жизни. И сразу наперебой заглушают, опять начиная хватать первые подвернувшиеся темы разговора, а лучше – шутить. Тик-так остаётся, просто не слышно пока, до следующего столкновения.
Я сам себе время. И мне плевать, что на этом моменте вы надо мной посмеялись в кулачок, переглянувшись.

«У тебя есть любовь?» - спрашивали меня до Неё. Да, отвечал я. Потому что она уже есть, если есть где-то в будущем. И если есть в прошлом - всё равно есть. А не была.
Всё сложнее балансировать, когда заглавная О становится нулём, причём по его собственному неоспоримому желанию. Кручу-кручу это кольцо цилиндрической О перед глазом, а цветные стёклышки не падают, ничего нет.

Как-то сидел на своём подоконнике, смотрел в ту точку, из которой должна была вырасти Её фигура, Её бежевый размашистый плащ, налету походящий на выцветающий кленовый лист. Темнело, и я не знал, какого оттенка ожидать глазам. Она всё не появлялась, точка не росла, стала слепой точкой от долгого созерцания. Страх взращивался быстрее, чем цветок. Новый цветок – побег, выглядывал в окно. Побег из дома.
Ну и я встал – чтоб удобнее выпасть нафиг из окна, на самое дно будущего.
А Она под окнами пошла просто. Если б не встал, не увидел бы… Прятаться стала от меня, от моего взгляда в будущее, а всё равно ведь ко мне шла.

И всё же однажды не пришла. Я сидел и смотрел. Сидел и смотрел. Рядом звонил телефон, Она звонила, но я не отвечал, сначала потому что горло сдавливалось, будто само себя душило, а потом – потому что я и так всё знал, догадался, где Она теперь, и чтО мне скажет. Мне было панически страшно знать, что услышу не только то, что знаю, но и ни о чём не сожалеющий голос. Вибрация звонка ежесекундно двигала телефон на шажок ближе к падению из окна, и вот, наконец, он упал. Я наблюдал за этим, ничего не предпринимая, так же, как Она весь год наблюдала моё приближение к падению, и, наконец, падение.

Мы все сами себе время. Не хотим – не выходим из вчера. Вот Она оставила меня в преддверии осени, замерзать, и мне теперь и летом холодно, я всё время в этом джемпере.

С лёгкостью принесла себя, огромный подарок, с лёгкостью отобралась.
Ну и перестань относиться к ней как к подарку, говорили мне. Подарки не забирают, не щедрость и была, значит.
Точка, из которой вырастала каждый вечер Она – стала мёртвой точкой.

Я хватаюсь за нитки – должны же остаться хоть какие-то привязки к жизни. Вот я клавесин любил слушать, рисовал смело, так, что весь в красках был – расточительное богатство, обогащающее искусство, звонил друзьям, которые всегда были дико рады, и всегда, как бы часто я ни появлялся, ругали меня, что появляюсь редко. И вдруг понимаю, что давно сам же и обрезал любые пуповинки с жизнью, ради одного человека. Нельзя делать ставки на одного, лишаясь всего и всех, несмотря ни на какие «навсегда». Проигрыш ниже нуля.
Как вскарабкаться хотя бы на этот ноль теперь? Ведь ноль это старт, ноль это много. Гораздо больше, чем любое заглавное О. В любых «Он/Она».
Клавесин изранил меня всего, когда я поставил пластинку – потому что всеми привязками я поделился с ней, всё, чем я жил, заляпано ею. Под этот клавесин – МЫ. Рисование было – для НАС. А все друзья, если и звонили – то спрашивали о НАС, и я покорно, узким задушенным голосом, обещал передать ей привет, или делал вид, что передаю, крича в пустую комнату «Кошечка, тебе привет от Женьки/Петьки/Анюты». И скорее сворачивал разговор, чтоб разрыдаться в голос на всю акустику.

Чтобы продолжать жить, я перестал думать, что у меня ничего нет, кроме прошлого, и начал думать, что у меня есть прошлое, а большего и не нужно.

