Роман в стихах о Лермонтове Русский Гений глава 7

Глава  седьмая

1

Над ним она стояла у ограды…
Без горьких слёз, без стонов и мольбы.
На дне могилы – прах её услады,
Последний дар безжалостной Судьбы.
«Зачем? За что?» – она не вопрошала.
Стояла молча, спрятав долу взгляд.
Нательный крестик в кулаке зажала.
Воистину скорбящие молчат…
Молчала мама матери Поэта
С тех самых пор, как был застрелен внук.
Безмолвным стало роковое лето…
В сознании звучал один лишь звук:
Звук выстрела, звук выпущенной пули.
Стреляли снизу вверх, почти в упор.
Криминалисты дважды подчеркнули:
По ране – это не дуэльный спор.
Но документ легко переписали,
И гриф «секретно» скрыл убийства суть.
«Была дуэль! – злодеи утверждали, –
Попал Мартынов, как и метил, в грудь».
Попал Мартынов… Трус, который, кстати,
Стрелять-то толком даже не умел,
Который боевой российской рати
В глаза смотреть без ужаса не смел.
Который в школе юнкеров считался
Ленивым и тупым учеником.
Больным частенько ловко притворялся,
Чтоб от занятий увильнуть потом.
Который вечно спрашивал Мишеля:
«Скажи, а я не полное дерьмо?».
Картёжник, лоботряс и пустомеля;
Мундир носивший, как быки – ярмо.
Ещё в одном навете пляшет злое:
Мол, Лермонтов, умнейший из людей,
Был увлечён мартыновской сестрою.
Язык, как говорится, без костей!
И можно им любую чушь отведать,
Хваля при этом угощенье вслух.
Но лучше ложью вовсе не обедать,
Чтоб не испачкать тошнотою дух.
Серьёзно к этим людям относиться
Никто не мог. А уж таких любить!
Разумнее икотой подавиться,
Чем зря пытаться падаль освежить!
Мартынова могилу отыскали
Поклонники Поэта, и тайком
Скелет из гроба высохший достали,
Чтоб сжечь его! Растаял над костром
Вонючий дым, и сразу полегчало
Трём офицерам, совершившим месть.
«За Лермонтова! – гордо прозвучало, –
За нашу совесть и за нашу честь!».
Чтоб было неповадно детям грешным
Гордиться злодеянием отца,
Гордиться тем, что умер он успешным,
Смеющимся до самого конца…
Другой убийца тоже не изгоем
Прожил всю жизнь во Франции своей.
Старик Дантес считался там героем,
Убившим славу русских «рифмачей».
Сенатор, он политикой увлёкся,
И всем при этом говорил: «О, да!
Не зря я сыном Геккерна нарёкся.
Учитесь делать имя, господа!».
Невольник чести умирал, прощая.
«И я его прощаю! – ржал Дантес.
А сам бежал к границе, сознавая,
Что вёл себя как истинный  подлец!
«Чудесный сон, – сказал пред смертью гений, –
Послал мне Бог. Стоял передо мной
В одежде белой старец, без сомнений,
Нездешний житель, с длинной бородой.
Изрёк он мне, меня благословляя:
«Спокоен будь, когда придёт конец.
Подходит к завершенью жизнь земная,
Ты держишь путь свой в царствие небес».
Могло ли быть виденье утешеньем?
Но Пушкин умер с именем Христа.
Быть может, он услышал: «С возвращеньем!»,
Когда открылись… райские врата…


