Фильм, фильм, фильм!

«Фильм, фильм, фильм!» - пропела голова Порфирия Семёновича и приняла на грудь добрую пинту эля. Ничего удивительного, нашествие сумасбродствующих выходцев как-никак оставляло смутное напоминание о великом переселении душ. Флюсом эпохи Порфирий чувствовал, что каждый неосознанно что-то обязательно снимает: сливки или последнюю рубашку, тёлку с ромашкой в поле или последнюю модель сивого мерина, знойные апартаменты из-за бешеных бабок или  собственный угол без зазрения совести. Семёнович снимал койко-место в одиночной кинокамере и имел тайное хобби в местном театре абсурда. Время от времени он выглядывал доверенное лицо и демонстрировал чёрно-белые снимки с антисоциальными вкраплениями и элементарным сурдопереводом частной жизни к обобщающему смыслу флуктуаций абстрактного гомеопатизма. Порфирий как и Семёнович не признавал бытующий в общепризнанном круге сценарий, он хватал зрителя за грудки, не взирая на пол, и трахал его на месте со всей дури. Зритель при желании растрачивал остатки чувства достоинства в буфете упомянутого свыше театра и, довольствуясь  галюциногенным эффектом, покорно становился безропотным поклонником грибоедства, повторял всё настойчивее «горе от ума» и искал успокоения среди «мёртвых душ». Дурь, как правило, выходила боком и смотрелась в зеркало, пряча в полдень тени от бессонницы. «Фильм, фильм, фильм!» - прошипела голова Порфирия, догоняя Семёновича. Кадры снова побежали за элем. «Снимите меня, пожалуйста!» - послышался  голос Алисы. «А продолжение будет?» – спросили Порфирий и Семёнович одновременно и столкнулись лбами, попытавшись поцеловать её раскрывшиеся для ответа губки. Алиса всегда днём притворялась ночной бабочкой, считая, что её не замечают. Она была замечательной и трогательно-ранимой, особенно в процессе съёмки.
- Снято! – гаркнул Семёныч Порфирию удовлетворённо и удалился, нажав на эскейп. Продолжение кинематографически брошенно повисло в прокуренной комнате.