Но Она попросила не вспоминать Её, выкинуть фотки и вещи. Выбрасывай меня сама, я-то тут причём. Она пыталась убедить меня, что мы чужие.
- Почему я должен перестать считать тебя женой? – хмыкнул я, - только потому, что ты бросила меня? Подумаешь…
Меня уволили. Из собственного прошлого. Даже на него нет права, если кто-то из прошлого не согласен в нём жить, не хочет моего пребывания там. Не смотри на меня, отвернись, говорит.
МЫ становится картонным, а общий дом – карточным домиком, если хоть для одного из двоих МЫ умирает.
Меня уволили.
Больше никто не подметёт наше прошлое, не польёт мысленно подаренный когда-то цветок – чтобы дальше цвёл, чтоб листики оставались зелёными всякий раз, как прикоснётся взгляд памяти – чтоб не застали мы врасплох пыль и руины. Если каждый раз заглядывая, мы воскрешаем прожитое, то никогда не наткнёмся на смрадные разложения и, не дай боже, собственные трупы, вспомнив совместную жизнь.
У Неё память девичья, я всегда помнил за двоих, с усиленным отчаянием запечатывая каждые прожитые сутки под кожу, утрамбовывая, натягивая крышку портфеля, сжимая замки, как челюсти. Знал, что будет у Неё чёрный день, и, настроив на меня будто слепые глаза, спросит: Ну как там, что ты мне сказал в наш первый вечер? А расскажи-ка, что было потом... Хм, - улыбнётся Она, - а я что? а дальше... Какой у тебя был шарф?
И я поделюсь, буду вытаскивать из туго набитой памяти по вещичке, сейчас тяжело, зато потом подробно-подробно смогу поделиться, Она ж совсем беспомощна, беспамятна отчего-то.

Но меня уволили. Прогнали. Не хотят цвести, не хотят, чтобы помнили, хотят жить настоящим и будущим.
Но и у прошлого есть будущее, и у будущего есть своё прошлое. То есть и то, и то было таким, а стало иным, и продолжение следует.
Она не хочет, чтобы её возвращали.
Бедная. Лишив себя прошлого, мы отрезаем  и будущее, вытекшее из него. Всё всюду впадает и проистекает.
Я не лишаю себя будущего, но прошлое моё растёт, наплывая на завтрашние дни, толстеет.
Это разумнее – в конце концов, все мы растим прошлое засчёт будущего, которое у всех у нас худеет с каждым днём, а потом и вовсе истончается стеночка, лопается, и чпок – мы вылупились из жизни, как когда-то в жизнь. Мы сами, с нашими огромными жизнями, делёнными когда-то, при жизни, на три составляющих – становимся сплошным прошлым.

Где-то на двухсотое утро я проснулся, сказав вслух неожиданную для себя вещь: «Падение, которое должно обрадовать неизбежностью взлёта, ведь так?» Подсознание бешено залаяло на меня, искусало, я сделал сорок уколов трезвых рассуждений, и помогло.
Смотреть в будущее из окна настоящего, половиной туловища находясь в комнате прошлого – не дело, по будущему надо бродить, быть в нём.
Ну, я вылез из окна, да и побрёл в будущее. Но вернулся за цветком. Снова вышел. Посмотрел в своё окно из сумеречной осени. Вернулся закрыть. Но оставил, пусть светит для кого-то. И пусть будет открыто – выветривается прошлое, до меня кусочками праха долетает, если захочет. Я посижу тут, на скамейке, держа за пазухой остывающий комнатный цветок. А потом будет потом, - проговорил я, вкручивая сигарету в бортик урны, и побрёл дальше, в этот момент я ощущал свои глаза очень пустыми, и в груди, кажется, стонал уже не вопль, а северный ветер.

Так трудно ухаживать за цветком прошлого. Да и неестественно это. Пересадил я его в нормальную почву в сквере, дал ему будущее.

Но ноги сами привели туда, где она. Мне вцепился в волосы её сожитель. Я побрился наголо и снова поселился на подоконнике, но уже их лестничной площадки. Я ж знал, что любит она меня, просто дурочка. В отсутствие всех, она выходила к моему подоконнику курить, а потом сказала:
- Здесь пыльно. Уберись здесь.
Она всегда считала меня старательным в быту, ей нравилось смотреть, как я прибираюсь.
Во второй день она сказала:
- Убирайся каждый день в нашей комнате.
И я убирал, обходя тряпочкой всё, чем мы жили, каждую вещицу. Сохраняя прошлое.

А в третий тем же голосом сказала:
- Убирайся.

И, видя, что я ожидаю уточнений места, уточнила:
- Выметайся.