2

За чашкой чая Святослав Раевский,
Ближайший друг Мишеля, говорил:
«Молчат журналы, лишь один Краевский
О Пушкине заметку поместил.
Суть некролога: «Солнце закатилось».
Одоевский статью сию писал».
Арсеньева в ответ перекрестилась.
Её же крестник тихо продолжал:
«Француза вслух никто не обвиняет.
И чтобы не лишиться тёплых мест,
Никто из журналистов не пеняет
На заговор. Данзаса под арест
Как секунданта Пушкина забрали.
И говорят, что царь в театре был,
Когда ему торжественно сказали,
Скончался тот, кто гением прослыл».
«Данзас… Дантес… Слова звучат похоже!
Что означает этот корень «дан»?
Бегут мурашки у меня по коже
От мысли, что осуществился план
Жестоких игр. Как будто у Поэта
Иного секунданта не нашлось!».
«Была коварством честь жены задета,
И Пушкин драться не хотел, пришлось!
Он даже отказался от дуэли…
Но письменный утерян был отказ.
Убить его завистники хотели…
И не потом, а именно сейчас!».
«За что? За прославление Отчизны?
За мастерство и красоту пера?».
«Здесь ни к чему простые укоризны,
Здесь обвиненья выдвинуть пора!
И внук Ваш, Лизавета Алексевна,
С которым вместе мы у вас живём,
Злодейство осудил довольно гневно,
Бунтарский дух воспламенился в нём!».
И ахнула она, всплеснув руками:
«Помилуй Бог! Спаси и сохрани!
Мишель им правду выскажет стихами!
И что тогда с ним сделают они?!».
«К нам заходил, и мыслю, неслучайно,
Лечивший Пушкина, придворный врач.
Взволнован Арендт был необычайно.
Я слышал за стеною даже плач…
Он Михаилу говорил о боли,
Которую испытывал Поэт,
И о своей, увы, прискорбной роли:
Смотреть на то, чему спасенья нет.
О том, что он как доктор видел много
Ранений и мучительных смертей.
О том, что Пушкин, веровавший в Бога,
Супруги ради и своих детей,
Не издавал страдальческих стенаний,
Хотя мученья были велики;
И знаки неподдельных состраданий
Он принимал пожатием руки…
Таким мертвецки бледным и несчастным
Мишеля я не видел никогда.
Смотрел он в угол взором безучастным
И был, казалось, неподвижней льда».
Арсеньева чуть слышно прошептала:
«Он Пушкина, сынок, боготворил…».
Зажмурившись, она тихонько встала.
А Святослав – холодный чай допил…
В тот самый день министр просвещенья,
Редактору Краевскому сказал:
«Я полон гнева и недоуменья,
Я некролог нелепый прочитал!
Вы текст зачем-то в рамке поместили.
Но умер не чиновный человек.
Зачем ему вниманье уделили?
О нём забудут, как растает снег!
Поэзии-де Солнце закатилось.
Помилуйте, за что такая честь?
Скончался Пушкин! Экое случилось!
Важна ли государству ваша весть?
И далее… о поприще великом…
А кто он? Полководец? Наш герой?
Ещё воздайте почести каликам,
Поющим нищим возле мостовой!
Писать стишки, поверьте, не заслуга.
У нас в России тьма таких людей.
Быть может, Вы и потеряли друга
С Одоевским, не знающим скорбей,
Но не держава дорогая наша!
Кому бы там не вторила молва,
Кратка печаль придуманная ваша,
А вечны этот город и Нева!».
Без Пушкина Россия – не Россия.
Уваров это вряд ли понимал…
«Я Есмь!» – Пилату говорил Мессия
И смысла слов Своих не пояснял!!!



3

«Каков гусар! На гауптвахте пишет!» –
Охранники шептались меж собой.
«Он рифмами, как кислородом, дышит.
А сыт лишь хлебом чёрным и водой».
«И без чернил обходится неплохо.
Таких людей темницей не сломить».
«Ни жалоб нет, ни возгласа, ни вздоха.
Но влажный холод сможет остудить
Любую удаль! Сумрак без лампады,
Визиты тощих чёрных грызунов
Лишат его живительной отрады:
Покоя, сна, высокопарных слов!».
Секретно: «Император соизволил
Корнета, написавшего стихи,
За то, что дерзость он себе позволил,
В Нижегородский полк перевести.
Служить ему отныне на Кавказе.
Раевского, за копии стихов
Повелеваем в этом же приказе
В Олонец выслать. Подпись. Чернышёв».
Подследственный корнет дал объясненье
Своим «непозволительным» стихам:
«Я чувствовал в себе призыв отмщенья,
Желая дать отпор клеветникам.
Весь высший свет как будто издевался
Над памятью убитого. Зачем?
Ведь даже если Пушкин заблуждался,
Поруган он не может быть никем!
Излил я горечь на листок бумаги,
Но кое-кто смеялся надо мной,
Мол, Пушкин пал от пафосной отваги,
Убитый не Дантесом, а женой.
Я весь горел огнём негодованья!
Поэт не сделал никакого зла.
И благороден был до основанья,
И с ним словесность славу обрела!
Душой моей неопытной с рожденья
Стремлюсь я всех невинных защищать.
Всеобщее безнравственное мненье
Не мог я молчаливо принимать!
Ведь только правда для меня – святыня.
Я перед Богом за неё борюсь!
И Пушкин для меня – не просто Имя.
Его врагов я тоже не боюсь!».
Такие вот признания звучали
Из уст того, чей возраст – двадцать два,
В те дни, когда ораторы молчали,
Купируя высокие слова…
Ему осталось жить четыре года…
Как офицер – он будет воевать,
Взирать на драму горского народа
И в тайный ход истории вникать.
Разлюбит он сонливую столицу,
С её тоскою, сыростью, хандрой.
Своей Судьбы последнюю страницу
Откроет сам недрогнувшей рукой.
В лазурном небе он увидит дважды
Печальный взор Заступницы людей.
И наяву Христа узрит однажды
В ночном просвете комнаты своей.
Той поздней ночью он не мог забыться,
Не мог уснуть, старался задремать.
«Я утомлён, поэтому не спится…
Я утомлён, а надо бы поспать!».
И вдруг в проёме неземного света
Ему явился юный человек.
Вопрос «Ты кто?» остался без ответа,
И сон слетел с отяжелевших век.
Когда исчезло странное виденье,
Пришла на ум догадка – Иисус.
Впал Михаил почти в оцепененье,
Почувствовав обиды едкий вкус.
Придя, Живое Слово промолчало.
А этот взгляд! Он был таким чужим!
В растерянном сознании звучало:
«Себе Христа я представлял другим!
Чужой! Чужое! Вовсе не мирское!
Мы Бога не познаем никогда!
И не поймём, любя одно земное,
Всю справедливость Божьего Суда!
Из праха в прах… Бессилие и злоба,
Смирение, похожее на гнев…
Итог один – скелет под крышкой гроба
И скорбной песни жалобный напев».
Ещё он долго думал, засыпая…
И обречённо под конец вздохнув,
Промолвил: «Приснодева Пресвятая…»,
К стене холодной трепетно прильнув.


