3. Прекрасная Дольчина

               
 Вы спрашиваете - почему я, Жак де Майе, крестоносец милостью божией, выходил из боя непобедимым? И не прибегал ли я к помощи демонов? Побеждать в бою мне помогало то, что, сжав в руке ладанку с камнем первородства, я мог обратиться во льва,  несметную тучу дроздов или в полчища  древоточцев. Вот почему там, где я появлялся, на поле боя бывали растерзанные в клочья, исклеванные до костей. Вот отчего полки сарацинов разбегались, когда их  копья, стрелы, луки и повозки рассыпались, киша крошечными жучками и их личинками. Я был быстр  и могуч, как лев.

 Я видел в темноте, как кошка. Я преодолевал расстояния со стремительностью летящего дрозда. Конечно же, укрепляла меня духом и память о невоплощенной Дольчине. Дух ее был блуждающим эоном той самой девушки с которой я в бытность галлом Неистовым молился Спасителю в окружении язычников, прячась с братьями в пещерах. Встретиться с нею мне рабу-галернику, плененному римлянами галльскому войну, получившему затем прозвище Жака Неистового,  довелось на Кипре, как раз тогда, когда рабов переправляли по морю из  Египта в Рим. Она родилась  на руинах Карфагена и владела даром прорицания. Наша любовь вспыхнула, когда  мы оказались среди рабов, возделывающих  капустные плантации Диоклетиана на берегу Адриатики.  Но как быстро, презрев утехи телесные, обратила Меня Дольчина  к  любви небесной! Тайно выкопав пещеру под  хижиной, где вповалку спали на голой земле рабы из Дакии, Скифии и Галлии, мы  спускались в нее и жгли лучины перед ликом Спасителя, схематично начертанном на половинке колодки, в какие закрепляют головы и руки невольников. Вот за эти моления и угодили мы в конце концов на арену ко львам.

Если я мог хоть как-то сопротивляться, Дольчину растерзал первый же налетевшее гривастое чудовище. Толпа ревела, когда ее голова отлетела в сторону от одного удара лапы, брызнула кровь и  светлые ее волосы, которые я так любил гладить, обагрились. Она носила во чреве моего ребенка. В тот момент, мне кажется, я услышал сказанное ею, а может быть просто угадал по губам, как угадывал, когда мы обменивались тайными знаками:  “ Вот так же случится и с Филиппом Красивым, его потомками, Людовиком XVI  и Робеспьером Семеновым…» А может быть, это сказала и не она, а ощутивший прикосновение смерти ребенок в ее лоне. Его я в тот миг почти что явственно увидел сидящим внутри  круглого живота Дольчины. В следующий момент лев ударил лапой и, вырвав плод вместе с пуповиной, швырнул его в сидящих над ареной. Крик младенца перекрыл, прокатившийся по амфитеатру гул ужаса.

 Мне показалось, что колеблемая, как листья огромной кроны на ветру, толпа ещё раз повторила слова прорицания, сказанные мертвой головой. Половину из сказанного я так и не понял, но мне было известно, что Дольчина может прорицать на много столетий вперед. Осознавать это мне оставалось не долго; сломив лапой вонзенный мною в шею короткий кинжал и рыкнув, только что разорвавший мою возлюбленную лев, сомкнул зловонную пасть на моих ребрах. Затрещал гладиаторский панцирь, я увидел, как из под него брызнула багряная струя – и я очнулся уже в другом времени и в другом теле. Как я мечтал встретиться с Дольчиной в других ее воплощениях! Но этого не происходило. Женщины встречавшиеся на моем пути были либо погружавшимися в пучину страстей и ведовства колдуньи, которых тащили на костер, либо придворные кокетки, привыкшие поднимать или опускать пальчик во время смертельных рыцарских турниров. Лишь  во время свирепствовавшей по всей Европе чумы, когда будучи Жаком  Философом, сняв доспехи, я  дал обет бороться с этой заразой и помогал в городах какому-то аптекарю-прорицателю, я, кажется, не раз натыкался на воплощения Дольчины. То я узнавал ее в  умирающей в лачуге крестьянки в окрестностях Дежона. То в  горожанке, мучающайся у крылечка на улочке Сен –Дени. То находил ее в агонии в покоях короля. Я блуждал по Парижу, все время возвращаясь  либо к мрачным стенам Тампля, либо к  твердыне Нотр-Дам, со стен которой скалились химеры, похожие на обточенных ветрами пустыней сфинксов. Именно тогда впервые и появилось у меня ощущение, что я заблудился во времени. Нас снова свел Монсегюр…И всякий раз она умирала у меня на руках, успев сказать так и не понятые мною до конца слова. Я снова кидался искать ее в зачумленных городах, но натыкался лишь на аптекаря-сына еврея выкреста Мишеля де Нотрдама, который тоже, как мне казалось бродил сквозь времена, как путник по дороге из Дежона в Орлеан. Иногда я хотел нагнать его на этой дороге, но он исчезал, растаяв в сизой дымке посреди бела дня. Отчаявшись вновь обрести Дольчину, я  вырвался из лабиринта зачумленных улочек и, ощутив под собою крепость седла, вдохнул сквозь распахнутое забрало свежий, напоенный запахом цветущих вишен ветерок.

 Обгоняя толпы пилигримов, я направлялся в сторону Святой земли. Одного, назвавшегося Лео Простаком, погибающего на обочине пилигрима-прокаженного  с крепко зажатой в руке створкой ракушки  в руке, пытающегося отрезать отгнивающий палец и бессильного сделать это, я поднял и, посадив сзади себя на коня, отвез к целебному ручью у горы Афон. Там я отсек ему палец мечом. Он как драгоценность тут же завернул свой отсеченный перст в тряпочку и засунул в карман. Там он и носил его, не смотря на распространяемое зловоние. Произведенное усекновение, вода источника и свежий воздух излечили Лео Простака, и,  переименовав его в Лео Беспалого, я произвел его в свои оруженосцы. Как и положено, вначале он не имел коня и довольно проворно бежал рядом со мной и во время переходов и в бою, держась за стремя и отбиваясь от пеших своею пятишиповой булавой в ближнем бою и обстреливая из арбалета –на расстоянии. Потом он сел на обретенного в бою коня, напялил доспехи, снятые с сарацина, но лучше бы он этого не делал.

 Не знаю  зачем отправился я в Святую Зелю. Для того, чтобы отвоевать Гроб Господень или встретить воплощение Дольчины? Мне мерещилось, что, как и я, заблудившись во временах, она скрывается где-нибудь в стенах какого-нибудь гарема…

Новелла из романа "Дар Нострадамуса"