Я на улице. Вот в эту секунду я смотрю – уже не за окно, из прошлого в будущее, а просто перед собой, вокруг себя – и вижу, как летят листья наискосок, будто ревнивые вцепляются  друг другу в кроны. Я устроился дворником, всё равно ж не могу рисовать, а все остальные умения давно подавлены.
Очень красивая осень сейчас, невероятно.
Когда я учился в художественном, помню, стою у входа, курю и любуюсь яркими кустами перед крыльцом. А дворник – нелепый мужчина небольшого роста в берете – трясёт их, вместо того, чтобы не дышать. Мы с другом хором вскричали: что Вы делаете, а как же наша осень!
А он уставился огромными от очков косыми глазами и зловеще расхохотался, принявшись опять дубасить лопатой по лимонно-алым кустам, с криками «Кончилась ваша осень!!!» Не забуду это кощунство, эту насильственную гибель только ради того, чтобы облегчить себе работу. А если бы работники морга пошли всех убивать, чтобы заранее переделать всю работу?

Я не дышал на эту осень. Я убирал хабарики из листвы, мусор, но оставлял каждый листок. Я опять сохранял прошлое. Когда оно захочет, оно само станет прошлым, я ничего не буду хоронить заживо. Я знаю, что это такое. Меня хоронили. Она. Моё сердце кричало, что любит, а она забивала эти крики комьями земли, почти не глядя, или, что ещё ужаснее – глядя прямо в глаза. В открытые глаза бросала комья земли!!

С каждым утром было всё труднее очищать листву, которая уже становилась перегноем, и уже обледеневая, говорила о своей смерти, но я не спешил.
Я поверил листве только, когда моё прошлое становилось перегноем. Удобряя будущее…
И тогда листва сама оделась в саван. Наступила зима.

Бывает, что заменой человека становится его отсутствие. Её отсутствие стало до отказа заполненным. Вот так, и очень даже равноценно получается.
Отсутствие такое заполненное, что пей хоть залпом, хоть потихоньку, как пойдёт.
Во всех гостях, где бывал я, живя на улице, то есть в будущем, ставшим настоящим – делалось душно. Раньше меня сжирал окружающий мир, теперь меня сжимали миры окружающих, и сам чувствовал, как закупориваю их. Из любых гостей я пробкой выскакивал на улицу, которой раньше боялся. Помню, как вышел с её цветком… впервые… - Голый воздух, и всё. Такой голый, что режется. А сейчас режутся комнаты.

Сегодня увидел небо раньше обычного, как его вспарывало солнце. Недоношенное солнце, подумал я. Раннее небо. Раненое небо. И закат был как-то особо зол, я смотрел в небо, продырявленное тёмным огнём, и выпалил: «ожог неба».
Наступила новая осень. Но какая-то старая. Сейчас много стариков рождается…
Я всё понял про прошлое, настоящее, будущее. И почему только настоящее называется настоящим, а всё остальное не дотягивает до этого звания, искусственное.

Но по-прежнему не сбиваю листья, хотя прошлой осенью меня чуть не уволили за выцарапывание мусора из того, что уже отмирает. Она меня прогнала когда-то за это же, а я всё на эти грабли. Ну, на то я и дворник, общаться с граблями. Хотя, зачем-то же она попросила убираться в нашей комнате…
Я не сбиваю листья, я сам сбитый листок, она облегчила себе работу забывания, меня со всем моим к ней самым настоящим – сбивая в прошлое.
Но не учла, что все неестественные, насильственные процессы – рано или поздно дают о себе знать.

Я в этой дворницкой жилетке – так похож на рыжий лист. Весь сегодняшний день мне плачется в жилетку рыжий лист, прилетел с другого квартала и тычется, мол, меня тоже сшибли, а ведь я ещё ГОРЮ. Понимаю, друг. Действительно, яркий ты такой… А кто-то хочет, чтоб ты забурел, во всех смыслах забурел.
Время что-то влечивает мне, не понимая, что во мне оно остановилось.

Я всё ещё не знаю – замуж она вышла или покурить.

Я проходил мимо своего окна – оно горит, как моя грудь, как моя жилетка, как тот лист, и кто-то, вижу я, убирается в комнате… Не та ли, что сказала «убирайся», ждёт меня…

Но в комнату меня не пускает любовь. Уже у подъезда я закашливаюсь, как от угарного газа, и даже крикнуть, чтоб вышла, не могу. Она – моя беспамятная любовь, прибирается там, складывая аккуратно вещи, которые не помнит, но любит. Не узнаёт в упор, но замедляет движение, проглаживая пальцами очередную мою рубашку, и осторожно нюхает.
И я крепко люблю её. БЕЗ ПАМЯТИ.

Любовь умирает только если время в нас хихикает.
Психологи говорят, она живёт три года.
Лучше бы я завёл хомяка.