4

«Вот был бы я завистником безбожным,
Вопил бы громко: «Справедливость где?».
Я просто жиром трепещу подкожным,
Ты успеваешь всюду и везде!» –
Шутил Раевский в комнате Мишеля,
Его тетрадки пряча за спиной.
«Отдай сейчас же, пожиратель хмеля!».
«А что ты в гневе сделаешь со мной?
Скажи на милость, в чём твоя заслуга?
Зачем талантов столько одному?
Уважь ответом преданного друга,
Ты одарён так сильно почему?
Рисуешь? Да! Рисуешь превосходно.
И арии из опер ты поёшь…
Как виртуоз бравируешь свободно
На скрипке, флейте… А когда ты пьёшь,
То никогда при этом не пьянеешь!
Тебя споить – пустая трата сил!».
«Раевский! Пить ты просто не умеешь!
Иди проспись!» – ответил Михаил.
«Вот ты стихи придумываешь. Ладно!
Душою лирик! Это не беда.
Обидно мне другое! Мне досадно,
Что я тебя глупее иногда».
«Ну почему же иногда?». – «Не смейся!
Сегодня я… я всё тебе скажу!».
«Пришёл с мороза? Так пойди согрейся!».
«Сначала мысль свою я доскажу!
Ну, был бы ты словесником, и только!
Теперь ты математик! Боже мой!
А языков ты, Миша, знаешь столько,
Что трудно мне соперничать с тобой!
И кочергу ты в узел превращаешь!
Не сила, просто силища в руках!
Ты мускулами тело покрываешь.
Зачем поэту мышцы? Разве Бах,
Помимо нот, чему-нибудь учился?».
«Да ты забыл, что Байрон был пловец?!
И чем ты вдруг, приятель, разозлился?
Сказал бы лучше: «Лерма молодец!».
«Ты молодец, да только через меру!
Лихой наездник! Красочный гусар!».
«Ступай в Аид, пожалуйся Гомеру!».
«От этих слов меня бросает в жар!».
«Ты помнишь Академию Платона?
Не знавший геометрии, туда
Войти не мог!». – «Смущаюсь до поклона!».
«Ну, перестань! Не кланяйся, балда!
Наука математика прекрасна!
Ты знаешь сам, царица всех наук!
В ней всё предельно чётко, просто, ясно:
И треугольник, и квадрат, и круг.
Всё есть Число! И тайны мирозданья
Познать возможно через цифры». – «Как?».
«Любое человеческое знанье,
Полёт предмета, даже просто шаг –
Всё поддаётся, друг мой, вычисленью.
В поэзии главенствует размер,
А также ритм. Пишу по вдохновенью,
Но счёт веду слогам, как землемер.
А музыка? А живопись? Фигуры!
Без точности шедевра не создать.
И паузы в моём стихе – цезуры –
Я тоже должен тщательно считать».
«С ума сойти! Я думал, что поэты
К созвучию приходят без труда.
Все эти стансы, гимны и сонеты
Основаны на скрытой цифре?». – «Да.
Как в зодчестве, у нас нельзя без правил.
И алгоритмы, аксиомы есть!
И чем бы ты свой разум не прославил,
Но три плюс три, как ни противься, –  шесть!
Ты был студентом разных факультетов,
И Пифагора тоже изучал.
И в дни учёбы правильных ответов
Немало сам по алгебре писал».
«К наукам точным я не слишком склонен.
Прослушал курс, но глубоко не вник.
А ты у нас, как океан, бездонен.
Прилежный и примерный ученик!».
«Я для себя решаю теоремы.
Хочу познать законы Бытия.
Ведь мир – не хаос! А внутри системы
Фатален выбор. Так считаю я».
«Пойду к себе, Мишель, покойной ночи!».
«Покойной ночи, Бахус во плоти».
«Так спать хочу, что говорить нет мочи…
За всё, что было сказано, прости!».


5

       Спустя три дня Раевский снова к другу
Без приглашенья вечером зашёл.
«Я тут ходил по дому, как по кругу, –
Промямлил он, – и в дверь твою вошёл.
Ты можешь мне обычными словами
Одно стихотворенье объяснить?
Я восхищаюсь этими стихами,
Их так приятно наизусть учить!».
«Ну, что ж. Изволь. А автора ты знаешь?» –
Спросил Мишель. – «Конечно! Автор ты!».
«Опять меня ты, Бахус, удивляешь…».
«Господь с тобою! Помыслы чисты!
Двенадцать строчек. Это же так мало!
О «Чаше жизни» разговор веду.
Давай я процитирую сначала,
А уж потом к вопросу перейду?».
«Не нужно только долгих предисловий!
Я помню всё, написанное мной.
Не выставляй мне никаких условий,
Задай вопрос, и с глаз моих долой!» –
Сказал Мишель и грозно, и шутливо,
Улыбкой белозубой ослепив.
Раевский поднял плечи сиротливо,
Ничем себя в ответ не подбодрив.
«Мы пьём из чаши бытия с очами,
Закрытыми повязкой, – пишешь ты.
И орошаем горькими слезами
Её края златые… Простоты
Такой я не встречал в иных сужденьях.
Картину представляю: чашу пью.
Глоток из детства, юности… в сомненьях
Я утоляю жажду и молю,
Чтоб молодость порадовала силой.
Но вот проходят годы… и уже
Себя пугаю я сырой могилой,
Коварный холод чувствуя в душе.
Повязка перед смертью упадает.
И всё, что в жизни обольщало нас,
Мгновенно и бесследно исчезает,
Как отзвук самых легковесных фраз.
Мы видим ясно в этот миг жестокий,
Что чаша-то в реальности пуста.
Из сердца в небо рвётся стон глубокий,
Напиток выпитый, увы, –  мечта.
Такая вот мистическая чаша!
Последняя строка слегка темна.
Ты говоришь, что и мечта – не наша.
А чья, скажи мне, Лермонтов, она?!».
Суровый взгляд печального поэта,
Как меч, пронзил приятеля насквозь.
Секунд пятнадцать не было ответа.
Потупить взор Раевскому пришлось.
«Обычно я стихи не объясняю, –
Сказал Мишель. – Но раз уж ты смущён,
То коротко и ясно поясняю:
Мечтою каждый свыше наделён.
Все наши мысли – голоса чужие!
То демонов, то ангелов слова.
Умом мы ловим как идеи злые,
Так и идеи вечного добра.
Над миром есть контроль небесной Власти.
Свобода воли – в выборе идей.
Кто выбирает злобу, гнев и страсти,
Тот станет жить как истинный злодей.
Мы сами мысли наши не рождаем.
Они приходят в разум наш извне.
Но мы за выбор жизнью отвечаем!
Тебе понятно, Святослав?». – «Вполне. –
Ответил тот, свои нахмурив брови.
И помолчав, добавил: – Значит, так.
Я состою из плоти и из крови,
Но телу моему мой ум как враг!».
Мишель кивнул и слабо улыбнулся:
«Незримое непросто распознать».
Раевский встал, прошёлся, усмехнулся
И начал вслух с восторгом размышлять:
«Не думаю, а слышу! Принимаю
Живые мысли за свои мечты.
Затем иду, борюсь, осуществляю,
Ломаю копья, стрелы, стены, льды…».
«И в миг, когда уходят заблужденья,
Завеса тайны падает к ногам,
Ты говоришь: «Спасибо за рожденье!»,
Душой своею кланяясь… богам!!!».